Россия — страна многонациональная и многоязычная. Но русский человек редко знает, кроме родного, какой-нибудь другой язык. Не обязательно импортный. Хотя бы язык так называемой титульной нации региона. Днём с огнём надо отыскивать русского жителя Казани или Уфы, разумеющего по-татарски или по-башкирски. Не доводилось встречать русских, говорящих на финно-угорских языках Поволжья. Даже в Северном Причерноморье, где давным-давно зародилась и процветала кацапско-хохлацкая дружба на почве совместного проживания и племенной родственности, в ходу были не чистый украинский и не чистый русский, а так называемый суржик — русско-украинский разговорный диалект. Не преуспевали в изучении языка русские жители прибалтийских советских республик, Кавказа, Средней Азии. За редкими исключениями: мой вузовский друг-сокурсник, русский человек, по семейным обстоятельствам проведший детство и юность в Батуми, хорошо изъяснялся на картвели и искренне сожалел, что забывает его.

Примитивные рассуждения о языке колонизаторов и имперской спеси, прилагаемые к советской и нынешней российской действительности, звучат глупо. Язык межнационального общения — не пропагандистская формулировка, а насущная необходимость. В сверхдемократических США разговоры о правах человека и свободе личности приходится вести на английском; не желающий изучать язык большинства обрекает себя на культурную изоляцию и существование в личном гетто. Так было и так будет везде, где в пределах унитарного или федеративного государства живут люди, говорящие на разных языках.

С иностранными языками ситуация улучшилась. Их широко преподают. Во Всемирной паутине даже без примитивного английского делать нечего. Иностранцы в России давно не диковинка. Речевые и текстовые потоки иноземных наречий широки и полноводны, хотя далеко не всегда содержательны. Молодые люди сплошь и рядом бойко спикают, шпрехают и парлеют — иной раз бойчее, чем по-русски, особенно если предложить им письменный тест на родном языке, там оснований для оптимизма поменьше. Одноязычие всё больше становится уделом тех, кому за шестьдесят и более: плохо преподавали, плохо учили, некогда было, семья, дети… И в самом деле, зачем иностранный язык человеку, который редко выходит за пределы собственного микрорайона, а на работе может обходиться родными междометиями и указующим перстом.

В допетровской России знание европейских наречий не то чтобы возбранялось, но не особо одобрялось: как бы знаток не понабрался люторских и рымских ересей и лжеучений. Толмачи Посольского приказа были все на учёте и без взмаха царских бровей не смели пикнуть. Послал было Борис Годунов группу молодых людей в Европу набираться культуры, да никого назад не дождался — все стали невозвращенцами, а там и государь властию Божией помре.

Здорово, наверное, пришлось попотеть тверскому купцу-самоучке Афанасию Никитину, ловившему на слух наречия Востока. Зато итог был плодотворен. Своё путешествие он совершил без переводчика, а в «Хожении за три моря», забываясь, то и дело перемежал русские фразы тюркскими и ещё бог знает каковскими — воспроизводил вавилонское смешение языков, в котором варился годами.

Иван Грозный кумекал по-латыни и по-гречески — унаследовал способности от бабушки-гречанки. Алексей Михайлович и Фёдор Алексеевич тоже не чужды были иноговорения, особенно последний — он даже писывал на досуге латинские вирши. Московия потихоньку раскупоривалась от международной немоты, хотя бы на уровне царствующих особ, но медленно. Пока не пришёл всюду поспевавший, личным примером всех уязвлявший царь-реформатор. Пётр Алексеевич быстро освоил голландский и немецкий (правда, ни голландцы, ни немцы его почти не понимали, ибо освоил он не языки, а своё представление о них). После чего взял в руки старинный русский педагогический инструмент — суковатую дубинку — и повёл дело так резво, что после его кончины инерция культурного пинка понесла русскую правящую элиту уже безостановочно. Знание иностранных языков для высшей части общества сделалось не только хорошим тоном, но и условием удачной карьеры.

Голландский язык по смерти Петра быстро отошёл на пятый план, его наследие мы храним разве что в судостроительной терминологии, названиях судового такелажа и мореходно-штурманской лексике. На долгие годы основными иностранными языками в обиходе русской элиты сделались немецкий и французский, но относительно широкое распространение этих языков началось лишь в царствование Екатерины Второй.

В Париж русские ездили окультуриваться и откутюриваться. В германские земли — лечиться на кислых немецких водах от последствий неумеренного увлечения русской кулинарией. Переводчиков им не предоставляли, приходилось самим выкручиваться. В совершенном знании этих языков урождённые русские люди иногда превосходили природных носителей, а иногда и перебарщивали. К примеру, московский басманный философ Пётр Чаадаев все свои сочинения создал на французском. Первым родным языком Пушкина в семье был французский; второму родному — русскому — его научили улица и книги. Фёдор Тютчев за пределами своих гениальных стихов тщательно избегал русского языка. Когда Льва Толстого спрашивали, почему в «Войне и мире» так много огромных французских кусков («Не щеголяете ли, ваше сиятельство? Народ не поймёт!»), он справедливо отвечал, что в описываемое им время, то есть в 1805–1820 годах, многие мысли и суждения его героев просто ещё не могли быть адекватно переданы по-русски, а реальные прототипы некоторых героев вообще не знали родного языка и о том не печалились.

Крепко не повезло на первых порах в России английскому языку. Главным образом по причинам политическим. Хотя Россия и Великобритания воевали друг с другом всего единожды (в Крымской войне), межгосударственное соперничество наметилось ещё при Иване Грозном, затем веками крепло и доходило до открытой вражды и неприязни, проявления которых сильны и в наши дни.

Первые русские англоманы зародились в самом конце XVIII столетия. Посматривали на них косо, что засвидетельствовано грибоедовским персонажем:

…вся английская складка:

И так же точно он сквозь зубы говорит,

И так же коротко обстрижен для порядка.

Никакой угрозы существующему строю ранние русские англоманы не представляли, поскольку их симпатии ограничивались бытовой стороной британского уклада жизни (строгий распорядок дня, здоровое питание, спорт) и домашними играми во всё английское, включая язык. Да и было их в России раз-два и обчёлся. Согласно историческому анекдоту, император Александр Первый, учреждая в 1802 году министерство иностранных дел, поинтересовался, сколь много имеется в России людей, знающих по-английски, на что ему был дан ответ: «Семеро, ваше императорское величество!» — «Кто же сии люди?» — «Писатель Карамзин, два переводчика Иностранной коллегии, старый граф Семён Романович Воронцов, молодой граф Михаил Семёнович Воронцов и камердинеры их сиятельств!» На деле было, конечно, больше — но анекдотец хорош.

Распространению в высших кругах знания английского языка поспособствовали русские морские офицеры. Первые выходы русского флота в акваторию Мирового океана, первые отечественные кругосветки сопровождались усвоением «англичанки». От Кейптауна до Эдинбурга и от Сиднея до Ямайки без знания языка владычицы морей было невозможно объясниться в портах, купить воду и продовольствие, нанять лоцмана.

Русские морские офицеры позаимствовали у английских чёрный цвет повседневных форменных сюртуков. Позже русским матросам дали ленточки на бескозырки, что ужасно польстило британцам, увидевшим в этом уважение к памяти адмирала Нельсона. Кормовой андреевский флаг русских боевых кораблей особенно грел сердца шотландцев — ведь то был их национальный символ. Разве что цвета флага перевернулись: русский диагональный синий крест на белом фоне вместо шотландского диагонального белого креста на синем фоне.

Затем наступила эпоха тесной династической дружбы русского императорского дома с интернационально-континентальными, сильно англизированными европейскими домами, начались браки, установились родственные англо-русско-немецкие связи, завязалась семейная болтовня — на английском. И вышло наконец, что последний русский император, почти чистый этнический немец (если считать по крови), свою частную жизнь устроил на английский манер, в семье говорил главным образом на языке Байрона и Шекспира, а его, Николая Второго, внешнее сходство с родственником, английским королём Георгом Пятым, доходило до степени близнечества.

В 1920–1930-е годы советские школьники учили почти исключительно немецкий язык. Сперва как язык пророков — Маркса и Энгельса (было и такое обоснование), а также ближайшего друга и возможного союзника — Германии. Потом — как язык более чем вероятного противника. Изучение прочих наречий дозировалось в особых целях, для подготовки нужных специалистов, и под строгим присмотром государства — мол, ни к чему, всё равно мировой коммунизм победит, и все заговорят по-нашему.

Принцип вероятного противника, которым с началом холодной войны стали англоязычные США, в изучении иностранных языков продержался невероятно долго. English оккупировал почти все городские школы СССР. Deutsch изучали почему-то в основном на уровне районов и сёл, а экзотические французский и испанский полностью ушли в немногочисленные престижные спецшколы двух столиц. Такая ситуация сохранялась до середины 1980-х. Лишь радикальный перелом ситуации в стране, исторически напомнивший петровскую дубинку, заставил многих граждан России всерьёз взяться за иностранщину. Учите — пригодится.