9 июня 2006 г.

Александр Капнист

Перевод на русский язык Анри Бертье

Опять я ощущаю этот ветер с гор на зубах, лице, руках, сжимающих кинокамеру. Ловлю в прицел объектива карие, серые, зелёные глаза двадцатилетних ребят. Вижу их веснушки, шрамы, носы и тёмные полосы маскировки на щеках.

Пацаны прижимаются к земле, надеясь, что высокая трава с переливающимися на солнце капельками росы спрячет их.

Я — Саня Капнист, французский кинооператор с русской душой, почти такой же пацан, как они, — лежу за большим валуном и жду сенсационных кадров…

И вот бойцы с автоматами встают в полный рост и двигаются спокойно к зарослям кустарника, смеются, курят…

Крупным планом я снимаю их лица с выражением детской бравады и презрением к смерти…

Из леса раздаётся резкий хлопок. Никто из ребят не падает. Я вижу их мокрые от пота гимнастёрки и расползающееся тёмное пятно на третьей слева в первом ряду спине.

Раздаётся второй залп в пристрелянный сектор, и боец, продолжавший идти в порыве боя, спотыкается и оседает.

Вокруг слышится множество разрывов, строй нарушается, солдаты падают… Толчок — камера становится невыносимо тяжёлой, и в голове возникает странный вопрос: «Неужели меня убили?»

Просыпаюсь в холодном поту с ощущением проклятого ветра с гор, не сразу понимая, что лежу на кровати в номере гостиницы «Журавинка» в медвежьем углу под названием Хойники. Сквозь плотные шторы на окнах пробивается солнечный свет.

За прошедшие десять лет потрачены тысячи евро на оплату услуг психотерапевтов всех мастей, но отрывок снятого мною первого боя продолжает приходить во сне под утро.

Кинохроника для зрителей в ленте новостей — это почти сказка о войне. Кадры, заказанные профессионалами как отчёт об их действиях и отснятые операторами, не увидишь ни в свободном доступе в интернете, ни в телевизионном документальном кино.

Снимать свой первый бой мне было совсем не страшно, и он сохранился в памяти до последней травинки…

В зелёнке засели снайперы, не дававшие бойцам поднять головы сутками. Отцы-командиры решили провести психическую атаку и бросили солдат вперёд, бездарно надеясь, что противник испугается и отойдёт в ловушку, расставленную их разведгруппами.

В первом же бою меня серьёзно ранили, но ремесло военного кинооператора я так до сих пор и не бросил.

Почему же сегодня опять приснился этот кошмар из юности?

И зачем меня так тянет в эту таинственную Чернобыльскую зону?

Возможно, из-за моего извечного наследственного любопытства, авантюризма и ненасытного желания почувствовать душу человека, дома, страны, цивилизации, дела…

Нет, нет, не то!

Время! Впервые позавчера я увидел своими глазами время… Оно спокойно капало с пальцев человека густым змеиным ядом…

Размышления подтолкнули меня поднести к глазам армейские швейцарские «котлы» — светящиеся стрелки показывали 8 часов утра.

Я вскочил, быстро оделся, схватил с вечера собранные к походу сумки — первая заповедь военного кинооператора: как бы ты ни устал, но до сна вся необходимая на завтра аппаратура должна быть проверена и укомплектована.

Потом спустился в гостиничный ресторан и плотно позавтракал янтарной глазуньей, поджаренной на нежнейшем розовом белорусском сале, что соответствовало моей второй профессиональной заповеди: утренняя еда может быть твоей единственной на ближайшие сутки.

Общий сбор был назначен на 9:00.

Сегодня Фёдор Юркевич, я (Александр Капнист) и Мишель Дризэ собирались ехать в Полесский радиационно-экологический заповедник и отснять побольше интересного киноматериала для французского телеканала, официально направившего нас сюда.

Доктор Анри Бертье и доктор Николас Ву, Надежда Сушкевич и Поль Ванькович оставались в Хойниках работать по плану медицинского эксперимента.

Водитель ЗИЛа МЧС, Григорий, аккуратно припарковался у главного выхода гостиницы.

Находясь всего несколько дней в Белоруссии, я начал ловить себя на том, что намного чаще употребляю такие слова, как «аккуратный», «чистый», «порядок», «свежевыкрашенный», «спокойный». Похоже, Белая Русь она и есть белая. Чистая!

Фёдор Юркевич и ваш покорный слуга загрузились в салон вездехода. У открытой двери машины с ноги на ногу переминался Поль Ванькович и ныл:

— Фёдор, ты же знаешь где… Заедьте в Рудаков, в замок, поищите ещё раз мою камеру. Может, найдётся… Я бы сам, но Николас Ву упёрся и не пускает меня в заповедник.

— Хорошо, Паша, заедем на обратном пути, — милостиво ответил ему наш «специалист по волкам», поплевал через левое плечо и добавил: — Если ничего не случится.

К вездеходу, перескакивая через ступеньки крыльца, мчался мой товарищ по цеху и по жизни Мишель Дризэ в чёрной майке.

— Чёрт, — выругался Фёдор, — надо отменять поездку. Возвращаться — плохая примета.

— Зачем? Что случилось? — вырвалось у меня.

— А затем, что Мишель должен пойти и поменять чёрную футболку на светлую. В тёмной одежде в лесу насекомые его загрызут, — расстроенно пробурчал месье Юркевич и уже громче, обращаясь к подбежавшему Мишелю сказал: — Без вопросов и разъяснений быстро возвращаешься в номер и переодеваешься в любую светлую рубашку с длинным рукавом.

Мишель сразу всё понял, хлопнул себя по лбу и воскликнул:

— Какой я дурак! Остапыч же ещё в прошлый раз предупреждал! Ребята, три минуты — и я здесь!

Мишель вернулся, и мы поехали уже хорошо знакомым маршрутом. Обогнали несколько поливальных машин, не только орошавших зелёные газоны и цветочные клумбы, но и тщательно мывших асфальт дороги и пустые тротуары. Свернули за двухэтажными жилыми домами на деревню Стреличево.

В отличие от почти безлюдных Хойников здесь кипела жизнь. Дети играли на лужайках в мяч, прыгали, бегали.

Гуси купались и громко гоготали в придорожных озерцах. Крики местных горластых петухов были слышны даже в салоне машины с закрытыми стёклами.

Наш вездеход сбавил скорость и медленно плёлся в хвосте тракторов и телег с коренастыми полесскими лошадками. И мне даже показалось, что я где-то в небольшом городке в Нормандии, между Парижем и Руаном, и мы сейчас остановимся и выпьем прохладного божоле с козьим сыром.

Не прошло и получаса пути, как ворота контрольно-пропускного пункта «Бабчин» с надписью «Стоп! Предъяви пропуск!» преградили дорогу. Конопатый, лопоухий парень в форме белорусского пограничника открыл дверь машины и попросил предъявить наши паспорта и специальные пропуска для посещения Полесского радиационно-экологического заповедника.

В ожидании его возвращения мы вышли из вездехода. Над жёлто-зелёным домиком контрольно-пропускного пункта висело электронное табло с горящей бегущей строкой: «КПП “Бабчин”. МД 0,61 мкЗв/ч».

«Сегодня уровень радиации немного выше, чем позавчера», — отметил я про себя.

Пограничник вернулся быстро (похоже, нас уже ждали), ворота разъехались в стороны, и путь в запретную зону был открыт.

Наш вездеход катился по красноватому асфальту через солнечный лиственный лес. Густые тёмные пятна теней мелькали под колёсами, вводя в некий транс не хуже качающихся на цепочке часов гипнотизёра.

У дорожного указателя «Рудаков» машина неожиданно остановилась. Посреди просёлка, ведущего к поместью Ваньковичей, сидела остромордая, серовато-рыжая лисичка с длинными тёмными ногами и облезлым тонким хвостом, больше похожая на экзотическую большую кошку, чем на лису.

Водитель Гриша выпрыгнул из кабины и осторожно подошёл к плутовке.

— Здравствуй, Люська! Прибежала со мной поздороваться или предупредить о чём-то хочешь? — заговорил он с ней приветливо, как со старой знакомой, и протянул руку с лакомством: — Я тебе здесь гостинцев привёз — жареные пельмени, как ты любишь.

Григорий — жилистый, среднего роста мужик лет сорока, в клетчатой рубашке и джинсах, кепке, с выбивающимися кудрями, тронутыми ранней сединой, — спокойно ждал, пока рыжая поест.

Я постарался как можно тише открыть дверцу машины и, почти не дыша, снимал эту сцену.

Патрикевна умяла пельмешки, но не уходила, а спокойно продолжала сидеть посреди дороги, мешая проезду нашего вездехода.

— Спасибо тебе, родная, я понял: в Рудаков нам ехать не надо, — подвёл итог «встречи на перепутье» наш водитель, развернулся и побрёл назад к машине.

Фёдор внимательно, но без удивления, как само собой разумеющееся явление, наблюдал всю сцену, приблизился к водителю и спросил:

— Ты эту лису давно знаешь?

— Года три, как она встречает мою машину на дороге, об опасностях предупреждала не раз. Опытом проверено. Так что, Стратонович, не нужно вам ехать в Рудаков. В лучшем случае ничего не найдём, а в худшем… сам знаешь, что бывает… Люсей её зовут, пряники глазированные или пельмени жареные она крепко любит.

— Тебе виднее, ты водила. Двигаемся к Майдану.

До ворот контрольно-пропускного пункта «Майдан» пылили молча. Шлейф из мелких жёлтых листьев, словно пушистый хвост лисы, увивался за машиной.

Да, Мишель-Мишель, зачем ты надел чёрную футболку и вернулся в гостиницу?.. До зоны отчуждения ещё не добрались, а странности уже начались…

Мы въехали на территорию контрольно-пропускного пункта, но, к моему глубочайшему разочарованию, ворота нам открыла не пышногрудая блондинка, красавица Валентина, а её жених, прозванный нами ещё в прошлый приезд Голиафом.

Петрович, огромный лохматый пёс, вывалился из своей будки, утробно заурчал, забренчал цепью и демонстративно сел у пустой миски, явно ожидая дружеского угощения.

Фёдор Юркевич достал из рюкзака пакет с сахарными косточками и направился к собаке.

— Здравствуй, дорогой, здравствуй! Я тоже очень рад тебя видеть. Ешь, — спокойно и с уважением заговорил зоопсихолог с псом, положив ему в миску угощение.

Петрович принялся за гостинцы со знанием дела: ел, смакуя и даже урча от удовольствия, хотя мясные косточки ему попадались не так уж и редко — то посетители подкормят или охотники, а то и сам зайца заловит.

Лето — сытное время для четырёхлапых!

Фёдор стоял и спокойно наблюдал. Мишель и я с наслаждением вдыхали сочный и душистый воздух заповедника и терпеливо ждали, привыкнув за эти дни, что здесь, как, впрочем, и в обычной жизни, ничего просто так не бывает.

Дверь жёлто-зелёного домика с красной крышей скрипнула, и на крыльце появилось юное создание лет шестнадцати, с коленками и локтями кузнечика, в ворохе маек всех цветов радуги и несметным количеством косичек и верёвочек на голове.

— Масяня! Откуда ты, прелестное дитя? — увидев девушку, удивился доктор Юркевич и развёл в стороны руки для объятий.

Мадемуазель сжала кулачки, тряхнула верёвочной головой и стремглав помчалась к Фёдору.

— Я не Масяня, а Настя и жду тебя здесь, крёстный, чтобы пойти вместе с вами посмотреть новый волчий выводок у Русалочьего озера. Мне об этом дядя Коля рассказал. Вон Петрович каждую ночь туда бегает.

Зоопсихолог загородил спиной пса и обнял девчушку.

— Прости, Настёна, я не буду больше дразниться, но мы не пойдём к логову белой волчицы, я обещал сегодня показать французским кинооператорам Медвежью деревню, а Русалочье озеро совсем в другой стороне. Так что возвращайся в лабораторный корпус к Николаю Григорьевичу, а волчат я тебе покажу в другой раз в бинокль, с солидного расстояния от логова. Опасно это!

Настя опустила голову, сглатывая слёзы, готовые вот-вот ливнем брызнуть из глаз.

— Я… я… на биофак собираюсь поступать и много читала про волков, а волчат никогда в логове не видела…

— Ну, коли много читала про волков, должна знать, что с таким сильным запахом парфюмерии ты мне всех самцов в округе привлечёшь. Уж больно сладко пахнешь! — рассмеялся профессор, отстегнул цепь от ошейника Петровича, освободив его, и направился пружинистым шагом к нашему вездеходу.

Впереди опять замелькала лента дороги, по словам нашего водителя Гриши, называемая «советской» или «военной» или уж в совсем узких кругах — «танкодромом». До украинской границы, по его утверждению, в ней было 17 поворотов. В вездеходе Фёдор достал телефон и набрал номер:

— Доброе утро, Остапыч! Извини, но наш план немного меняется. Вначале завезу французов на Медвежий хутор… Не лежит сегодня дорога к волчьему логову у Русалочьего озера… Нет, серьёзных препятствий не возникло, но что-то идёт не так…. Так что жди нас после полудня у старика Припяти, у бобровых хаток.

Остапыч «дал добро». Машина поскакала дальше…

Лес наступал на дорогу злыми колючками, окладистым кустарником и непролазным подлеском. Деревья росли разлапистые, кряжистые, с сочной листвой, стремясь к земле и покрывая её густым, сплошным покровом, где не было место человеку.

Как непохож был этот лес на знакомые места во Франции, где стройные тополя, дубы и кипарисы устремлены в небо, затеняя уютным шатром землю.

Наш вездеход свернул направо, на грунтовую дорогу, и через несколько минут остановился у большого деревенского дома из крепких серых брёвен, с зелёным крыльцом и высокой ярко-голубой массивной дубовой дверью. Перед домом рос огромный папоротник, а на коньке крыльца висел плакат «ДА ЗДРАВСТВУЕТ 1 МАЯ!».

На куске яркого кумача буквы казались ослепительно белыми, как будто написанными только вчера, и я невольно воскликнул:

— Фёдор! А что, здесь недавно отмечали Первомай?

Доктор Юркевич с усмешкой посмотрел на меня и покрутил пальцем у виска:

— Это здание школы села Дроньки. Здесь в двух классах начальной школы обучалось восемнадцать детей. Последний раз ребята и их родители выстраивались на праздничную первомайскую линейку перед своей школой Первого мая тысяча девятьсот восемьдесят шестого года, а пятого мая все девяносто две семьи, проживавшие в этой деревне, были отселены навсегда…

Лицо Мишеля, перекосившееся от страха, с бисеринками пота над губой, было лучшей иллюстрацией к словам Юркевича.

— И не смотрите на меня, месье, такими полными ужаса глазами, — привычно, тоном университетского профессора продолжал доктор Юркевич. — Да, здесь ещё почти две недели после Чернобыльской аварии жили и работали в поле и на огородах люди. Уровень радиации тогда был в этих местах около пятидесяти микрозивертов в час…

Не волнуйтесь, сейчас здесь безопасно. Мы с вами пройдём через это село, а c крыши здания местного клуба открывается отличный вид на Медвежий хутор.

Мишка — зверь осторожный, чужаков не любит, да и сороки-предательницы его предупредят. А нам надо остаться незамеченными, чтобы увидеть полностью его представление.

Губы Фёдора шевелились, издавая звуки, складывающиеся в непонятные для меня слова.

Яркая, чистая, почти не тронутая прошедшими двадцатью годами школа, возвышавшаяся здесь как памятник величайшей человеческой трагедии, тянула меня посильнее, чем перспектива заснять живого медведя. И я с камерой на плече рванул ручку голубого входа.

Дверь открылась легко и бесшумно в неширокий коридор с мазаными глиняными стенами и широкими проёмами льющегося яркого света. Лёгкий ветер трепал на выкрашенных в зелёный цвет косяках кружевные белые занавески.

Первое впечатление — мираж… Я видел их в пустыне… Надо протянуть руку и попробовать поймать занавеску…

Не может быть?! Я держал в руках обычный тюль, пахнущий свежескошенной травой.

Перевёл фокус камеры на пол — тот был усыпан кусками отслоившейся штукатурки. Вошёл в комнату.

Обычный класс сельской школы. Восемь парт коричневого цвета. Слева от двери — детская вешалка. У стены — открытый стеллаж с треугольниками, карандашами, линейками, счётами, учебниками. Детские рисунки на стенах, почему-то изображающие море — синее-пресинее… Огромный транспортир у стены… На партах — открытые портфели с яркими наклейками и тетрадками. Большая чёрная школьная доска на стене с надписью мелом «Классная работа» и открытый учительский конспект урока чтения на столе, где красивым круглым почерком выведена тема «Безударные гласные».

Нигде никакой пыли или грязи, и только хлопья отслоившейся со стен штукатурки ровным слоем покрывали пол, парты, подоконники…

Казалось бы, на этом ковре из кусочков «белой извести» должна была остаться цепочка моих следов, но их не было.

Я поднял с парты эти белые кусочки. Они были твёрдыми, холодными и совсем не хрупкими, напоминающими на ощупь камень.

Мне вдруг нестерпимо захотелось что-то взять на память из этой «вечно ждущей своих учеников» школы, и я стащил из стеллажа красный карандаш, серый ластик и насыпал в носовой платок несколько пластинок этой странной штукатурки.

Мишель, так и не решившийся войти за мной в здание школы, стоял у крыльца и, как будто споря, пожимал руку Фёдору.

Доктор Юркевич ладонью разбил их рукопожатие и попросил меня вернуть обратно то, что я стащил из школы.

Последний раз мне было так стыдно, когда маменька уличила меня в мелком воровстве марок из коллекции старшего брата, которые я взял без спроса на время, чтобы похвастаться в школе перед друзьями.

Я молча протянул Фёдору карандаш, ластик и носовой платок. Тот повернулся к Мишелю, развернул на ладони мой носовой платок и спокойно произнёс:

— С тебя, Миша, 100 евро. Я же тебе сказал, что Алекс обязательно сопрёт эту никчемную штукатурку и она на твоих глазах превратится в пыль.

А потом он развернул мой носовой платок, дунул на его содержимое — и молочное облачко взмыло верх.

Фантастика! Неизвестное вещество здесь и сейчас в моём присутствии изменило своё состояние.

— Не расстраивайся, Алекс, не ты первый захотел узнать природу этой таинственной штукатурки, но неизменно при выносе из школы она превращается в обычную известь для стен. А карандаш и ластик можешь оставить на память, если очень хочется, но хранение их не безопасно — фонят сильно.

И действительно, мой индивидуальный дозиметр проснулся и начал жалобно пищать.

Мы обогнули школу и двинулись через село Дроньки.

Дома молчаливо смотрели на нас завитыми ярко-зелёным плющом стенами. Окна заколочены досками, стёкла почти во всех домах целые, на дверях и воротах висят замки. На одной двери я заметил надпись краской: «Мілок, ключ над дверями. Жыві колькі трэба, толькі ничога ня ламай и ня крадзі. Гаспадар жывы и вярнецца у хату» — «Милок, ключ над дверью. Живи сколько нужно, только ничего не ломай и не воруй. Хозяин жив и вернётся в дом».

Фёдор заметил, что я снимаю дверь с надписью и негромко начал рассказывать:

— Жителей деревень из тридцатикилометровой зоны вывозили пятого-шестого мая быстро и организованно. Разрешили с собой взять только документы, деньги и ценные вещи. Обещали, что все вернутся дня через три-четыре. Домашних животных взять не разрешили. Дети прятали под рубашонками и платьицами котят и щенков, пытаясь их спасти… А получилось, что уехали навсегда…

Фёдор замолчал, опустил голову и сжал кулаки, а потом, глядя прямо в камеру, почти закричал:

— И не смотрите на меня так! Думаете, коммуняки ограбили, обманули людей? Да никто ничего тогда ещё не понял! Ведь никогда такой аварии не было! И никто не знал, что делать! Что правильно, а что неправильно?!

Эти коммуняки жизни свои отдали, чтобы мы с вами могли жить в чистом и безопасном мире. Они герои! А вы статейки пишете, фильмы снимаете с гнусностями всякими, обвинениями. Только Советский Союз с его централизованной мощью и людьми, готовыми пожертвовать своими жизнями ради защиты человечества, мог остановить эту страшную катастрофу!

Фёдор говорил страстно, с пафосом и гордостью за уже несуществующую, но великую страну, свою родину Советский Союз.

Как военный кинооператор я точно знал, что правдиво писать книги или реалистично создавать фильмы о войне могут только те, кто там был. Так и о Чернобыле нельзя рассуждать профанам в угоду кассовым сборам.

Еле заметная тропинка бежала среди белых цветочков с жёлтыми серединками вперемежку с ягодами: где-то зелёными, а где-то алыми, похожими на капельки крови.

Я не поверил своим глазам. Неужели это земляника? Не удержался, сорвал несколько ягод и вдохнул ни с чем не сравнимый аромат лесной земляники.

— Осторожно. Я понимаю, что ягоды в лесу в начале июня — это редкость! Но есть я вам их не рекомендую… Содержание радионуклидов в лесных дарах может во много раз превышать норму.

Глядя на заросшие палисадники, берёзки и орешник, подступившие вплотную к домам, я невольно задумался о том, что пройдёт ещё каких-нибудь пятьдесят лет и здесь практически не останется следов человеческого жилья.

А как же храмы и развалины в джунглях, воронки от метеоритов, которым, по утверждению учёных, тысячи лет? От лукавого всё это, за такой срок природа полностью излечивает землю от посягательств на её первозданность.

Мы подошли к двухэтажному зданию дома культуры из белого и красного кирпича. Практически все окна выбиты, но дверь была аккуратно закрыта и подперта колышком. Большой вестибюль с облупившимися стенами усыпан кусками штукатурки. Внутри гулял ветер, пахло лесными цветами. И этот белый, ослепительно яркий свет лился из огромных окон как из софитов в съёмочном павильоне.

Конечно, как я сразу не догадался! Этот свет, яркие краски на плакатах и рисунках, которые давно должны были истлеть и превратиться в труху, кирпичи, рамы и все предметы, несмотря на разрушения, выглядели как новые, бутафорские, созданные только что для съёмок некого фантастического фильма.

А вот и сцена из зелёных досок со знаком чёрного пропеллера на ярко-жёлтом фоне. Перед ней стоит несколько рядов целёхоньких деревянных кресел, покрытых блестящим лаком. Вы когда-либо видели не облупившийся за двадцать лет лак для дерева? На стенах зрительного зала висят яркие кумачовые плакаты.

Под профилем вождя мирового пролетариата Владимира Ленина написано: «Да здравствует коммунизм, утверждающий на земле мир, труд, свободу, равенство, братство и счастье всех народов. Из программы КПСС». А ниже изображены скрещенные серп и молот.

Рядом ещё один плакат: «4 марта 1984 года. Воскресенье. День Выборов в Верховный Совет СССР. Все на выборы!»

Какие бы здесь получились шикарные натурные съёмки художественного фильма о Чернобыльской катастрофе, но снимать будут в павильоне, где всё переврут, хотя, возможно, и воспользуются фотографиями для создания декораций.

Увы, ещё не создали такую камеру, которая смогла бы запечатлеть запах, ощущения энергетики окружающего мира, страх и боль, пропитавшие каждый сантиметр этих кумачовых чудищ. А без этого всего в кинокартинах о подобных событиях много фальши.

Под ногами, как раздавленная яичная скорлупа, лопались остатки штукатурки.

Я было хотел поднять белый кусок извести, но она рассыпалась в труху. По широкой и ещё крепкой бетонной лестнице мы поднялись на крышу. И сразу затрещало, засвистело, заклокотало и защёлкало со всех сторон. К моему изумлению, мы очутились в весёлой берёзовой рощице среди нестерпимо громкого гомона птиц.

— Месье! Двигаемся вперёд за мной шаг в шаг до клубных кресел, — с трудом сквозь клёкот и свист разобрал я слова Фёдора. — Просьба пока оторваться от объективов и внимательно смотреть себе под ноги. Здесь много гнёзд очень редкой птички — черноголового чекана. Если увидите птенца, не трогать его руками и не поднимать.

И действительно, через пару шагов я заметил птичку, похожую на довольно крупного воробья, только с красноватой грудкой и чёрной повязкой, как у Зорро. Черноголовка отчаянно кричала, перепархивая с ветки на ветку и пытаясь меня увести явно в сторону от своих птенцов.

Я остановился и стал снимать на расстоянии вытянутой руки «храбрую мамашу» и гнездо с пушистыми, жалобно пищащими комочками.

— Ребята, дорогие, я же просил не останавливаться и следовать за мной. Так мы всё птичье войско переполошим! — торопил нас Фёдор.

На опушке «небесной» рощи, а точнее на краю крыши, стояло четыре кресла, на одном из них уже удобно расположился наш зоопсихолог и попивал из термоса свой знаменитый и уже опробованный нами травяной сбитень.

— Фу… успели! — с облегчением выдохнул доктор Юркевич. — Так, гости дорогие, присаживаемся и наводим свои камеры на дорогу внизу.

И через несколько минут из-за поворота на почти заросшей травой и мхом, проходившей через старый сад дороге показался велосипедист. Я увеличил фокусное расстояние и… не поверил своим глазам.

Не может быть!

Педали лихо крутил крупный бурый медведь. Его коричневая шкура переливалась на солнце, пасть была открыта, синий язык свешивался в сторону.

Фёдор, довольный своим сюрпризом, смеялся громко и заливисто, как шкодливый мальчишка, подложивший своей ничего не подозревающей маме в карман скользкую лягушку или хорошенькую серую мышку.

Мишка доехал до фундамента из старого кирпича, оставшегося, вероятно, от садовой сторожки или какого-то колхозного склада, бросил свой велосипед и забрался на возвышение. Потом встал на задние лапы и поклонился. Начался невообразимый птичий гомон — просто шквал аплодисментов какой-то.

Цирк, да и только!!!

Медведь поднял передними лапами красно-синий облупившийся старый мяч и начал его подбрасывать, как заправский жонглёр.

Потом Топтыгин поклонился, и в него полетели шишки и прошлогодние коричневые яблоки. Медведь собрал шишки, яблоки и начал ими жонглировать снова.

Вокруг в саду, как на трибунах цирка, расселись сороки в чёрных фраках с тёмно-синей искрой, красногрудые малиновки, хохлатые синицы, белки.

У меня было навязчивое ощущение, что они специально прилетели сюда и ожидали медвежьего представления. А после того, как мохнатый, сидя на задних лапах, закончил подбрасывать свой нехитрый импровизированный цирковой реквизит, началось что-то невообразимое: сороки стрекотали, малиновки и синицы чирикали и щёлкали, белки бросали шишки. О такой овации любой актёр мог только мечтать. Медведь наслаждался триумфом, кивнул несколько раз головой, как будто вышел на бис поблагодарить уважаемую публику. Затем спрыгнул на траву, сел на велосипед и, как обычный артист, поехал обратно домой.

Пока я снимал, мне было не до сантиментов и вопросов. Но как только косолапый скрылся за поворотом, я и Мишель обалдело опустили свои камеры и повернулись к Фёдору за объяснениями.

Что это было?

Оказывается, три года тому назад доктор Юркевич привёз на хутор вблизи села Дроньки и поселил там в хате старого, больного, практически слепого циркового медведя Гошу. В тридцать лет известный артист оригинального жанра вышел на пенсию, стар стал ходить на манеж, с велосипеда падал и мячи при жонглировании ронял. Вот и позвонил зоопсихологу его друг-дрессировщик с просьбой пристроить куда-либо циркового пенсионера…

Медведи в неволе живут лет до сорока, а в лесу и до тридцати редко дотягивают. Несмотря на это, решил Фёдор поселить мохнатого в зоне отчуждения, в заповеднике, но в более привычных для него условиях — в брошенном хуторе.

Привёз его туда летом и оставил в хате. Сам неделю жил в доме у Матвей Остапыча, волчьи выводки переписывал и каждый день навещал медведя.

Тот ел оставляемую ему пищу, пил воду, не выходил из хаты и спал. Зоопсихолог договорился с егерем о том, что Остапыч будет навещать мишку и подкармливать.

С тех пор хутор и стал называться Медвежьим. Малинник вокруг хутора сильно разросся. Малина была крупная, сладкая, до снега плодоносила, и под белым ковром сохранялась хорошо почти до февраля. Смородины, шиповника, калины было много, а ещё вишня, яблоки и груши. Припасов хватало до весны. Сладкие на вкус замороженные яблоки и груши, коричневые, сочные, пахучие.

Гоша постепенно начал выходить из избы, освоился в хуторских садах и ягодниках, купался в пруду рядом, научился рыбу ловить, благо караси до того были огромные и ленивые, что рыбная ловля не составляла для медведя большого труда.

И вот что интересно: собрал медведь из нескольких хуторских хат и притащил в свою оставшиеся после людей детские игрушки, яркие картинки, домотканые полосатые коврики. Уют себе создал. Нашёл где-то мячик и по утрам начал жонглировать. Не просто так, а давал целое представление! И публика была весёлая и доброжелательная. Двигаться мишка начал легко, задорно, шкура стала лосниться, помолодел лет на десять.

Зоопсихолог рассказывал о Гоше и его жизни интересно и с огромным энтузиазмом, а мне не давала покоя езда медведя на велосипеде.

— Извини, Фёдор Стратонович, сюрприз твой с медведем удался на славу, — вклинился я в его самозабвенный рассказ. — Но не даёт мне покоя один вопрос. А где Гоша взял новенький современный дорожный велосипед с широкими шинами?

— О, это ещё более комичная история. В апреле приехали к нам в заповедник английские орнитологи изучать места гнездования чёрных аистов и привезли с собой велосипеды. Как мы их только ни уговаривали, что перемещаться внутри запретной зоны лучше по дорогам на вездеходах МЧС, а потом пешком. Ведь весна, только снег растаял — болот и озёрец полным-полно. Аисты-отшельники же не просто в глухих местах обитают, а гнездятся внутри огромных деревьев или буреломов, чтоб орланы птенцов не украли. Добраться туда можно было только пешком.

А эти рыжие англичане упёрлись. «Заповедник! — кричат. — Экология! Нельзя ездить на машинах!» И объяснить им, что они не только угробят свои велосипеды, но и сами могут серьёзно пострадать, провалившись в наши полесские топи, не было никакой возможности.

— И тогда Остапыч привёз их на Медвежий хутор — благо, дорога это позволяла. Гоша услышал шум, увидел людей, обрадовался им и… Ой, не могу! Умора! Простите, ребята, до сих пор веселюсь, как вспомню эту картинку, — доктор отсмеялся, вытер слёзы и продолжил свой рассказ: — Пилят англичане на своих великах, и тут выходит прямо перед ними на дорогу Гоша на задних лапах, радостный такой, рычит…

Любой биолог знает, что мишка — зверь осторожный, от людей и шума уходит, но весной у него гон. И в брачный период медведи злобные, раздражительные и способны на всё.

Первым ехал хороший парень Ричард, кстати, ваш коллега-кинооператор. Увидел косолапого, резко затормозил, бросил велосипед в его сторону и рванул назад, навстречу остальной группе… А дальше был… конец света!..

Ха-ха-ха… Топтыгин сел на велосипед и погнал за убегающими велосипедистами… Не знаю, чем бы всё закончилось, но мишка неожиданно свернул в сторону, а англичане с немыслимой скоростью все в мыле добрались до КПП «Майдан» и взахлёб начали рассказывать пограничникам, что видели огромного лохматого мутанта-медведя, забравшего у них велосипед и гнавшегося за ними почти до самой тридцатикилометровой колючки.

Вот так рождаются ужасные легенды о Чернобыльской зоне отчуждения!

— И что было дальше? — с вытянутыми и совсем не радостными лицами одновременно, как по команде, в один голос спросили мы.

— Всё было отлично! Орнитологи потом ездили только на вездеходах и даже просили, чтобы их подвозили как можно ближе к местам гнездования чёрных аистов.

А у Гоши с тех пор остался английский велосипед! Пробовал я его забрать у косолапого, но зверь нервничает, ругается, ищет везде своего двухколёсного друга…

Кстати, посмотрите на электрические столбы вдоль дороги и ответьте мне на вопрос… Что вы видите, а что нет?

Я давно заметил, что на одном из них высилось огромное гнездо с торчащими клювами двух довольно крупных и покрытых серым пухом птенцов. И сами столбы казались мне какими-то странными, только понять, в чём дело, я не мог.

— Ладно, не напрягайтесь. Это квартира очень редкой и хищной птицы — белоголового орлана. А столбы выглядят странными, поскольку к ним не крепятся электрические провода. На дороге, ведущей в никуда, столбы нужны только для птиц…

Передохнули, посмеялись — и в путь к бобровым хаткам, там нас Остапыч уже заждался.

Большие перистые облака обнимали небо. Ветерок шаловливо играл макушками деревьев.

Возвращались к вездеходу знакомым путём без происшествий. Загрузились в машину, тронулись.

Все молчали, и только было слышно, как наш водитель Гриша насвистывал арию тореадора.

Дорога становилась всё ухабистей. В лесу, почти полностью зарытые в прошлогодние рыжие листья, виднелись остовы ржавых мотоциклов, прицепов и каких-то совсем непонятных предметов. Причём облупившаяся краска на них как-то странно светилась, и человек с воображением мог принять эти остатки человеческой цивилизации за диких зверей-мутантов с горящими глазами.

— Как вам, ребята, обломки этого старого мотоцикла? — как будто подслушав мои мысли, спросил Фёдор. — Правда, жуть?! Пока едем, расскажу вам одну трагикомичную историю.

И доктор Юркевич, лихо повернув кепку козырьком назад на своей лысой голове, как заправский актёр при читке пьесы в лицах, жестикулируя, то понижая голос до мистического шёпота, то повышая его до трагических высот, нам поведал вот что.

Оказывается, в зону отчуждения пробираются пацаны, сталкерами себя кличут. Поскольку многолетние попытки перекрыть им доступ в запретку закончились безрезультатно, Матвей Остапыч предложил руководству заповедника и погранотряда создать из них подобие отряда следопытов.

Они под его присмотром выявляют опасные места и делают фото, за памятниками павшим воинам, церквями и кладбищами ухаживают, изучают повадки, следы и лёжки животных.

А тут прошлым летом раненько под покровом тумана со стороны Брагина повадились в заповедник браконьеры…

Быстро сделают своё чёрное дело забавы ради — убьют красавца оленя, бросят тушу и уйдут прочь.

Остапыч много ночей в лесу провёл, извёлся весь, а оленей продолжали убивать.

И тогда ребята-сталкеры вдоль дорог, что поближе к Брагину, разбросали старое ржавое «железо», выкрасив его местами флюоресцирующей краской, набеги браконьеров прекратились.

Может, конечно, специалист по волкам и местную байку нам задвинул, но я готов в неё поверить. Если бы мне из утреннего тумана выплыл навстречу светящийся скелет, то я бы не стал проверять, что это — старый раскуроченный ржавый мотоцикл или «дух болот», а рванул бы отсюда подальше!

Справа и слева замелькали пустые хаты с забитыми окнами и полуобвалившимися крышами.

— Это Погонное. Раньше было большое село, окружённое многочисленными мелиорационными каналами. Его ещё полесской Венецией называли: дома строили на сваях, и основным средством передвижения зачастую служили лодки, — моментально переключившись с рассказа местной страшилки, начал нам объяснять Фёдор. — Сейчас эти все каналы пусты, лодки рассохлись и развалились, зато болот и озёр стало больше. Деревня была полностью отселена, так же как и Дроньки… А вот и могильный камень урочища.

И действительно, чуть в стороне от обочины дороги окружённый малиновыми кисточками иван-чая возвышался впечатляющего размера красноватый валун с надписью «д. Погонное, проживало 1053 чел. отселена в 1986 г.».

Дорога сужалась, а обочины, засыпанные толстым слоем сухих жёлтых листьев, становились всё шире.

Вдруг Гриша резко затормозил и тоном, не терпящим возражений, приказал выпрыгнуть из машины и снимать слева от дороги.

Раздался треск ломающихся сучьев, и на дорогу метрах в десяти перед нашим вездеходом выскочил царь-олень, огромный самец с величественно поднятой головой, увенчанной исполинскими рогами.

Как же он был прекрасен!

Сказочное животное в два прыжка перескочило дорогу и скрылось в зарослях.

Григорий жестом опытного спецназовца приказал стоять на месте.

Через мгновение один за другим выскочили четверо ушастых волков, худых, серых, с рыжими боками, вытянутыми мордами и неестественно длинными лапами, и исчезли в тех же зарослях, что и олень.

И клянусь моей видавшей виды кинокамерой, у них были ярко-голубые глаза!

— La merveille! Чудо! Я заснял охоту волков на оленя! — закричал Мишель и чуть не выронил от восторга свою камеру.

— Вот дурачьё! — неожиданно сказал Фёдор, так и оставшийся стоять на ступенях вездехода.

— Кто дурачьё? — переспросил, растерявшись, я.

— Да волчата. Это же не взрослые волки, а переярки — подростки. Им от силы чуть больше года. Вы же заметили, какие они худые, долговязые, ушастые, похожие на двенадцати-четырнадцатилетних пацанов. Хулиганы и непоседы. От любопытства и глупости своей попадают во всякие передряги. Вожак выгоняет их на окраину ореола обитания стаи, и вернуться к родительскому дому они смогут только к зиме… В волчьем логове сейчас подрастают их младшие братья. Там царствует волчица, которую вместе с волчатами кормит и защищает вожак, а забияки-переярки только им мешают.

Я перебиваю Фёдора, поскольку так и не понял, почему в данном конкретном случае молодые волки — «дурачьё».

— Да всё просто. Этот олень — взрослый и матёрый семилеток. Он их мог бы раскидать вмиг, да и бежит он в два раза быстрее волка!.. Видно, достали они крепко его семью: пятнистые малыши у рогача, самка, вот и решил он уничтожить волчий молодняк… Скорее всего, заманит поближе к старику Припяти и утопит там в болоте.

Благородный олень прыгает в длину на десять метров, а в высоту на три. Матёрый волк никогда не охотится на взрослого самца оленя — силы бережёт. Вожак за всю семью отвечает, умный зверь, намного умнее собаки…

Пора, видно, и нам двигаться в том направлении, да и Остапыч нас уже заждался у бобровых хаток.

Наш вездеход двинулся дальше — к деревне Красноселье.

Твёрдое полотно дороги оборвалось вместе с лесом. Машина натужно рычала, проваливаясь колёсами в белый речной песок, но упорно ползла вверх, к разбросанным на холмах серым хатам. Остановились у тридцативосьмиметровой геодезической вышки.

— Выходите, киношники, — обратился к нам Фёдор, открыл дверь из машины и спрыгнул на землю. — Лучше всего снимать панорамные виды заповедника с вышки… пи-пи… а если духу хватит… пи-пи… забраться на последнюю третью площадку… пи-пи… то хорошо увидите Чернобыльскую станцию… пи-пи… «саркофаг» над четвёртым взорвавшимся энергоблоком… пи-пи… и сам опустевший город энергетиков Припять… пи-пи… На вышке круглые сутки дежурит… пи-пи… сотрудник заповедника, мониторит территорию на случай пожара… пи-пи… незваных гостей и иных происшествий.

Речь доктора Юркевича сопровождалась противным и непрерывным пипиканьем проснувшегося его индивидуального дозиметра.

— Слышите резкие сигналы моего дозиметра? Он показывает два и один микрозиверта в час. Здесь уровень радиации в четыре раза выше, чем на КПП «Бабчин», и в двадцать один — чем в норме.

Кто же откажется заснять с высоты заповедник и станцию из-за какого-то повышенного радиационного фона? Никакие снимки с геликоптера не сравнятся с работой профессионального кинооператора.

И мы с Мишелем, с трудом вытаскивая ноги из зыбучего песка, почти побежали к вышке, не обращая внимания на всё более настойчивое и громкое пипиканье уже наших индивидуальных дозиметров.

С лестницы, ведущей на верх вышки, спрыгнул нам навстречу коренастый парень лет двадцати пяти в защитного цвета форме с шевроном с флагом Республики Беларусь.

— Здравствуйте, Фёдор Стратонович, меня Матвей Остапыч предупредил и попросил вам разрешить подняться и поснимать. И погода сегодня солнечная, ясная, город и станция хорошо видны даже без всякой оптики. Только осторожно! Если боитесь качки, на самую верхнюю площадку не подымайтесь — там немного штормит.

Доктор Юркевич уговаривал нас остаться с ним на втором уровне, но мы, операторы, ребята рисковые — полезли выше.

От великолепия захватило дух!

Среди малиново-белого моря цветущих гвоздик и иван-чая кое-где были разбросаны небольшие берёзовые рощицы, ёлочки, высились могучие одинокие дубы.

Поближе к вышке виднелись серые крыши деревенских домов и сараев. И куда ни глянь — дорожный пунктир, то возникающий, то обрывающийся, тянущийся до самой серой ленты Припяти, похожий на белесые шрамы на теле земли.

За рекой начинался лес рыже-зелёного окраса, где росли бело-терракотовые многоэтажные дома с рощицами на крышах.

И если бы не стёкла, выбитые в высотках, отсутствие машин и жителей, я бы сказал, что это прекрасный город-лес, построенный в полной гармонии с природой, и в нём могут жить только счастливые люди.

На фоне крыш домов и верхушек деревьев, словно декорации, висело розоватое полотнище неба, потом оно переходило в зеленовато-лазурное и дальше в синее с белыми перьями облаков.

Из лепестков небесного василька обрушивалась радуга в серое гигантское бетонное сооружение, ощетинившееся могучими ржавыми металлическими балками и увенчанное огроменной трубой.

Это было «укрытие», или «саркофаг», над взорвавшимся четвёртым энергоблоком Чернобыльской станции.

Позднее от Фёдора я узнал, что его построили после аварии в рекордные сроки, всего за 8 месяцев, и в его возведении принимало участие 90 тысяч человек.

«Саркофаг» или «крематорий» для сожжения великой страны и безмерного человеческого горя…

Фёдор начал кричать с площадки второго яруса, что пора выдвигаться и Остапыч нас давно ждёт.

Мы благополучно спустились с вышки и двинулись на нашем вездеходе вниз к реке по «царской» дороге, к старой пристани.

Почему «царской»? Да потому, что ещё век тому назад по этому вымощенному плоским камнем полотну на своих бричках спешили паны и паненки из местной шляхты к «царскому» пароходу, ходившему от пристани у деревни Оревичи до Киева.

От съёмок панорамы я чуток устал, слишком много было ярких цветов и мрачных мыслей. Прикрыл глаза и задремал.

Проснулся от голоса доктора Юркевича:

— Так, ребята, похоже, ехать нам к старой пристани не стоит. Надо спешиться и тихонько оглядеться.

— Qu’est-ce que c’est? Что такое? — раздался сонный голос Мишеля, разбуженного резким торможением машины. — Почему стоим?

— Наши старые знакомые забияки-переярки только что перебежали дорогу. Похоже, олень гонит их к старому волчьему логову… Очень странно… После гибели вожака и ухода его подруги новая пара волков перебралась вглубь леса, к заброшенной партизанской стоянке.

Зоопсихолог вспомнил, как три года тому назад он обнаружил у берега старика Припяти под вымытыми корнями корявой сосны волчье логово с пятью слепыми щенками: четверо из них были коричневыми и один, точнее одна, альбиносом.

Понаблюдав за детёнышами и установив фотоловушки, он уже собирался уходить, когда услышал вой, лай, хрип и звуки, напоминающие сильные и частые удары весла по воде.

Шум доносился со стороны старой лодочной станции. Фёдор понимал волчий язык и сам мог издавать некоторые гортанные звуки, как волк.

Судя по доносившейся суматохе, волков была пара, они были в воде и дрались с бобрами.

Волки и бобры звали на помощь своих сородичей.

Тогда доктор Юркевич побежал вдоль берега к бобровым хаткам, остановился от них на безопасном расстоянии и стал наблюдать в бинокль за происходящим.

Матёрый волк провалился в бобровую хатку, где бобриха мощным хвостом-веслом ударила его по голове и оглушила. Волк потерял способность двигаться и начал тонуть, а бобры добивали его хвостами. Белая волчица металась по плотине и скулила.

Вода кипела, волк больше не показывался, его подруга прыгнула на бобров и начала рвать их зубами. Скоро меховые тушки остались плавать в кровавой запруде с мёртвым волком на дне.

Волчица выпрыгнула на плотину, легла, положила голову на лапы и молча долго смотрела вдаль.

— Возбуждения от невообразимой удачи наблюдать подобную схватку не было, — продолжал свой рассказ Фёдор. — Я был раздавлен созерцанием природы… Не помню, сколько я сидел на прибрежной коряге и всматривался в жёлто-коричневые воды реки.

Любой киножурналист всегда чертовски рад возможности заснять воспоминания очевидцев. Они как будто втягивают зрителя внутрь фильма, вызывая иллюзию сопричастности к происходящему на экране.

— На следующий день вместе с Матвей Остапычем в логове белой волчицы мы нашли волчат, жалобно скуливших от голода.

Их мать так и не вернулась. Она не вернулась ни на следующий день, ни через несколько…

Мы забрали волчат из логова после того, как самая слабенькая из выводка самочка-альбинос окоченела.

— Белая волчица покинула стаю и поселилась одна в пустынном месте, где даже птицы не поют, в пещере старого капища на берегу Русалочьего озера. Волки — удивительно верные супруги. Пара образуется на всю жизнь. Однако, — Фёдор заулыбался, потирая от удовольствия руки, — третьего дня, аккурат в первый день посещения вами заповедника, обнаружил я в этой пещере лобастых, вислоухих, бело-чёрных маленьких щенков полукровок!…

Ай-да Петрович, охмурил-таки волчицу!.. Это просто чудо какое-то, что волчица после смерти волка сошлась второй раз, да ещё с псом!

Мы прошли немного вдоль «царской» дороги и начали осторожно спускаться вниз к реке. Пипиканье наших дозиметров заметно усилилось. Фёдор подал знак остановиться, молчать и указал направление обзора.

Вдоль старика Припяти росли исполинские ивы, опустившие свои косы в жёлтые поля кувшинок. В просветах между деревьями виднелись ржавые баржи и речные буксиры с серыми, прогнившими деревянными кабинами. Они-то и серьёзно фонили, заставляя наши дозиметры сходить с ума.

Чуть выше брошенной речной флотилии росла гигантская, почти в рост человека осока, способная своими острыми травяными косами серьёзно изранить любое войско. За этой непроходимой «крепостной стеной» чуть выше начиналось маковое поле.

Маки пестрели всеми цветами радуги — от фиолетового до красного. Вот здесь-то и высилась сосна со старым волчьим логовом, но добраться сюда было практически невозможно. По словам Фёдора, только он и Матвей Остапыч знали сюда дорогу через топи.

Не успел я налюбоваться этой потрясающей красотой, как у сосны показались рыжие спины молодых волков.

Один из них нырнул под корни дерева и выполз с коричневым комочком в зубах, бросив его на песок. Потом вернулся в берлогу опять и вынес второго детёныша, похожего на Вини-Пуха, потом третьего и четвёртого.

Переярки не давали зверькам убежать, ловили, подбрасывали зубами, перекатывали лапами, как будто игрались с ними, как кошки с мышками.

— Беда будет!.. Так вот что сделал олень с врагами своей семьи?! — начал шептать мне на ухо Фёдор. — Он загнал их в логово росомахи. Не знал я, что росомаха облюбовала старое волчье логово. Нет в мире более беспощадного и свирепого существа, чем росомаха. Никакой тигр, крокодил или бегемот не сравнится в своём бесстрашии с этим не таким уж и большим, похожим на медведя хищником. И нет от росомахи спасения ни в воде, ни на дереве, ни на суше — везде достанет и изрубит своими саблями-когтями насмерть…

Хватит, ребята, снимать, хоть мы и далеко, но надо уходить к вездеходу от греха подальше!

Не успел наш проводник закончить свой монолог, как в объектив моей камеры попали жёлтые глаза и чёрные кисточки ушей.

На злополучной сосне, под которой резвился глупый волчий молодняк, притаилась наша старая знакомая рысь. Я её сразу узнал по необычным глазам, напоминающим жёлтые в крапинку ирисы.

— Чёрт, а эта что там делает? — выругался Фёдор. — Неужели где-то Остапыч рядом?

Раздался треск, и рыжая бестия неуклюже свалилась с сосны пузом кверху. Мгновение — и молодой волк прыгнул лапами на её светлый, незащищённый живот.

Секунду спустя раздался выстрел — волк заскулил и завалился на бок. Рысь вскочила и скрылась в зарослях густой осоки.

— Остапыч, родненький, уходи, уходи!.. Ребята, бегом к вездеходу, надо спешить деда Матвея подобрать на дороге. Росомаха сейчас появится, расправится с волками и пойдёт по следу человека. А от неё можно удрать только на машине.

Мы все втроём рванули обратно и двинулись на нашем вездеходе в ту сторону, откуда прозвучал выстрел.

— Гриша, остановишься напротив бобровых хаток, — давал инструкции водителю Фёдор. — Остапыч придёт в то место, где мы договорились встретиться.

Скоро мы остановились на высоком берегу реки, напротив многочисленных шалашей из веток и запруд из растерзанных стволов деревьев.

— Прибыли, из машины не выходим, ждём Оста… — наш сегодняшний проводник не успел закончить фразу, как дверь в кабину резко отворилась и Остапыч плюхнулся на пассажирское место рядом с водителем.

— Вперёд, Гриша, вперёд и как можно быстрее, — с облегчением выдохнул наш новый-старый попутчик.

До контрольно-пропускного пункта «Майдан» двигались быстро с ощущением того, что за нами гонится сама нечистая сила.

Въехали на территорию пропускного пункта. Стоим — из машины не выходим. Руки-ноги ватные, рубашки мокрые от пота, хоть выкручивай.

А вокруг покой. Птицы щебечут, ветерок траву овевает.

Настёна, расположившись на крыльце жёлто-зелёного домика, читает книгу, а Петрович спит у её ног, прикрыв лапами глаза и нос. Прапорщик, раздевшись по пояс, рубит дрова.

Матвей Остапыч выполз из кабины, поздоровался и попросил выпустить нас из тридцатикилометровой зоны.

«Прекрасная валькирия» Валентина перестала лузгать семечки, отодвинула ворота с надписью «Счастливого пути!», улыбнулась и помахала нам рукой на прощанье.

— Ну что, хлопцы?! Похоже, мы сегодня смерть видели… Устал я что-то… В Хойники вместе с вами вернусь, — сказал егерь, пересев к нам в салон вездехода и поздоровавшись с каждым за руку. — Да и склянки со змеиным ядом я обещал доктору Бертье привезти… Нужны они будут срочно… Рысь за мной увязалась какая-то странная, а потом ещё с дерева неуклюже свалилась… На рыжую бестию это совсем не похоже… Да и что она там делала?.. Хочу Надежду увидеть, а то, не дай бог, заигралась дочка, как те переярки!

От понедельника до пятницы пять дней, а от пятницы до понедельника три! Обратная дорога домой всегда короче!

Домчал нас Григорий до гостиницы «Журавинка» пулей.

Высыпали мы все из машины — голодные, грязные, уставшие — и рванули ко входу, а нам в спину кричит неугомонный Остапыч:

— Назад, ребятишки, вернитесь! Я вам кое-что покажу!

Вот уж деятельный старик, но из уважения к нему повернули обратно, подошли к вездеходу, где он стоял вместе с Гришей.

— Смотрите сюда!

На левом крыле машины отчётливо были видны десять глубоких борозд, причём в нескольких местах кузов был пропилен полностью до внутренней обшивки.

— А вот нам всем и привет от росомахи! Чуть-чуть не успела!

У меня было такое ощущение, как в конце боя, когда из всей роты выжили только кинооператоры, командир и проводник.

Но я ошибся — битва только началась…

Комментарии:

Нэт:

— Рысь, Рысь, ты не можешь просто так уйти из меня, мы с тобой единое целое, я держу тебя всей своей паутиной, я проник в мозг миллионов и качаю их энергию жизни тебе. На бесконечных экранах я высветил твои глаза жёлтой орхидеи в фиолетовую крапинку с вертикальными зрачками-омутами, всасывающими надежду, любовь, силу, нежность, молитву — всё то, что рождают сейчас миллионы сердец через миллиарды пальцев, бегающих по клавишам. Ты будешь жить, Рысь, и будешь без страха приводить в свой мир тех, кто может пылать бешеным огнём и ласкаться с мягкостью кошки, в ком есть энергия сдвига и способность к прыжку. Сгустки миров, встроенные в паутину, создают ритм для твоего сердца, бьющегося в унисон галактике. Оно не может не биться, Рысь, оно одно из звеньев коралловых чёток жизни. Ты же такая могучая и одновременно такая маленькая, Рысь, ты не можешь, встроившись в реку времени, не выйти из неё, вот так глупо — испугаться волков, росомахи, выстрела, забиться в угол сознания дикой кошки и погибнуть там в плену… Ты разрываешь меня в клочья, мне больно! Ритм, ритм, тук-тук-тук — держись за этот ритм. Твоё «нутро» — иная сущность, оно не подвластно рыжей бестии! Ты должна победить страх и верить, что помощь близка; я приду и спасу тебя, а пока ты должна держаться за ритм и выжить!

Анри Бертье:

— Ничто сегодня утром не предвещало беды! Фёдор Юркевич с кинооператорами уехали снимать в заповедник. Я вместе с доктором Ву и Нэтом проводил плановое обследование доктора Сушкевич и месье Ваньковича. После ланча Надежда и Поль пошли отдыхать, а мы с Николасом занялись анализом и обсуждением полученных данных. Вдруг раздался голос Нэта: «Нейрограмма Надежды показывает необычно высокую активность мозга. Ей срочно нужна помощь!» Мы бросились в номер Надин. На наш стук никто не ответил, дверь была заперта. Николас плечом вышиб дверь. Надя лежала на полу без сознания, на спине и скребла согнутыми пальцами ковёр. Зрачки приняли вертикальную форму и плохо реагировали на свет. Дыхание стало поверхностным, пульс замедлился. Вне всякого сомнения, Надя находилась в состоянии комы. Мы положили её на кровать, подключили к кислороду, ввели необходимые лекарственные препараты. Гемодинамика и дыхание улучшились, но показатели нейрограммы демонстрировали стабильно пониженную активность нейронов.

Нэт во время периода аномально высокой активности мозга Надин зафиксировал характерные вибрации, так называемое «метро», и высказал предположение, что доктор Сушкевич отправилась вместе со своей «подругой» рысью погулять по заповеднику.

Состояние Надежды оставалось стабильным, и мы терпеливо ждали, когда она вернётся, не подозревая о том, что случилось в заповеднике.

Потом я получил странное послание от своей жены Вероники Бертье:

«Можно ли жить с болью?

Трудно, но с помощью современной медицины можно.

А можно ли любить, когда больно?

Нет, боль заглушает всё, забирает все эмоции и радость жизни.

Человек от боли тупеет и страдает.

Боль сильнее любви, власти, жажды денег.

Боль побеждает всё и всех.

Боль как спрут; она высасывает жизнь у каждого, до кого может дотянуться. Храни тебя, Господи, за твою любовь, верность и самоотверженность. Прости и прощай!

Вероника».

Моё сердце ухнуло куда-то в пропасть и остановилось. Громкий голос Нэта вернул меня в реальность: «Доктор Бертье, нейрограмма вашей жены показывает невероятно интенсивную активность мозга, сходную по своему паттерну с таким же всплеском мозговой деятельности, как у Надин перед “прыжком”. И фиксируется та же вибрация “метро”. Похоже, мадам Бертье “прыгнула” в зону вслед за Надеждой и, скорее всего, в белую волчицу-подругу Петровича».

Я тут же связался по видеосвязи с клиникой в Ницце. Веронике начали проводить терапию, сходную с лечением Надежды. Все жизненно важные показатели Ники и Нади, выведенные на монитор, были практически идентичны. Обе находились в состоянии изменённого сознания, пока достоверно не описанного в медицинской литературе.

Что делать дальше я не знал! Наш «фантастичный» эксперимент привёл к первым серьёзным результатам, от которых я пришёл в ужас!

Доктор Ву:

— У реаниматолога и хирурга смертельный бой каждый день, порой тяжёлый и кровавый, но короткий и дарующий иногда победу.

У невролога же бой долгий и, как правило, проигрышный. Я чувствовал, что мы не знаем чего-то важного. И тут Поль попросил Нэта показать нам записи с нагрудных камер Алекса, Мишеля и Фёдора. Правда, это были скачущие, большей частью непонятные, как сказал месье Ванькович, «боевые» кадры. Они не позволяли нам многое увидеть, но зато мы слышали всё, о чём говорили сегодня ребята в заповеднике. И этого было достаточно, чтобы в общих чертах понять, что случилось. Наша храбрая девочка Надя, похоже, сильно испугалась, потеряла много энергии и теперь не может вернуться обратно. Понимание даёт путь к решению проблемы. Правда, не всегда реально преодолеваемый!

А Вероника, похоже, за эти годы так сдружилась с Нэтом, что смогла самостоятельно проникнуть в его интерфейс и перепрограммировать под себя, используя данные нашего последнего эксперимента в заповеднике.

Поль Ванькович:

— Я услышал шум в номере Надин и тут же прибежал. Старался быть максимально полезным и минимально отвлекающим. Начал просматривать видео с нагрудных камер ребят и услышал на записях, что рысь появилась в окружении волков у логова росомахи, и звук выстрела. Потом я вспомнил, что у нас в комплекте аппаратуры есть три дрона с встроенными камерами, и предложил начать поиск рыси прямо сейчас. И тут в комнату буквально ворвались зоопсихолог и егерь. Матвей Остапыч подошёл сразу к Надежде, лежащей на кровати, ни у кого ничего не спрашивая, достал из своей сумки баночки и начал их содержимым растирать мадемуазель виски, шею, грудь, запястья, стопы.

Фёдор Юркевич:

— Яд змей Остапыча не даст Надежде погибнуть, но и вернуть обратно без помощи её самой вряд ли сможет. Годами в реанимации лежат тела с такими «заблудшими душами». Кто-то должен вывести её из состояния ужаса. Я поговорю с Профессором Эйном. Между ним и Надей установлена крепкая телепатическая связь. Эйн — верный друг, и он ради неё пойдёт в заповедник и постарается спасти её. Ведь доктор Сушкевич хочет жить, и её молодое тело практически не разрушено. А вот захочет ли вернуться в клинику Вероника — не знаю.

С помощью дронов мы сможем в режиме онлайн частично наблюдать за экспедицией Эйна. Трекер на собаке укажет нам её точное местонахождение. Я и Матвей Остапыч будем стараться держаться как можно ближе к псу и в случае необходимости сможем быстро прийти на помощь. Профессора Эйна привезут из минской лаборатории вертолётом через два-три часа.

Нэт:

— Новое поколение интерфейса и датчики, считывающие импульсы непосредственно с коры головного мозга, позволят мне видеть окружающий мир глазами собаки и отдавать ей команды через датчики, посылающие импульсы непосредственно в кору головного мозга.

Остапыч:

— Посмотрим, кто кому ещё команды будет отдавать! Мне так думается, что у вашего гениального компьютера, не в обиду будет ему сказано, информации и мыслишек о заповеднике как кот наплакал. А мозг волка-полукровки может принимать безошибочные решения на основе запаха, движения теней, скорости ветра и птичьего гомона. Так что наблюдать наблюдайте, а вот общаться с Профессором Эйном лучше через Фёдора или меня.

И выдвигаться, я думаю, в заповедник нам нужно сегодня, сразу как привезут собаку, причём всем вместе, включая Надежду. Так что, доктор Бертье, не теряйте времени и займитесь организацией транспорта, оборудования и оснащения, в том числе и для ночёвки в лесу.

Продолжение следует.