Я много лет не решался взяться за эти заметки. Не хотел поступать по принципу «пришёл, увидел, написал» — слишком много видел скороспелой чепухи в этом жанре. Но теперь, похоже, время пришло.

От Пряжки до Смольного и от Тучкова моста до Обводного канала. Именно в таких географических пределах я обтопал старый Петербург пешим ходом, потратив на это дней десять. Совсем не уделил времени предместьям, рассудив, что «Черёмушки» в обеих столицах примерно одинаковы. Намеренно уклонился от автобусных экскурсий типа «посмотрите налево, посмотрите направо». Не подойдя вплотную, не потрогав пальцем стену и не ощутив подошвами мостовую, город узнать нельзя.

Безнадёжного москвича Петербург с распростёртыми объятиями сразу не принял. Корректно пригласил войти и ждал вопросов. Так что в первый день даже пришлось хлопнуть для разговору сто грамм в баре на улице Рубинштейна, где юная барвуменша почему-то вмиг опознала во мне приезжего — очевидно, потому, что питерцы с утра не пьют, но я не уточнил.

Незнакомый первопуток всегда кажется длинным. Город оказался физически масштабнее, чем виделся на плане, и совсем другой по ощущениям, чем родная первопрестольная. А ощущения были сильными и тяжёлыми, как культурный шок.

Обычные ахи-охи насчёт красот и достопримечательностей северной столицы я выдавать не стану. Скажу сразу: сначала Петербург меня придавил. Но это были не пальцы на горле, а скорее ощущение тяжеловатой руки на плече.

Вымеривая вёрсты по набережным каналов, челноча по Невскому, зависая на мостах через Неву, двигаясь шахматным ходом по сетке Васильевского острова, нарезая круги вокруг Медного всадника и Исаакия, я только и делал, что смотрел во все глаза. Увиденное стоило того.

Исчезающие за изгибами и поворотами красные линии улиц, на которых не находилось двух похожих фасадов; стеснённые переулки, внезапно открывающиеся в широкие пространства; ощутимое влажное дыхание водотоков, от которых, казалось, невозможно удалиться; полное отсутствие подавляюще высоких архитектурных акцентов; собственные шаги командора, гулко отдававшиеся в угрожающе замкнутых дворах, где окна слепо глядят в противоположную стену; весомая тяжесть словно придавленной к земле и стиснутой с боков, неозираемой разом, но всюду дающей себя почувствовать массы города. Ничего подобного я прежде не переживал.

Про москвичей говорят, что они приезжают в Петербург отдыхать. Возможно, для кого-то это и так. Однако мне пришлось поработать, и причинами тому были отнюдь не чрезмерная чувствительность и не приверженность спору славян между собою, какой из двух городов главнее. Побывав в двух десятках крупных российских городов, ни из одного из них я не вынес такого впечатления самостоятельной жизни городского существа, как из Петербурга.

Царский каприз абсолютно органичен. Охотно верю краеведам, что когда-то он выглядел как полупризрачный город-артефакт, воздвигнутый для официозных целей имперского представительства. Время прошло, призраки улетучились, и город наполнился жизнью, которую создал для себя сам. Да и могло ли сложиться иначе, если город на протяжении XX века сумел пережить два нашествия варваров, внутренних и внешних, после которых любому другому городу наверняка пришлось бы быть пусту.

Неизбежное для москвича «у-вас-вот-так-а-у-нас-вот-этак» подвигает к сравнениям. И первое, что бросается в глаза: Петербург многолюден, но несуетлив. Нет типично московского ощущения гонки за призрачным стягом. Петербург огромен, но ощущения иголки в стоге сена у приезжего не вызывает. Петербург расположен у края земли, но воспринимается как её начало. Почему? Не знаю. Может быть, потому, что поездка из Москвы в Петербург — это пятичасовое движение по плоской, как стол, равнине, на которой, кроме рек, нет других естественных препятствий и рубежей; оставляя за спиной сотни тысяч квадратных километров пространства, ждёшь, что они должны с чего-то начинаться. А открытие суши всегда начинается с берега моря.

В России, к сожалению, много городов, которые состоят из сплошных окраин со статуей Ленина в весьма условном центре. Географический центр Москвы спрятан в неприметном переулочке, никак не обозначен и известен только заядлым знатокам. Географический центр Петербурга я искал, но не нашёл. Не нашёл в виде точки, во всяком случае. Он слишком велик, слишком целостен и слишком значим, чтобы его можно было обозначить унылой точкой. Наверное, поэтому из центра Петербурга не хочется уходить, по нему хочется кружить без устали. Чего, увы, не скажешь о центре нынешней Москвы: средоточие всяческих сует там превышает пределы выносливости нормальной человеческой психики — говорю это с искренним сожалением коренного москвича.

Петербургу уже не надо ни оглядываться, ни уподобляться, ни тем более равняться. Заложенные в него основателем амбиции он переварил. Наваждение трёх революций и семидесятилетнее проживание под чужой фамилией стряхнул. От статуса пыльного и затянутого советской паутиной окна в Европу отказался. Спокойно вернул Москве столичную функцию, благодаря чему не пережил в таких масштабах, как порфироносная вдова, вторжение бульдозерных дивизий. Спокойно усмехнулся на предложение стать культурной столицей России и тем самым утвердить остальную Россию в качестве бескультурной провинции. Остался самим собой, вне навязываемых ролей. А большому городу это сделать труднее, чем отдельно взятому человеку.

Накануне дня отъезда я долго стоял на Троицком мосту, лицом к западу. В голову лезли умные историософские концепции, но почти сразу вылезали обратно, не оставив и следа. Возвращаясь, на углу Миллионной встретил бывшего московского сослуживца и всю его семью, включая детей и внуков. Много лет подряд они приезжают в Петербург на неделю, бродят по городу и смотрят. Никаких других дел и резонов у них нет. Кроме одного: «Тянет. Без Петербурга не можем». Что же — недуг заразный. Но не зазорный.