Бытие и возможность

Лучше всего о бытии получается говорить у поэтов. У философов значительно хуже. Именно поэтому они придумали изобретательную уловку – идею о том, что «Язык – дом бытия». Но всякое ли вербальное выражение улавливает, как сачок – бабочку, это вроде бы настолько же очевидное и вместе с тем неразличимое, как воздух, то, что поименовано «бытием»? Наше собственное существование ускользает от нас в тот момент, когда мы делаем его предметом рефлексии.

С бытием всё ещё интересней. Его невозможно «запечь» в словесную форму, потому что прежде его, бытие, следует изобрести. А значит, и форму надо брать не готовую, а, так сказать, эксклюзив. Таким образом, бытие – как объект мысли – становится итогом, но не началом жизненного, также якобы самоочевидного, процесса. В этом смысле, конечно, Хайдеггер и высказался о языке как о языке изобретающем, о языке художественной литературы и, паче всего, поэзии. А вовсе не в том, что, раз уж «поэзия темна, в словах неуловима», чему же ещё, как не ей, улавливать «бытие». Невозможно улавливать отсутствие. Но можно уловить неуловимое. Поэтому и следует признать, что самые верные мысли о бытийственном суть представления о ничто как первооснове. Из ничто возникает нечто. И этот момент перехода мы различаем как нельзя более конкретно. Это и заставляет сжигаемого изнутри медиума, прикоснувшегося собой к бытию небытия, вливаться в протекающий сквозь сознание (как вместилище всех возможных речей) словесный поток и называть то, что с ним, с проводником, происходит. В этом, видимо, заключается вся загвоздка восприятия сквозь призму человеческого сознания. Мы воспринимаем то, что происходит, разлагая происходящее на составляющие «было» – «не было», и только так приближаемся к пониманию, что можно в принципе быть или не быть и что быть лучше, потому что производное от него, от быть, бытие способно возрастать, а небытие – нет. Ничто так же, как небытие, не возрастает, оно переключается в модус извержения из себя «что». Этот мистический момент не был разъяснен даже логичным Аристотелем, но именно он подобрал для этого лучшие выражения. В основе бытия лежат возможности. Их резервуар – это ничто, чистая предельно неопределенная возможность. На одной из ступеней развития возможности «быть» и наблюдает свое существование человек, и одна из его возможностей, и в этом смысле отмеренный ему потенциал творения, это возможность осознавать: его существование постоянно беременно переходом в новое качество. Человек культуры осознает его как направленность к идеалу. Говоря попросту, он понимает, что он может быть лучше. Мы не способны обладать бытием (обладать в значении постоянной фиксации) в режиме нон-стоп. Но если мы подразумеваем под бытием полноту возможностей, которые непрерывно разворачиваются и не иссякают, мы можем и кое-что сформулировать о нём, воспринимая его из камеры индивидуального существования.

Мы можем определить бытие так: это пик усилия быть-к-лучшему. К свершению. К совершенству. Переход в небытие – с точностью до наоборот. Сужение возможностей, отказ от большего в пользу меньшего, неправильный выбор. Деградация. Нисхождение. Как итог – окончательная невозможность. Немогота. Не мочь. Немощь.

*

Что в таком случае означает избитое «Бог есть высшее бытие»? Совершенно дурацкое определение, соединяющее два равно недефинируемых понятия. Бог и бытие. Относительно бытия, кажется, всё если и не выразимо, то по крайней мере интуитивно, жизненно постигаемо. Человек, только что записавший стихотворение и понимающий, что оно удалось, не может не понимать смысл бытия, как и мать, которой только что положили на грудь новорожденного. Теперь он то, о чем говорят «его не было» и о ком хотя бы узкий круг близких скажет: он был и будет вместе с нами. Но с Богом всё совершенно иначе. Примитивное религиозное чувство антропоморфирует его бытие, отождествляя с ним личное переживание собственной бесконечности в бесконечности возможной человеческой памяти. Он был и будет. При этом переход к мышлению в категориях бытия развивается из всё той же личной устремленности к совершенству – к возможности мыслить, чувствовать и действовать лучшим из возможных способов. Бог, таким образом, создается мыслями, чувствами и поступками, ориентированными на образ совершенства. Совершенности. Так возникает неразрывная понятийная сцепка лучшего из возможных способов быть и абсолютного субъекта. Нам важно думать так, как будто бытие неизбежно субъектно. Вернее, сам факт мышления придает ей субъектность. Иначе полнота актуальных возможностей останется для наблюдателя в поле ничто. То есть, строго говоря, катафатический дискурс предполагает уступку гуманности в ущерб логической строгости. Логический закон, подобно закону природы, может быть бессубъектным. Однако факт нашего существования мы не можем вырезать, как нечто ненужное, из возможного универсума. А там, где есть субъект, логический рассудок становится лишь инструментом, обслуживающим жизнь. Если говорить не строго, а совсем строго, любой переход от не быть к быть наблюдаем конкретным «Я». Наш род не может существовать без круга возможностей, обеспечивающих ему выживание, в том числе духовное. Мы ущербны, Я может мыслить только как некое конкретное Я, соответственно мы мыслим только круг потенциально осуществимых возможностей. Или на грани возможного.

Потенциально осуществляемая возможность для каждого конкретного «Я» является ценностью.

Возможность и ценность

В конце концов, можно сказать: Бог – это источник ценностной полноты, ценностного универсума, который включён в его бытие – в то, что содержит возможности, недоступные человеку, выходящие за грань его разума. Потому что за-грань разрушает разум – его в данном случае можно отождествить с «Я». Существуют, однако, такие разумы, которые ищут то, что лежит за гранью. Но человек как вид живет ради познания ценного, а значит, в отношениях с за-гранью он должен быть осторожен. Её по мере продвижения вперед (продвижения к тому призванных), следует осторожно подмешивать в универсум, как муку, когда замешиваешь тесто – по чуть-чуть. Мягко вливая в целое. Чтобы никто не погиб. По возможности.

*

Любое событие, внутреннее или внешнее, счастливое или трагическое, всего лишь возможность открытия ценности. Все, что происходит с человеком, происходит ради изобретения новых ценностей. Для того чтобы были открыты одни ценности, нужно счастье; для того чтоб другие – нужен ад. Для расширения ценностного универсума целой эпохи нужен смелый шаг в за-грань. Что это – хорошо, из «здесь и сейчас» оценить невозможно. Но каждая открытая ценность приближает человека к Богу (высшему бытию-совершенности-совершаемости). Из сказанного понятно, что это может быть как лично значимое событие, так и значимое в масштабе эпохи.

*

Весь сотворённый мир – сумма возможностей открыть определённые ценностные ряды. Они обнаруживают себя в природе. Они накапливаются в сокровищнице культуры.

К ценностям, которые мы познаем в культуре, относятся все искусства, включая искусство жить. Изысканность, грация, изящество, гедонизм, артистизм – культурные продукты, их не существует в природе.

Цель искусства – реализовать художественно-эстетическую ценность. Это отличает его от науки, для которой первична ценность свободного поиска истины. В основе конкретного вида искусства лежит конкретная эстетическая ценность, художественность и духовный артистизм.

Каждое искусство заключает в себе возможности изобретения новой художественной ценности.

Возможность поэзии

К примеру. Поэзия – один из видов искусства.

Любой вид искусства предпосылается творческим актом. Артистическим действием. Его низшая форма – подражание. Высшая – творение художественных миров силой воображения [2].

Артистизм складывается из мастерства и полета воображения, раскованности и бесстрашия, без которых невозможно изобретение как кульминация оригинальности. Свободное воображение подводит творческий разум к границе мистического, раскрепощая способность воспринимать сверхрациональное.

*

Мастерство – это искусство скрывать искусство. Виртуозность – источник артистической раскованности. Но не следует понимать технику ограниченно: как техничность. Её отсутствие также может быть «техникой». Иногда такой прорыв – порывание с техникой – происходит в сознании художника совершенно спонтанно, но, если он не будет осознан (в каком-нибудь случайном отклонении от принятых канонов и норм), он и не станет «техникой» в смысле индивидуальной манеры. Он так и останется случайностью. В противном случае он становится тем, что и создает художественную индивидуальность, – он становится художественным мировоззрением.

Поэзия как вид искусства от неискусства отличается тем, что она обладает художественным содержанием и соответственно художественной ценностью. Это последнее и определяет культурную ценность текста.

Ценность как таковая закрепляет в себе созидательный смысл взаимодействия с миром – то, что усиливает человека, направляя к совершенству, и развивает культуру. В искусстве мы отыскиваем художественный смысл прежде всего, а значит, познаём художественную ценность.

Состояние приобщённости

Поэзия, как и любой вид искусства, не отделима от духовного артистизма. Её включённость в его силовое поле – безусловная цель и одновременно источник поэтического слова. Высокий духовный артистизм – путь к теозису.

*

Он может и не опредмечиваться в тексте (устном или письменном). Поэтическая речь рождается как потребность выражения и сообщения определённого духовного опыта, состояния приобщённости, которое всегда предшествует выговариванию (со-общению).

*

Поэтическая речь не то же самое, что обыденная вербализация. Поэтическая речь – это изобретение именно того языка, который подходит для выражения опыта приобщённости.

*

Этот опыт всегда уникален. И при этом приобретает качество трансперсональности, будучи выраженным адекватным ему образом. Уникальностью опыта объясняется то, что стилистическая оригинальность – отличительная черта подлинно поэтического текста. Нет необычного опыта – нет оригинальности. Потому как по большому счёту не о чем говорить от своего лица. Proprio nomine.

*

Необычный опыт есть следствие верности себе. Его субъект – герой эмоциональной подлинности и этим противоположен автоматизированному сознанию дельца. Верность своему эмоциональному «Я» – главное условие вхождения в бытие.

*

Полученный опыт императивен – он требует выражения. Сгущение духовной энергии до состояния икры, выбрасываемой в пространство на нересте, переживается как вдохновение. Когда не говорить невозможно и это происходит как бы само собой. Это ключевое «как бы само собой» - поток речи, проходящей сквозь сознание поэта, и есть очевидное свидетельство высшей предопределенности поэтической речи. Стихи не пишут. Стихи пишутся. Но облечение звука в словесную материю – итог не только вдохновения, но и кропотливой работы, напоминающей ремесло кружевницы. Чем выше мастерство, тем проще происходит создание текста – средства поэтического со-общения.

О вдохновении

Почему же поэтическое переживание императивно? Опыт высшего духовного артистизма – это опыт скачка вверх по уровням возможностей. Для творчества нужны колоссальные психические ресурсы. Творец – атомный реактор ментальной энергии. По сути – проводник. Получая энергию из космической полноты возможностей, творец не может её не тратить. Наполненность требует эманации в мир, дальнейшего рассредоточения духовной энергии. Так переживается вдохновение. Охваченный им не может не действовать в усилии к совершению.

Возможно, называние оригинального мировоззрения частью духовного артистизма – неизбежная тавтология. Артистизм и есть мировоззрение. И он никак не отделим от игры, суггестии, магии, пророчества и эротизма.

Игру можно определить как процесс изобретения возможностей. Возможности в данном случае – это эскизы мира. По мысленному наброску осуществляется в слове порождённый воображением мир.

Опыты духовного артистизма опосредуются в философии, изобразительном искусстве, музыке, научном открытии. Тот из них, который порождает поэзию как вид словесного творчества, прежде реализуется в сфере эмоциональной креативности – способности изобретать новые способы чувственного переживания своего присутствия в мире, которое, как помним, воспринимается дискретно: как переход от не быть к быть.

Пути к опытам – многообразно индивидуальны. Они могут быть яркими, могут быть скромными, трагическими и конфликтными, а могут – легкими, гармоничными, без преодолений. Имморализм также – порождение активного духа. Имморализм не синоним бесчеловечности, а преодоление морализма, питающего нарциссизм. Не стоит забывать, что все культурно одобряемые картины мира писались в том числе и человеческой кровью [3].

Две стихии

Итак, поэзия – это в первую очередь особый вид реальности. На эту реальность нужно иметь слух. Эта реальность, воспринимаемая сознанием, очень близка той, из которой рождается музыка. Для восприятия и той, и другой необходим особый настрой, эмоция, позволяющая слышать и видеть необычным образом – замечать возможности-нового-смысла, но не формы или текстуры, лежащих в основе пластических образов [ 1].

Очень показательно: переживание поэтического ощущается как звучащее состояние: та-та-Та, та-та-Та, та-та-Та; у-У-у-, у-У-у, у-У-у, у-У-у. Этот звук можно видеть. Подобное явление называют синэстезией. Но звук в этом комплексе ощущений первичен. Кроме того, это звучание ощущается, в том числе, и тактильно, как движение во всём теле – вихри, потоки, ручьи. Их можно представить мысленно. Подобные ощущения, возможно, объясняются физиологическими процессами, связанными с работой головного мозга и нейронных цепей. Но видимое движение – именно то, что соответствует видению музыки.

Откуда проистекает потребность воплощать возможности именно в слове? Почему музыкант пишет музыку, а поэт – стихи, при всей явной близости этих искусств?

Музыка по сути является батарейкой, она «энергосберегающее устройство». То, что музыка заряжает нас, очевидно. Как и то, что композитор создает сообщение – информационно-энергетическое воздействие на наше сознание. По сути, он направляет энергию по каналу коммуникации с наименьшей потерей – переводит внутренний звук в звук «материальный». Тем самым он вводит нас в канал, по которому прошёл к источнику этой энергии.

А что совершает поэт? Поэт уплотняет энергию в слово. Энергия слов проникает в нас и через разум, и через чувственное восприятие одновременно. Поэтому поэзия совершеннее музыки, а не наоборот, как полагали Шеллинг и Шопенгауэр. Музыка воодушевляет человека, но при этом, растворяясь в ней, он перестаёт быть собственно человеком, ведь его видовое отличие – разум. А вот поэзия не просто вид искусства: это гуманистическая концепция, примиряющая человека с его космическим несовершенством. Канал, по которому энергия творения вливается в нас, а не мы в неё, как это происходит в случае с музыкой.

*

Поэтическая речь – форма. Язык – материя. Мастерство – кратчайший путь преодоления сопротивления материи языка.

Одно из условий

Одно из условий поэтической эффективности – высказываться только в ситуации внутренней убеждённости. Когда невозможно отказаться ни от одного слова. Мастерство заключается в осознании этого условия не в качестве императива, а как условия самого мастерства: по той простой причине, что убеждённость облегчает поиск «русла речи». Когда поэт не совсем отчетливо чувствует, что же он хочет сказать, он как бы плывёт по течению языковых возможностей, а язык – стихия. И только энергия убеждённости подчиняет себе стихию. Видимо, потому, что в момент изрекания внутренняя убеждённость уже отдала приказы подсознанию, и оно выдает автору карту русел, по которым легко и вдохновенно плывёт кораблик слова. Однако это – лишь секрет мастерства, но не общее правило. Так легче, но из этого не следует, что совершенные произведения рождаются только подобным образом.

Две заповеди

Первая. Писать так, чтобы в тексте невозможно было заменить ни одного звука, ни одной паузы, ни одного ударения.

Вторая. Не предавать вдохновение. Оно может никогда не вернуться.

Мужество

Что бы кто ни говорил, но творчество всегда требовало не изнеженности, а готовности держать оборону. Несгибаемость перед энтропией повседневности и духовная сила для сопротивления материи – необходимые художнику личные качества. Собственно, артистизм – энергия, и конкретнее, социальная энергия, несмотря на обычное одиночество, а иногда и асоциальность творца. Каждой форме существования – свои ресурсы. Согласно степени ее соприсутствия с Бытием.

*

Мужество подразумевает абсолютность «Я», способность оставаться верным своему призванию, не боясь ничего, даже забвения. Собственно, в этом смысле истинный человек и есть поэт: тут уже невозможно сказать больше, чем сказал Дильтей.

Примечания

[1]. Исключения вроде Теофиля Готье, как всегда, подтверждают тенденцию. С одной стороны, обращение к принципам живописи у Готье служило для создания необычных настроений, возникающих, благодаря «звучанию вещей и форм». С другой стороны, живопись также заключает в себе «поэзию», обращается к воображению. Но пространственность, цвет и линия для нее первичны, даже если речь идет о беспредметной живописи.

[3]. Связь виртуальности и «артистизма» раскрыта мною в теоретической статье «Виртуальность и артистизм». [См.: Янушевская Е.В. Виртуальность и артистизм // Янушевская Е.В. Век без поэтов: философская проза. М.: Изд-во МГУ, 2019.]

[4]. А почему бы ей и не быть таковой? Если посмотреть на это с надмирной высоты – отвлечённым взглядом Мирового художника. Только ли потому, что это лишает покоя малодушных людей, ввергая их в страх и отчаяние? Вопреки сегодняшней популярности идей о соизмеримости личного совершенства и бытового благополучия, достаточно оснований считать это соотношение не только глупым, но и безнравственным. Самодовольство, культивируемое en masse, – разве не отречение от Бога? Бог не был бы величайшим поэтом, если бы ограничился несколькими избитыми сюжетами, а критерием их совершенства был счастливый финал. Судьба Боэция – разве не пример высокого драматического таланта? Падение с вершины благополучия прекраснейшего из людей, клевета, несправедливое осуждение, заточение и преодоление судьбы, достойное титана… В мучительно долгом ожидании смерти, которое, очевидно, хуже ее самой, он создает шедевр, обессмертивший его имя. Разве эта судьба не столь же блистательна, как судьба баловня Фортуны, благополучнейшего из поэтов, Гете? Создав шедевр интеллектуального характера, Боэций создал, кроме того, и образец нравственного поведения, что было бы невозможно без трагедии.