* * *

Этап состоял в основном из шустрых ребятишек, бывших ворят, не вступивших в актив, но поневоле сделавших множество бытовых подлянок, вроде мытья полов по нарядам вне очереди, или они не удержались от вступления в самодеятельность, где можно спеть и сплясать на сцене, что унижало воровское достоинство.

Идейными или «чистыми вор ами» считались новички, не успевшие посидеть в колонии, это — Север и Моряк, доказавшие, что звание вора они носят по праву. Никому из ворят не заказано было вернуть себе воровское звание, поскольку малолеткам ещё и не то прощалось взрослыми.

Этапом прошли по пересылкам Молотова, Свердловска, Челябинска. В Свердловске к ним подсадили десять человек «отрицаловки», как тогда говорилось о нарушителях режима. Они тоже направлялись этапом в Атлян из Верхотурской детской колонии. Месяца через полтора всех высадили на станции города Миасс Челябинской области. Расположив по пятёркам на дно кузовов автомашин, повезли до посёлка Атлян, который находился на некрутом взгорье живописной долины Южно-Уральских гор.

Атлян

К вахте колонии подъехали часам к десяти вечера. Долина дышала прохладой и дурманящим запахом кипрея, полыни. В пути следования конвой пугал тем, что «скоро, скоро вам пыль-то с ушей сдуют». О сильнейшем атляновском активе слышали все.

На вахте тщательно обыскали. Внимание Лёни привлёк однорукий парнишка лет пятнадцати, который внимательно оглядывал прибывших. Не только от своего любопытства оглядывал: наказывали. Рука (кличка безрукого парнишки) отметил, что буквально все хорошо одеты — простые малолетние зэки так не могут одеться. Блатные давно в эту колонию сразу по столько не приходят. Спросил: откуда? Из Соликамска, из Верхотурии. Та и другая колонии числились по общим слухам «сучьими», значит в хорошей, вольной одежде из «сучьих» колоний могли быть только «суки». Не знал Рука, что все были отличными картёжниками. И за полтора месяца, пройдя по пересылкам, где множество плохо играющих полублатных малолеток, соликамские и верхотурские шустряки немало сгоношили приличных тряпок.

Уже стемнело, когда этап провели по зоне, по самому её краю, возле запретки, невдалеке от футбольного поля, настоящего футбольного поля с воротами и сеткой на воротах. Такое редко в колониях увидишь. В самом углу общей зоны, был построен прочный, бревенчатый дом, огороженный забором и разделённый ещё одним забором. Два крыльца с разных торцов дома — два разных режима содержания: кандей (штраф-изолятор) и карантин. Но в карантине, что слева, уже был немаленький этап, поэтому соликамский этап завели в штраф-изолятор и поместили в одну общую камеру. Напротив, через коридор, находились три камеры поменьше.

Утром вывели на прогулку во двор. К восьми часам два здоровых парня принесли в бачках завтрак, раздали, накормили, и ушли. Как только дежурный надзиратель закрыл за ними дверь, из-за забора полетели осколки камней, гальки, деревяшки, песок, земля. Послышались возгласы:

— Сукам не место в зоне!— Поубиваем, если появитесь в зоне!

Никто ничего не мог понять. Зона в Атляне считалась «сучья» и вдруг им не надо «сук»! И откуда они взяли, что из Соликамска прибыли «суки»?

Когда нападение прекратилось, всех заинтересовал шум за дощатым забором: разговор, суета. Все прильнули к щелям в заборе. Моряк тоже принялся смотреть в щель. Как вдруг мелькнуло знакомое лицо! Где он его видел? Вспомнил!

Невдалеке от деревянного пригородного вокзала в Свердловске в дощатых домиках живут железнодорожники, но и бродяги ищут здесь ночлега где-нибудь в сараюшке. Была в этом районе скамеечка укромная, здесь можно было отдохнуть, подумать, помечтать, покурить или даже выпить с друзьями. Лёня как-то присел на эту скамейку отдохнуть, вдруг его окликнули:

— Слушай, Моряк! Можно к тебе обратиться? Мы знаем тебя немного…

Скрытые в кустах шиповника, на брёвнышке, сидели два пацана, знакомые Моряку по базарным и магазинным встречам. «Рыбак рыбака видит издалека» — он видел и понимал их, они видели и понимали его, но нм ни разу не случилось подойти и познакомиться. Лёня спросил:

— Что вы здесь делаете?

Парень, тот, который повыше, сказал:— Здесь от легавых безопасней. Тебе ведь можно всё говорить? Ты вор?

— Вор, ответил Моряк.

— Тогда слушай. С месяц тому назад мы подорвали из Сапожнят (детская колония в Кировской области), но не смогли по-хорошему раскрутиться. Кое-как колонские тряпки сменили, но и в этих, вольных, ни к кому доброму не подвалишь — сразу все шарахаются. Спать приходится тоже по разным углам. Здесь вчера с вечера устроились в сараюшке с сеном, но легавые, оказывается, знают это место. Железнодорожный опричник саблей ткнул в сено, а мы там. Толику в холку задел. Увидел саблю в крови, вытер её о сено — и ходу, подумал, что кого-то убил. Сейчас Толик даже ходить не может, надо йоду, бинта и всё такое…

— Я сейчас, подождите!

Моряк побежал в медицинский ларёк на вокзале, купил йоду и бинтов, потом — в магазин, набрал еды всякой и выпить. Сложил всё в сумку и через полчаса появился возле кустов.

Как сумели, перевязали Толику холку, рана оказалась неглубокой, Валёк, так звали парня, глядел на Моряка с большим удивлением и признательностью. Моряк достал двести рублей:— Вот, всё, чем могу помочь, купите себе что-нибудь из одежды.

Увидев Валька в щёлку забора, и вспомнив тот случай, Моряк негромко кликнул:

— Валёк!

Тот огляделся по сторонам и понял, что его позвали с той стороны забора, но поскольку разнеслась весть (дневальный по вызовам с вахты придумал), что пришли этапом двадцать человек отборных «сук», Валёк и не подумал подходить к забору, но послал спросить одного парня: мол, что надо, кто спрашивает? Узнав, что его знают по свободе и хотят с ним говорить, крикнул:— Прыгай через забор, если смелый. Разберёмся.

Моряк через минуту предстал перед Вальком. Первыми словами Валька были:— Моряк, кем ты стал!?— Кем был — тем и остался. Ты сомневаешься?— Но ты должен объяснить…— Сейчас объясню…

И он рассказал о Соликамской колонии, о себе, о Севере, который тоже за тем забором.— Вот же сука! Я прибью эту Руку-дневального! И сейчас же передам в зону «ксиву».

И сел её писать: «Из Соликамска пришли воры, а не “суки”, зона должна извиниться за камни и ругань. Рука пустил парашу. Его надо вешать! Пришли два центровых вора: Север и Моряк, остальные все пацаны, не вступившие в актив, возможно будущие воры. Надо всех встретить в зоне как полагается. Валёк».

Потом Валёк угощал Моряка всем, что у него было, а было немало: белый хлеб, колбаса, сало, конфеты и прочие деликатесы. Тряпок у него тоже было навалом. Он одел Моряка с ног до головы и Северу дал много чего из вещей. Собрал продуктов для «соликамских пацанов». Всё это они с Моряком перебросили через забор. Затем и сам Моряк, попрощавшись с Вальком, перебрался на ту сторону забора.

Лет через пятьдесят бывший участник и свидетель тех событий напишет рецензию на книгу, побывавшего в Атляне в середине восьмидесятых годов Леонида Габышева «Одлян, или Воздух свободы». Вот выдержки из неё.

«Одлян — Атлян»

(Вставная глава)

Может быть, не стоило Леониду Габышеву в автобиографической повести «Одлян, или Воздух свободы» (журнал «Новый мир». 1989. № 6, 7) отказываться от настоящего названия известной многим детской колонии Атлян, дав точное местонахождение её: «Челябинская область, станция Сыростан»? Пусть простит меня автор талантливого и правдивого произведения за несколько замечаний, уклониться от которых я не могу.

Сразу же необходимая выдержка из повести:

«…Не зря и легенды про него (Атлян) сочиняли: Мотя знал много колонских преданий.— Зону нашу в тридцать седьмом году построили, — рассказывал он, — не зону, собственно, а бараки одни. Заборов тогда не было, не было колючки и паутины. Воры летом в бараках не жили. Они в горы по весне уходили и там всё лето балдели. (Это в тридцать седьмом-то году? Кто б им позволил?) Еду им туда таскали. Они костры жгли, водяру глушили, картошку пекли. А потом новый хозяин пришёл и решил зажать воров. Актив набирать стал. Рога зоны назначил. А воры в хер никого не ставили. И тогда Рог зоны предложил вору зоны стыкнуться. Если Рог победит, быть активу в зоне…»

Ну, откуда Моте, как и другим «историкам», было знать, что ни Рогов, ни воров в той «зоне» не было. И «стыкнуться» — это не воровская ситуация, а хулиганско-спортивная, что ли…

Атлян — была открытой коммуной из бывших, вполне уже взрослых, уголовников, коммунаров, хорошо показавших себя на Беломорканале и в других местах. И ни один вор, даже по тогдашним временам, имея возможность уйти в лес, не вернулся бы обратно и не имел бы право, по-воровским законам, есть еду, принесённую из барака «на свободу». Все они были в той коммуне роги или коммунары, а коммуна типа коммуны А. С. Макаренко всего этого не предполагала. И всё-таки в одном Мотя прав, когда говорит, что поначалу войны «в Одлян пригнали этап активистов из одной южной колонии, чтоб “навести порядок”».

Зона, стало быть, уже была закрытой — это правильно. Но этап с активистами «пригнали» уже после войны, году в 1947–1948-м. И не просто «из южных мест», а из Дрогобыча, из-под Львова. И ещё у Моти есть одна правильная мысль: «Когда зона уснула, вновь прибывшие активисты вместе с работниками колонии зашли в один из отрядов. Разбудив воров и позвав их в туалетную комнату, они им предложили отказаться от воровских идей и работать».

Ясно, что в «туалетных комнатах» отказываться от «идей» приходилось не как в беседе за столом, допустим. Но дело в том, что никаких «туалетных комнат» в тогдашнем Атляне не было. Туалет в колонии был только на улице. Даже умывальники летом были на улице. И всё же случай из легенды от истины недалёк.

Расскажу свою легенду, которая, надеюсь, ещё более приблизит нас к истине. Атлян — место для малолетних преступников тоже легендарное и даже знаковое.

Атлян как детская закрытая, срочная колония начал существовать в первый год войны. Коммунары в большинстве своём ушли на фронт. Некоторых, которые на фронт по здоровью не подходили, оставили в зоне воспитателями. Во все годы войны в Атляне не было какой-то явно выраженной зоновской власти: заключённых малолеток — «сук» или воров. Кто был шустрей, тот и правил у себя в бараке, нимало не заботясь о том, что делается в других бараках. За порядком в зоне следила самоохрана из взрослых заключённых неблатного происхождения, которые жили отдельно от всех в своём двухэтажном бараке на первом этаже. На втором этаже был штаб вольной администрации колонии.

Бараки в Атляне были бревенчатыми, и все — двухэтажными. На каждом этаже размещалось человек по сто. В зоне было человек восемьсот заключённых. Самоохрана время от времени в присутствии кого-то из администрации делала нечто похожее на облавы или рейды по отлову картёжников и других нарушителей режима, делала «шмон» в поисках подкопов. Администрация мало вникала в тонкости отношений заключённых, пока приблатнённые не обнаглели до предела. Пришлось ликвидировать самоохрану (в 1947–1948), видимо, это был приказ. Вот тогда-то и привезли двадцать два рослых активиста. Цифра эта многократно повторялась очевидцами. Пришедшие этапом давно переросли детский возраст, и должны были идти «на взросляк». Их-то и выпросил для наведения порядка у себя в зоне тогдашний «хозяин» Атляна. Они порядок навели, да так, что и «хозяин» перестал быть хозяином. Хозяином в зоне стал «сука» Володя Косой (у него не было одного глаза).

А когда пришёл этап в мае 1949-го из Соликамской колонии, то его и встретили с большой опаской: думали суки опять пришли. К тому времени в зоне ещё оставался кое-кто из тех забитых, как бы оглушённых и навсегда притихших пацанов, говоривших тихо, прокуренно, с взрослой хрипотцой в голосе о тех «суконях», творивших страшные вещи.

Больше такого названия сукам я нигде не встречал, это чисто атляновское название — «сукони».

А начальник тогдашней, 1947 года, колонии вынужден был спрашивать Володю Косого: «Пойдёт ли сегодня зона на работу?»

За год власти Косого ни один этап не ушёл из Атляна без его согласия, ни один не пришёл, чтоб его не встретили по новым атляновским законам. В актив загоняли всех без разбора — вор, не вор. Формально должен был быть унижен каждый, хотя бы тем, чтобы сказал сучий лозунг: «Смерть ворам — привет сукам!»

Непокорных воспитанников иногда забивали в тумбочку и выбрасывали со второго этажа. Наверное, только в Атляне и существовал этот вид кары, ибо двухэтажные бараки были только там. Если парень разбивался насмерть, на вахту шёл «грузчик», бравший на себя чужую вину. Как ни странно, разбивался далеко не каждый. Даже уродство почти никто не получил. Я встречал некоторых, переживших эту кару.

Авторитетных воров, пришедших этапом, били крепко и каждый день, но не до того, чтобы унизить слишком, ибо надеялись, что многие из них будут впоследствии в их рядах, а униженный слишком им был уже не нужен. Таким образом, некоторым из воров удалось сохранить себя.

В конце 1948 года в Атлян пришёл этапом челябинский вор по кличке Америка. Одного привезли. Его завели в зону в сопровождении нескольких надзирателей. Направились в баню, чтобы он вымылся как вновь прибывший. В бане его ждали активисты во всеоружии, зная, что Америку «за просто так» не возьмешь. Но кто-то об этом его предупредил, может быть, надзиратели. В небольшом коридорчике бани, который вёл в моечное помещение, где ждали Америку, он обнаружил дверь слева: там находилась парикмахерская — и туда заскочил. Вооружившись чем-то вроде швабры, он в один момент вырубил кого-то из подоспевших к нему активистов и завладел его ножом. Безоружные надзиратели припустили к вахте. Америка пошёл на активистов, закрывая им выход в зону. Зажал их в моечном помещении и закрыл их там, обнаружив ещё раньше замок от двери в парикмахерской. Затем направился в зону, чтобы найти Володю Косого. Все центровые «суки», его окружение сидели теперь под замком.

В это время были введены в зону войска МВД, некоторые даже с автоматами.

Всех центровых и не центровых «сук», вместе с Володей, повязали, надели на них наручники и отвели в изолятор. На другой день отправили на этап. Следом отправили и Америку, не дав ему даже отметить победу в освобождённой им зоне. Здорового, дерзкого парня, может, за тем только и привозили, чтобы он устроил этот погром.

Оставшиеся в зоне воры — недобитые, «недогнутые» суками, по предложению администрации, стали бригадирами, не вступая в актив, тем самым ликвидируя вообще эту организацию. Зону воры тогда держали без насилия и всяческих поборов от посылок и денежных переводов. И конечно же, не были похожи ни на одного из тех воров, которых изобразил Леонид Габышев через тридцать с лишним лет: «Одному пацану Белый раскроил череп, и у него хлестала кровь. Двое не могли идти, и их унесли на руках. Белого за это лишили досрочного освобождения и выгнали из председателей совета отрядов. Он стал вором».

О таких превращениях тогда и речи быть не могло: вор был только вором, а «сука» был только «сукой», то есть председателя совета отрядов считали только сукой. Вора можно согнуть, чтобы он стал сукой. Но суку превращать в вора никто не будет, если он когда-нибудь и осмелится «катить» за вора, то есть стать самозванцем. И вообще вор мог возникнуть только из детства, из нескольких лет раннего воровства и обязательно в честноворовской компании. У Габышева слишком осовремененное понятие нынешнего мафиозного вора, который ничего ещё не украл, а уже вор. Воры, которые не воруют, а просто грабят — не воры.

Вор по-атляновски — это просто разновидность «сучни», потому что они разгуливали по зоне с палками, как их изобразил Габышев. Этап на взрослую колонию означал конец воровской карьеры (за один только ритуал — вор с палкой), а иногда — и жизни.

Но дожили до габышевских времён, видимо, и такие воры:

«Самара был вор необыкновенный: никто не видел, чтобы он пацана ударил. Он был до того весёлый, что, казалось, родился с улыбкой. Некоторым ребятам и землякам давал поддержку. Попал Самара в бессрочку в десять лет, просидев четыре — раскрутился. Дали четыре. Несколько дней назад Самара освободился. Всю ночь рыдала гитара: воры устроили ему чудные проводы».

Подобных Самаре людей встречал я немало: они воровали, сидели в тюрьме (Самара, кстати, много ли украл — он всё сидел), то есть находились всегда отнюдь не в лучшем обществе, но ухитрялись быть людьми. Именно быть, а не казаться. Видимо, гены совести и порядочности, унаследованные от предков, не давали им забыть, что они при любой, даже самой плохой, судьбе и в любой жизненной ситуации — люди. Но встречал и таких, кто всю жизнь честно проработал, но так и не стал хорошим, совестливым человеком.

Ведь труд (и не только в лагерях и колониях) подлецов-бригадиров зачастую просто полигон для удовлетворения властных амбиций. Они и труд любят только за то, что он даёт возможность справлять свои дела за счёт коллектива и организации. Такой честный трудяга может испоганить жизнь не одной рабочей семье. В местах заключения это вдвойне пагубно. В малолетних колониях особенно. Все сироты войны полной мерой хватанули горюшка от искажённой системы А. С. Макаренко с активами и коллективами в колониях, названия которых произносились с грустнейшей интонацией в голосе: Дрогобыч (Западная Украина), Раиф (Татарстан), Сапожнята (Кировская область), Соликамск, Кунгур (Молотовская область), Верхотурия (Свердловская область), Атлян (Челябинская область).

Отцов на войне поубивало, сыновей бросили на съедение «сукам» всевозможных коллективов, под присмотром администрации к тому же. Что они украли?! Это у них всё украли! Даже НОРМАЛЬНУЮ НЕВОЛЮ, и ту украли! И сейчас, читая повесть Габышева диву даюсь: неужели все вернулось на круги своя? Ведь если Габышев освободился в 1982 году, то всё то, о чём он пишет, слишком напоминает пятидесятые годы! Не потому ли растёт и растёт малолетняя преступность? Сколько ещё времени администрация детских колоний будет из лености, невежества, неумения передоверять свою работу отъявленным преступникам? И зачем нужен актив для подобной активности? Эта ежедневная, ежечасная, повсеместная преступная деятельность актива и администрации? Когда повесть Габышева прочитала моя жена, то первое, что она спросила: «Почему они все пристают именно к нему, к Глазу?»

Наверно потому, что он пытался как-то противостоять или просто не согласиться с беспределом, который творили активисты. У героя Габышева кличка «Глаз» (поскольку человек этот был с одним глазом). И я вспомнил заметки воронежского поэта А. Гордейчева о Ярославе Смелякове, где Гордейчев говорит, что, будучи в заключении, Смеляков чаще других заключённых подвергался гонениям, поскольку у него был «взгляд, наполненный мыслью». Его взгляд предполагал, по-видимому, такие нравственные категории, как честь, совесть, любовь к свободе, осознание национальных и гражданских прав — всего того, что никогда, во веки веков не сможет примирить палача и его жертву. И когда у нашего народа стараются отнять глаза, «наполненные мыслью», то всегда находится хотя бы один Глаз продолжающий жить осмысленной жизнью.

Но вернёмся к тексту повести пятидесятых годов.* * *

По выходе в зону Северу и Моряку были оказаны всевозможные знаки внимания со стороны блатной челябинской шустроты, отбывающей срок в Атляне. Не «замаранными» с воровской идейной точки зрения в зоне они оказались единственными. Правда, шустрей их были многие пацаны воровского происхожденья, но допустившие какую-то мелкую «подлянку». Поэтому Моряка и Севера берегли от всевозможных ошибок подобного рода, ходили к ним на «толковища» типа воровских сходок, устраивали посиделки с «планом» (анашой), с картами, иногда и выпить доставали. Моряк почувствовал себя как никогда в жизни — уважаемым человеком. А было ему всего шестнадцать лет.

Когда Моряк играл в футбол, все ему подыгрывали. В Атляне была прекрасная школа-десятилетка, Моряк сразу стал одним из лучших учеников, хотя и не прилагал к этому больших усилий. Школы и работы в колонии никто избежать не мог, как правил поведения режима, поэтому и воры-малолетки школу и труд за подлость от воровской жизни не считали.

К Северу приехала одна из «отличниц», увиденных когда-то Лёней в московском Даниловском детприёмнике. «Свиданку» не разрешили, передачу тоже. Лена, или Еленка Прекрасная, как она себя называла, забиралась на крышу двухэтажного дома напротив рабочей зоны колонии и сидела днями, скрестив ноги, у слухового окна двухэтажного здания. А Север забирался на крышу сушильной камеры рабочей зоны напротив того дома. Так они имели возможность часами беседовать друг с другом.

Начальник отряда, капитан Николай Николаевич — прекрасный, весёлый человек, — однажды принёс в портфеле небольшую передачу и вызвал Севера к себе в кабинет.

— Вот, пожалел я тебя и твою Еленку Прекрасную, принёс тебе передачу. Она неплохая девушка, но, к сожалению, тоже «рогатик»!

«Рогатиками» Николай Николаевич называл всех блатных воспитанников колонии.

Еленка освободилась из Ульяновской женской бессрочной колонии за хорошее поведение и хорошую учёбу. И «прогнала», что называется, один из поездов дальнего следования. Она была майданщицей, воровкой с поезда (поезд — майдан). Соблазняла богатеньких пассажиров и обворовывала их. Она с неплохими деньгами приехала на свидание к Северу.

Север вскоре ушёл на «взросляк», и «Еленка Прекрасная» поехала следом.

* * *

В ноябре пятидесятого года объявили амнистию малолеток первой судимости. Моряк под неё подпадал. Их, человек двадцать освобождённых, сопровождал Николай Николаевич по горной хорошо укатанной дороге до станции Сыростан. Он почти не отходил от Лёни и всю дорогу разговаривал с ним:— Почему-то я верю в тебя: ты больше не попадешь в лагерь. В смысле — не украдёшь. Ты умный парень, зачем тебе воровать? Поступай, Леонид, сначала учиться. У советского человека всегда есть возможность учиться. На крайний случай в ремесленное училище пойди, там кормят, одевают. Давай, Моряк! Ты можешь даже в мореходку поступить! Если что, напиши, помогу: я, ведь военный моряк в прошлом.

Никогда ещё не встречал Моряк такого воспитателя в форме. Ему хотелось сделать всё именно так, как он советовал, но «идея» не позволила. Не будь у Моряка этой «идеи», разве стал бы он таким авторитетным «рогатиком» и говорил ли бы с ним сейчас Николай Николаевич так, как сейчас говорил?

Николай Николаевич запомнится Беломорцеву на всю жизнь и сыграет впоследствии свою роль, не пропадут даром его слова. Всё хорошее никогда не забывается сиротами или беспризорными.

В толпе освобождённых малолеток шёл хороший приятель Моряка, бывший челябинский шпанюк Дёма, отошедший давно от воровской «идеи», его когда-то загнали в актив, но он не потерял лица, остался «чистым», по крайней мере, для Моряка. Он тоже говорил о том, что Лёне надо бы сразу ехать к себе домой.— Давай, — говорил он, — заедем ко мне, пару дней отдохнёшь.

Дёма жил на окраинной улочке, но город чувствовался — магазинами, асфальтово-булыжным мощением дорог. Небольшой, но добротный дом, куда они вошли, сразу затеплился многосемейностью, ребятишки бросались к Дёме с криками радости. Взрослых тоже было немало, сразу же собрали стол, наставили на него и горячего, и холодного, всевозможных сладостей. Ласково и серьёзно поблескивали бутылки с вином и водкой.

Тосты следовали один за другим, с одним и тем же содержанием: за новую жизнь, за новое счастье. Эти слова относились и к Дёме, и к Леониду, все рюмки в первую очередь тянулись к ним. Лёня пил мало, — не принимал его организм алкоголя. Дёма — крепкий, рослый парень — позволял себе больше.

Вечером Дёмина сестра, лет двенадцати, долго сидела возле кровати старшего брата и всё спрашивала, спрашивала его. Иногда оборачивалась на раскладушку, где постлали Лёне — он ей понравился. Когда через два дня Лёня уезжал, ему запомнил этот карий, честно-пионерский взгляд: попробуй только теперь не праведно жить! Так красноречив был взгляд этой девочки по имени Таня.

Дёмина мать сложила в клеёнчатую сумку для Леонида немало всякой еды, чтобы не потянуло с голоду на что-нибудь непотребное. Простились с Леонидом очень хорошо, всем он был по душе. Дёма поехал с ним на вокзал, купил ему билет до места.— Ну, прощай, братан, — сказал он, — в дороге не воруй. Повидай родных, а там — как знаешь. Я, например, твёрдо завязал, ещё в колонии дал себе слово. Кого обкрадываем? Подумать стыдно. Я ведь стал неплохим столяром: буфет уже могу сделать. Ты способный к учёбе: тебе бы институт окончить.

Эти слова тяжёлым грузом легли на душу Беломорцева, он был бесконечно благодарен приветившим его людям, а больше всего — Дёме. Но другие мысли не давали Лёне покоя.

«Дёма забыл, наверное, — думал Моряк, — что он вор “идейный” и просто так завязать не имеет права, впрочем, случись такое, преступный мир вряд ли хватится, куда это Дёма делся».

* * *

Бабушка с тётей Настей обрадовались внуку и племяннику, но и встревожились: по деревянному чистому полу небольшой коммунальной квартиры ползал годовалый малыш, или малышка — не разобрать. Лёня вдруг с ужасом понял, что «воровская семья» в любом месте — хоть в лагере, хоть на свободе — намного лучше для него, чем домашняя семья.

Бабушка сказала:

— Слава богу, тебе уже шестнадцать лет, можешь поступать в ремесленное училище.— Я поступлю, как только будет набор, — пообещал Лёня, — а пока мне надо навестить друга, он тут недалеко живёт.— Опять лыжи навострил, — посетовала бабушка.

Она внука любила и жалела, хотелось, чтобы он быстрее нашёл своё место в жизни.

Свобода — не впрок

Лёня ушёл, и его не было три дня. Никакого друга у Лёни, конечно же, не было. Лёня дошёл до близлежащего базара и заставил себя украсть. Хотелось что-то приобрести, купить подарок. Но куда-то делось его детское везение и фарт, остался только мнимый «долг» к образу жизни. Его сразу же поймали за попытку карманной кражи. Составили дело и выписали формуляр для отправки в тюрьму. Потом его привели к бабушке на квартиру, чтобы он взял свою телогрейку и какую-то обувь. Бабушка, увидев конвоиров и поняв в чём дело, наотмашь ударила внука ладонью по лицу, выдохнув горькие слова:— Подонок! Не жди никакой передачи. И забудь про нас вообще.

Она заплакала. Ребёнок, который так и сидел на полу, тоже заплакал. Бабушка взяла его на руки и отвернулась.

За попытку кражи Беломорцеву дали полтора года и отправили в подростковую колонию, которая находилась в большой зоне взрослых заключённых. Неподалёку — важный производственный объект, огороженный колючей проволокой с вышками по углам. Закладывался фундамент для будущего химического завода всесоюзного значения. Лагерь «Химград» был громадным — тысячи на три заключённых. «Козырных» воров было много, человек пятьдесят.

Моряка поместили в одиночный барак для подростков, их было числом до сотни. Барак этот был отделён невысоким забором от зоны взрослых. Моряка здесь все знали, и жизнь Лёни закрутилась точно так, как и в первый раз, по тем же правилам и привычкам воровской жизни.

В огороженном подростковом бараке заправлял всеми «воспитательскими» делами заключённый по имени Стас, бывший вор, вступивший некогда в актив, но не делавший сучьих «подлянок». В большой зоне Стас бывал постоянно — сопровождал баландёров с обедом, носил заявления в штаб. Моряку он сразу же пошёл навстречу — провёл его через вахту, забором, разделявшую две зоны, малолетних заключённых и взрослых, — провёл для встречи с ворами. Во взрослой зоне Моряк был впервые, но шёл по ней уверенно, точно зная, кто и как его там встретит.

Проходя возле шумной толпы, он вдруг увидел, что избивают молодого рослого парня. Парень показался Моряку знакомым, и он вспомнил: это же известный молотовский карманник Коля Синюха! (Купюру в 25 рублей он называл синюхами.) Избивали его за то, что он не хотел поделиться с ворами выданными ему за работу деньгами. По сто рублей выдавали всем, и каждый «фраер» должен был отдать ворам на общак пятьдесят рублей. Воры «половинили» всех работающих «фраеров», считая это вполне закономерным: на областную больницу надо послать — там десять воров лежат больными, на воровской спец надо послать — там шестьдесят воров «загибается», да о себе, воровской лагерной местноте, забыть не хотелось. Местные воры покупали в магазине макароны, консервы и отдавали на общую кухню, где им варили отдельно от всех обед в отдельном котле.

Многие рабочие зэки отдавали от своей сотни половину, избегая конфликта, зная, что с ворами шутки плохи. Стас как-то сказал Моряку:— Подоходный налог изымают. Да больно уж большой.

Моряк не знал, как отреагировать на эти слова Стаса: человек он хороший, но чужой.

Синюха деньги отдавать наотрез отказался, потому что считал себя тоже вором и не хотел, чтоб его «половинили» как «фраера».

— Я такой же вор, как и вы! — кричал он. — Многих, может, и лучше. Не имеете права!

Узнав Моряка, Синюха кинулся к нему:

— Здорово, Моряк! Скажи им, кто я.

Моряк предложил идти в барак к авторитетным людям и разобраться во всём там. Несколько человек пошло с ними, остальные, остались «половинить» фраеров.

Обиженного, в поту и ссадинах, Колю Синюху привели в воровской барак. В первой секции жили воры, которых можно было назвать «настоящими». Здесь почти не разговаривали на так называемой фене, одежду носили не столь разноцветную, но добротную, не бросающуюся в глаза.

Воров звали: Вася Двинский, Борис Карзубый, Лёнька Полыгалов, Семён Жид или Чумик, Коля Партизан. Были и другие серьёзные люди. Увидев Моряка, все сразу оживились: они о нём уже слышали. А Васю Двинского и Бориса Карзубого, москвича, Моряк знал по свободе, очень хорошо.

С Васей Двинским он познакомился ещё в Краснокамске. Вася лежал на пыльной траве, неподалёку от входа на базар, и был пьяным до бессознательности. Моряк видел его не раз, знал, кто он такой, долг вора обязывал подойти и помочь. Он растолкал Васю: чего лежишь? Обворуют, заберут в милицию. Вася сел на траву, озабоченно пошарил в карманах и спросил:

— Слушай, а ты случайно не имеешь отношения к моим пустым карманам?

Сказал он без вызова, слегка прищурившись зеленоватыми глазами.— Нет, не имею. Я только что с парохода. Я вор. Меня зовут Моряк. Может быть, слышал?

— Конечно, слышал, — сказал Вася, поднимаясь и отряхиваясь. — Мне опохмелиться бы…

Через десять минут они сидели в забегаловке. Пили водку и хорошо, горячим, завтракали.

Месяца полтора потом плавали по Каме вверх-вниз Вася Двинский и Моряк. И очень удачно плавали. До тех пор, пока Вася не стал однажды, будучи пьяным, раскачивать тяжёлую железную дверь открытого магазина. Раскачивая дверь, Вася стал громко ударять ею по стене, недалеко от окна.

Продавцы выбежали из магазина и стали ругаться, позвонили в милицию. Васю и Моряка забрали, посадили в КПЗ в разные камеры. Когда вызвали Моряка через двое суток, то сразу же спросили:

— Что у тебя отняли при аресте?— Сто двадцать рублей денег, ремень, портсигар, часы, — ответил Лёня.— Ладно, иди, ещё посиди до прихода начальства.

Часа через два всё повторилось. В камере ему посоветовали:

— Когда спросят: что отняли: ты двадцать рублей только называй.

Моряк так и сделал, и его сразу же отпустили. Вася был догадливее Моряка, его отпустили ещё раньше. Он уехал из прикамского городка Оханск, и на свободе больше Моряку не попадался.

С Борисом Карзубым был похожий случай, и тоже на Каме: пристал в Чистополе пароход с заключёнными и некоторые конвоиры вышли покурить на дебаркадер, сверкая синими околышами и звёздами на фуражках. Борис с Моряком, не совсем трезвые, пришли на дебаркадер на посадку к другому пароходу. Борис, увидев конвоиров, бросился на одного из них с криком:

— Всю жизнь мне эти синие фуражки переломали! Дай хоть одну истопчу!

С этими словами он попытался сорвать с головы конвоира фуражку, Моряк с трудом удерживал его от ненужного скандала с властью. Мгновенно набежавшие конвоиры скрутили и Бориса, и Моряка, и сдали их в милицию. Моряк по наущению Бориса объяснил, что его не знает, а вмешался потому, что вместе выпили, решил выручить неизвестного ему товарища. Карзубый отсидел за эту фуражку пять лет.

И вот сейчас, оба они, и Вася, и Карзубый приветствовали Моряка с прибытием. Трижды по воровской традиции поцеловались. Потом Моряк, показывая на Синюху, разъяснил, в чём дело. Вася Двинский спросил Синюху:— Так ты говоришь, вор, что ли?

— Да, вор.— Сколько ты в этой зоне находишься?

— Месяцев пять.— Так, так. А почему ты сразу к ворам не пришёл и не назвался?— Да как-то всё время не мог подобрать…

— А ты знаешь, что мы вчера прогнали от себя цыгана, который тоже вором назвался, но, зайдя в зону, сначала навестил своих цыган, свой табор, так сказать, а через три часа явился? А ты уже пять месяцев живешь, денег успел заработать. Сколько лет тебе?

— Двадцать два.

— А Моряку сколько?

— Скоро восемнадцать, — ответил Моряк.

— А у него уже целая воровская судьба! Ты это понимаешь, Синюха? Если б ты уважал воров, то сам бы отдал эту несчастную половину, им бы не пришлось отбирать её у тебя. Ты хоть какое-то понятие о воровском общаке имеешь?— Имею.— А раз имеешь, так иди и не балуйся больше, когда воры к тебе обращаются. Понятно?

Синюха пошёл вразвалку, неловко закидывая ноги, обутые в большие лагерные, протёртые донельзя, ботинки. Лагерный китель, штаны — всё стиранное-перестиранное и замазанное вновь — были ему малы, руки, ноги торчали из них как не родные. Выходя в двери, оглянулся, сверкнув тёмным взглядом. Вася добавил:

— У него на лбу написано: пахать, пахать, и без выходных. Вор нашёлся. Ну, рассказывай, Моряк, как жил — не тужил всё это время?

Моряк сразу же спросил, не здесь ли, на «Химграде», находится вор по кличке Гаша, которого он не застал сначала в малолетнем корпусе тюрьмы, а потом — в Атляне.— Так ты и здесь его не застал, Морячок. Только что он ушёл на «дальняк» (дальний этап). Гаша — вор-легенда. Прекрасный парняга! Сплошные побеги, справедливейший вор!— Ещё увидишь его где-нибудь, — успокоил Вася Двинский.

Но Гашу Моряк нигде и никогда так и не встретил,

Во второй, смежной, секции, жили воры двух типов: или хитрые-прехитрые, или громового, таранного типа. Интересной была пара друзей абсолютно разных и внешне, и внутренне, и непонятно было, что их объединяло?

Лёвик — сынок непростых людей, видимо, зажиточных, избалованный с малых лет, он не жалел других людей, кто бы они ни были. Он хитрил, изворачивался, едва не забывая честь воровскую, но в воровских законах лазейки всегда находились. Лёвик жил за счёт располагающей, дружественной внешности и обладания какой-то особенной внушаемости. Если ему понравилась какая-то тряпка — костюм, рубашка, сапоги, — он выменивал её обязательно, ставил вопрос так, что человеку казалось: и как это я до сих пор носил эту вещь, почему сразу не отдал её Лёвику? Дружил он с москвичом Санькой Хрипатым. Вечно вели они свои светские разговоры. Саньке, плотному крепышу, была непонятна воровская премудрость, хотя назваться вором ему давно ума хватило, но не хватало настоящего воровского кругозора:— Скажи, Лёвик, как понимать «авторитетный вор»? Он у «мужиков» «авторитетный» или у воров?

— Да то и другое чаще всего.— Как это «то и другое»?

— Если вор сидит в камере среди «фраеров», он должен быть авторитетным среди них, но, он не должен терять связи с ворами из других камер. Как ты этого не поймёшь?— Да это я знаю. А вот если у него не получается быть авторитетным ни у мужиков, ни у воров, тогда как?

— Ты опять за своё!

Санька ударяет себя по большой голове кулаками и, пуская слюни, говорит:

— Ну, неужели я такой тупой, что понять не могу твою демагогию?

— Какая же это демагогия? Это элементарная вещь: надо просто уметь быть авторитетным и там и там, а если не получается, надо просто давить на «фраера», да иногда и на вора, смотря какой вор. Надо уметь заставить всех считаться с собой. Ты уже понял, наверное, что воры-то разные бывают, есть ведь и липовые.

Другой вор, тоже небольшой росточком, по имени Седрик был заядлым картёжником, карт из рук не выпускал, тренировался тасовать их так, чтобы они вразрез шли одна в одну. Седрик проигрывать не умел, хотя всё время и предлагал: «Иди, проиграю, иди, проиграю…» Возле крутился амбалистый вор — Коля Скокарь. Очень дерзкий малый, картёжник, как и Седрик, любил «качать права» на сходках, хвастаться и Воркутой, и Печорой, где пришлось ему повоевать как вору с беспределом, с «суками» и с мужиками, отбившимися от воровских рук. Возле Седрика ему было хорошо, он чувствовал себя не просто «воровским солдатом», любившим говорить «Вперёд, мальчики», но и неким думающим элитно-воровским человеком. Седрику импонировала бывалость Коли Скокоря, хотя явно проглядывала в нём «фраерская набушлаченность», нахватанность.

И таких пар, как Лёвик и Саня, Седрик и Коля Скокарь, во второй воровской секции было немало.

Здесь же находился и вор по имени Натан, держался он особняком, претендуя на какую-то исключительность. Высокий, прямой, красивый, красноречивый, неглупый. Ему воры и доверяли чаще всего «вести сходку», как председателю на собрании. Доверяли, чтобы самим наблюдать со стороны. В воровской политике Натан разбирался формально, но иногда вносил дельные и практичные предложения. Например, о том, как провести праздник Нового года, как наладить общественно-воровское питание, не выходя из секций.

На этом однажды воров и поймали. Баландёры, которых воры наняли, чтобы носить в секцию из воровского котла пищу в бачках, вдруг не явились утром — ни в семь часов, ни в восемь, ни в девять. Дело было в выходной день. Несколько воров, самых центровых, пошли разбираться на кухню. Не доходя до столовой, они попали в окружение монтажников во главе со Стасом.

Надо сказать о бараке монтажников и механизаторов. Этапом в сто человек они пришли вместе как специалисты, были такие этапы по спецнаряду. Проехавшие полстраны, они сразу же заявили, что никаких воровских общаков не признают и ни одной копейки туда не внесут. Воры у себя в бараке решили, что связываться с монтажниками не стоит и ни в какие другие конфликты вступать с ними тоже ни к чему. Остальные бригады все подчинялись ворам. Кухня, нарядчик, кое-кто из вольной администрации — все подчинялись, и вдруг!

— А я говорил: не трогайте Стаса, он безвредный, — сказал Двинский, закипая изнутри, идя с друзьями к футбольному полю, куда направляла их немаленькая толпа.

— А я и безвредный, и даже полезный, — любезно отозвался Стас.— Да знаю, что сука ты дошлая! Колун за тобой ходит с этого момента. Учти!

— Пусть ходит, если ему делать больше нечего…— Т-т-ы, С-с-тас! — еле выговорил Коля Партизан, заикаясь как всегда, — з-а-был о с-своих п-подвигах в м-ма-лолетке! Т-ты же п-пират! Все это з-на-ют…

— Стас не виноват, это я решил проучить вас, — выговорил спокойно бригадир монтажников Степан Пузыревский или как его звали шутя «пан Пузыревский», — вы обнаглели! Как сыр в масле катаетесь, а работяга гнись в три погибели, ни один произвольщик из вохры не додумается так издеваться, как вы, над работягой! Что смотришь, Партизан, не правда, что ли?— Ты лучше расскажи, — ответил за Партизана Семён Жид, одессит, легендарный по войнам между «суками» и ворами ещё с Печоры, — как ты старостой был при немцах! А сейчас выслужиться хочешь? Не совался бы ты, куда не просят.— Я такой же староста, как ты — генерал. Люди знают, — ответил Пузыревский.

Лёнька Полыгалов, самый молодой вор из этих, попытался неожиданно ударить ножом в спину Стаса. Но его опередил один из монтажников, ударив ему по руке доской. Доска была обстрогана для удобства обхвата её двумя руками. Такое деревянное «оружие» было у многих монтажников.

Четырёх «центровых» воров загнали на футбольное поле, на площадку рядом со столовой. Человек двадцать оставили возле них, а человек сорок пошли к воровскому бараку.

А там, почуяв неладное, Коля Скокарь, опытный в подобных делах, бросил клич: «Вперёд, мальчики!» и увлёк за собой обе воровских секции. Все воры всегда имели ножи для подобных случаев, да и нельзя было представить в лагере вора без ножа. И разноцветная толпа высыпала из барака и направилась в сторону столовой. Как только толпа обогнула барак, тут же была окружена другой, гораздо большей толпой, где наряду с монтажниками, находились люди из других бригад. Среди них маячил и Синюха.

Коля Скокарь шёл чуть впереди воровской толпы, обнажив нож. Он кинулся на Пузыревского, но по его руке с ножом приложилась доска. Скокарь выронил нож и присел на одно колено. Рука его повисла, моментально вспухая, но Скокарь терпел, уставясь огненным взглядом в Пузыревского:

— Ну, сука! Три дня тебе, немец, осталось жить!

Монтажники довели воров до футбольного поля, где находились уже четверо известных воров.

В зону тем временем вошло множество военизированной охраны без оружия. По приказу офицера воры бросили ножи и перешли в подчинение администрации. Монтажники отошли в сторону и затем разошлись: акция закончилась. Воров выводили за зону, где их ожидал вооружённый конвой, и по пятёркам рассаживали по машинам, чтобы везти на пересылку. Моряк успел присоединиться к ворам, перескочив через забор малолетней зоны. На пересылке ему исполнилось восемнадцать лет, и его отправили во взрослый лагерь на строительство Камской ГЭС, отправили одного: все воры ушли на воровской спец.

Взросляк

На ГЭС Моряка встретили старые знакомые ещё по малолетней колонии, бывшие ссученные воры: Лёнька Кислов, Фикса Макаров, Вилька Горин, встретили и решили про себя: Моряка не могли подогнуть в малолетке, давайте подогнём его на ГЭС!

Лёню записали в бригаду, которая засыпала гравий, привозимый самосвалами, в котлован, где строился шлюз. Бригада состояла из десяти человек, но машины с гравием подходили часто и люди едва успевали. Ворам уже разрешалось работать в условиях заключения, Моряку даже понравилось, зацепив на лопату гравия, пускать его с размаху в «бездну», как он сам выдумал про это нехитрое действо.

Вилька с друзьями появились ближе к обеду, подошли поддатые — водку в зону доставляли вольные шофёры, а деньги здесь водились у половины заключённых, — подошли, прилегли, как на перекуре, и принялись дипломатничать:— Ну ты, Моряк, похоже, отходился в воровском звании, сейчас мы тебя подогнём. Видишь этот нож, — Вилька достал из сапога нож, — это сучий нож, и ты сейчас должен будешь его поцеловать, иначе скинем в котлован и гравием засыплем. Советую не брыкаться, а принять новую веру, у нас таких, как ты, не хватает.

Моряк молчал, закусил рукав телогрейки, подумав о том, что никто и ни за что не вырвет у него изо рта этот рукав. Вилька сразу уцепился за телогрейку Моряка, но вырвать изо рта рукав ему не удалось. Бригада зашумела, на неё шикнули, обнажив ножи, новоявленные «суки». Поняв, что ничего не получится, Вилька сказал:— Последний раз спрашиваю: будешь сучий нож целовать?

Моряк никак не отреагировал на это заявление, и Вилька сбросил Моряка в котлован.

Лёне повезло: падая, он попал на выступ берега и уже потом, замедлив скорость падения, оказался в мазутной и грязной воде с торчащей во многих местах арматурой и бетонными глыбами. Видимо, кто-то его хранил.

Сначала суки стали бросаться крупными гальками — Лёня спрятался за выступом берега котлована. Затем Вилька, подогреваемый водкой и желанием мести упрямому иноверцу, обежал метров сто, до пологого спуска в котлован, и побрёл к Лёне, матерясь, собирая на себя грязь и мазут котлованной воды. Лёня шарахнулся было в противоположную сторону, но там не было пологого спуска. Вилька добрёл до своей жертвы, он знал, что превосходит в силе упрямого ворёнка. Они сцепились, Моряк, как мог, сопротивлялся, не давая окунуть себя головой в мазутную воду…

Это шумное и позорное зрелище привлекло внимание многих вольных людей, и они заорали на все голоса о помощи. С вахты сразу бросились три надзирателя и спасли Лёню.

Его посадили в штрафизолятор как чужого по «масти» заключённого и как признание администрацией лагеря «власти сук» в зоне. Из изолятора его стали водить на работу в ночную смену.

— Нет чтобы посадили этих собак! — думал Лёня.

Это продолжалось больше месяца. Ему, как блатному, давали и «блатную» работу: долбить камское дно отбойным молотком. А после объяснений с оперуполномоченным («кумом») Моряка отправили к единоверцам, в воровской спецлагерь, откуда он через несколько месяцев благополучно освободился по окончании срока.

Выйдя на свободу, Лёня стал замечать, что в воровском механизме что-то надломилось: он уже не срабатывал, как положено. Видимо, только на «спецу» да в некоторых лагерях он ещё и действовал. На свободе ни на одной блатхате никого не было: после двадцатого съезда Хрущёв взялся за «воров в законе» и кочевых цыган.

К тому времени как Моряк освободился, многие «центровые» уже подписали «бумагу Хрущёва» и Хрущёв уже намекал, что он вот-вот покажет по телевизору последнего «вора в законе» советской тюрьмы. Воры стали бояться своих же законов и, когда полагалось кого-то убить за какой-нибудь серьёзный проступок, никто никого уже не убивал: «смерть — за смерть». А поскольку никто никого не убивал, даже за явную подлость, воры перестали подчиняться своим законам. Моряк пока ещё не знал, радоваться ему или печалиться.

Дома его встретили безо всякого энтузиазма, сказали, чтобы прописывался и устраивался на работу. Но когда Беломорцев Леонид Иванович пришёл в военкомат, чтобы встать на учёт, ему заявили:

— Есть для тебя хорошая служба: трудармия! Поедешь на Донбасс, там народу рабочего страсть как не хватает. Будешь «давать стране угля», условия отличные, заработки хорошие.

Леонид подумал, и согласился. Можно было бы и увильнуть, но захотелось хлебнуть новой жизни полной грудью взрослого человека.

Хлебнул. Собрали состав из телячьих вагонов, точно таких как на этап. Контингент — сплошь из одних освобождённых. Везде блатные разговоры, везде «феня», игра в карты, водка.

Леонид всячески избегал ввязываться во что бы то ни было, сторонился, но не случилось по-хорошему отмежеваться.

По прибытии на Донбасс, в город Первомайку, ещё не успев расположиться в новом, свежеокрашенном общежитии, контингент разодрался, да так, что кровь пролилась. Молодая, полублатная, фраерская по сути, кровь. Наплевать бы на неё Моряку, но ему пришлось разнимать драчунов, чтобы кровь не пролилась ещё большая. Срока немалые «выдали» украинские судьи, «загремели» четыре подельника в большую тюрьму под названием «Холодная гора».

По пришествии в тюрьму Лёня и не подумал называться вором по кличке Моряк, решил стать обыкновенным бывалым «фраером» и посмотреть, что из этого получится?

Получилось неплохо: ответственности никакой, кто и где сидит — не важно. К тебе никто не касается, и ты ни к кому не касаешься — красота! И посылать никому ничего не надо, ждать, что тебе что-то выделят — тоже не надо. Всё естественно, по тюремно-зековским простым правилам. Достаточно того, что тебя в первую очередь уважают твои подельники. Они ахнули, узнав, что у Беломорцева уже третья судимость, но он не стремился много рассказывать о своём прошлом, старался, чтобы всё было скромным, не бросалось в глаза. Его сочли зачинщиком драки и дали больше всех сроку: восемь лет. Самый большой срок в его жизни. Беломорцев к драке никакого отношения не имел, просто жил в одной комнате с драчунами и пытался разнять их.

На пересылке города Харькова они с полмесяца отдохнули душевно, слушая по вечерам музыку, что неслась из Харьковской филармонии, расположенной неподалёку. Мерещились им большие шумные танцплощадки, кинотеатры, продавщицы с мороженым, киоски с вином и пивом. Поговорили всласть обо всём четыре подельника. А жизнь молодая между тем уходила и уходила в тюремно-пересылочные смрадные запахи хлорки по туалетам да камерной носочно-портяночной вонью. Моряку атмосфера эта была невыносима, он очень хорошо её знал и считал, что на этот раз досталась она ему абсолютно несправедливо. Но он не стал валить вину на товарищей, выгораживать себя, хоть и вправе был так сделать.

Давно ли все они грузились в телячьи вагоны, направляясь в трудармию, и вот — в таких же точно вагонах, только с конвоем и решётками на окнах, везут их обратно на Урал.

Он и раньше пытался несколько раз бежать, но не удавалось, может быть, и хорошо, что не удавалось. Сейчас — другое дело: восемь лет сроку.

Когда подъезжали к деревянному, уютному городку Тавда, где в палисадниках возле двухэтажных бревенчатых домов полно сирени, а по улицам снуют восьмиклассницы в школьных фартучках, Моряк задумался о побеге не на шутку. Ему ещё и девятнадцати лет нет, а он уже три с лишним года провёл в заключении. И вот опять! А ему так охота учиться. Лёня решил: убегу, в последний раз украду, достану какие-нибудь документы, поступлю на работу, пойду в вечернюю школу. Всё это казалось ему вполне осуществимым.

По прибытии в лагерь Лёня стал внимательно изучать всё, что могло пригодиться для будущего побега. Каково расположение зоны с её охранными объектами, жилой и рабочей. Он не мог наглядеться на видневшиеся за забором дома деревень на холмах. Они ему казались «румяными от солнца» — придёт время, и он напишет в стихах об этих домах: «Вдали, я видел, — деревянны от солнца домики румяны». «Критик» — Николай Кучев, бывший студент филфака, попавший в первом же бою в плен, просидевший тринадцать лет — четыре года у немцев, два у итальянцев, семь у своих — скажет ему:

— Твои домики похожи на пряники, а это не реалистично. Слово деревянны — неграмотно.

Потом Лёня принесёт ему целую тетрадь новых стихов. Кучев внимательно прочитает их.

— У тебя завидные способности. В лагере многие пишут, но у тебя есть что-то настоящее, только сделано плохо, непрофессионально, но мастерство придёт со временем, если, конечно, писать не бросишь.

Лёня после этих слов не спал всю ночь, в голову лезли стихотворные строки:

Я вновь завис над кручей.

Восходит солнце в проволоке колючей.

Я этот акт кровавый записал.

Пускай, пускай на сердце полоса.

Ведь как тот афоризм ужасен:

Долг платежом (о, несомненно!) красен.

Но я смотрел, смотрел, смотрел,

Как наш барак в заре горел,

А на штыке винтовки яркий блик —

Так я возник, так я возник!

Кучев, почитав эти стихи, сказал:

— В твоих стихах всё багрово-красное, страшно за тебя, парень ты хороший, талантливый… Но сумбур, сумбур…

Продолжение следует