
* * *
Сонной порой листопада
ветром письмо принесло,
что из любимого взгляда
летнее солнце ушло.
Листьев безжизненный шорох
глушит слабеющий свет —
нет в обездушенных порах
влаги и времени нет.
И в набухающей теми
канувшего огня
даже мои хризантемы
не воскресят для меня…
Да не вчера ли было?
Били под облака
вера моя и сила
солнечного цветка.
Словно короновали,
белый букет несла:
яростно ликовали
в небе колокола,
юркие рассыпались
ласточки, трепеща,
встречные расступались —
яркие, как свеча…
А ты ушёл за светом
новым по берегу…
С белым букетом следом
теперь за тобой бегу.
Не поддаются тени
гаснущему огню…
Высохнут хризантемы,
если не догоню.
* * *
Не пробуждаемые и снами,
не сознающие слов небрежных,
все мы по жизни плывём тенями
прошлых столетий и жизней прежних…
Мамой недолго была тогда я —
ветер голодный унёс ребёнка,
да задержалась душа живая —
в старом серванте рыдает тонко.
Чашку её молоком наполню,
к дверке стеклянной приближу — тихо…
Может, она молоком и помнит
счастье любви, что ей не хватило.
Я ей на землю торю дорожки,
светлые подыскиваю именины…
Слышишь — в серванте играют ложки?
Надо побольше набрать малины.
* * *
Страх, неуступчивый до икоты,
в душу вонзился ершовой костью —
гиблые крутит водовороты,
донным песком обдаёт со злостью.
Сердца протока болит. Подую —
волны над взмученными песками…
Страхом ночные морозы чую —
сонная прорубь не отпускает.
Надо проснуться слегка поближе
к жизни, как острая кость, жестокой…
Но закрываю глаза и вижу:
сильная рыба идёт протокой.
Так по родительскому примеру
невод и бросила б на удачу…
Мамину вновь обретаю веру,
а просыпаюсь — от страха плачу.
* * *
Знал бы ты, по каким
я каменьям вчера пробегала
босиком до Николиной церкви,
и солнце за мной,
как привязанное,
до последнего не отставало,
оглянуться просило,
дышало огнём за спиной.
Отворила, вошла,
попросила приюта и крова —
у святого Николы
смиренная просьба в цене.
И тогда услыхала
желанное тихое слово —
словно речка лесная
волною плеснула во мне.
А когда солнцепёк
закатился в багровую прорезь,
мне приснился присевшим
на облачную скамью
в полыхающей ризе,
наверное, сам Чудотворец,
вышивающий крестиком
чистую душу мою.
Одинокая лиственница
Спеющая осень сквозь вечерний свет
проступает алыми огнями…
Бабушка сказала: там рябины нет —
только ели тёмные тенями.
Но, туда сентябрьским утром уходя,
ты искал иное — я-то знаю:
там за пеленою ветра и дождя
лиственница дремлет вековая.
Я опять сегодня плакала во сне.
Поднялась — лицо как неживое…
Снова голос твой в далёкой стороне
различила в лиственничном вое.
Ветер надо мной куражится назло,
но опять в ночном тумане снится:
на верхушке лиственницы гнездо
вьёт неумирающая птица.
* * *
Воздух в гортани скомкался в камень.
Ночью очнусь — тебя вспоминаю.
Можешь дышать ли? Помнишь меня ли
там — за высокими облаками?
В чёрное впала. Иной одежды
не различаю. Живу улиткой…
Только течение лет уликой —
жизнь неподвижна, где нет надежды.
Под небесами весенней новью
поле опять принимает семя…
Ты мне даруешь земное время
вечной заоблачною любовью.
Сердце от смертной жары избавил,
бабочкой сделал в чудесном утре,
белой жемчужиной в перламутре
раковины нарастать оставил…
Утра дождись — я тебе отвечу:
белое снова надену платье
и отзовусь на рукопожатье,
выйдя из раковины навстречу.
Перевод с коми Андрея Расторгуева