1

Обветшал ли язык русский к началу двадцатого века? Рифма износилась точно: как платье, что использовали многие; рифма истрепалась, стала скучной, чуть ли вовсе не нужной. Необходимо было перетряхнуть пласты языка — и изобрести новую рифму, давая образцы работы поэтам будущих поколений, и Маяковский, вламываясь в крепость литературы, принялся за работу с истовостью и всей щедростью дара, граничащего с гением.

Не слышали ранее таких созвучий — и показались они грубыми… Не слышали и не рассчитывали услышать: после нежной и грустной музыки символизма; не предполагали, что такою лестницей можно идти: с широкими ступенями лестницей нового стихосложения.

Маяковский гремел, блистал; слова сталкивались, как шары в бильярдной игре, которую он так любил, — и высекали, что искры, новые значения, а суммируясь, давали неведомую доселе образность: дикую и яркую: в рост нарождавшемуся веку. Кабы не эксперименты Маяковского с рифмой, вся сегодняшняя поэзия писалась бы верлибром…

Если бы не глыбы трудов горлана — развитие поэзии остановилось бы. Но он вершил труды — сквозь бездны преград и препятствий, сквозь мещанскую косность мировосприятия; он шёл от бездны, ведомой только ему, и бездна эта дала блестящую метафизическую победу — несмотря ни на что… И на маяк Маяковского пошли корабли поэтов будущих поколений.

2

Демонический Маяковский — в плаще и шляпе итальянского карбонария… Или как? Демоническая роль Маяковского в фильме «Драма в кабаре футуристов № 13» — какой ещё может быть номер? Только такой… Из Мартина Идена вырастает «Не для денег родившийся», ибо футуризм видел планету, купающуюся в солнце счастья изменённых отношений людей: но у денег своё мнение по этому поводу. Не оттого ли не сохранилось ни одной копии фильма?

Более-менее отчётливо Маяковский-актёр и режиссёр представляется по ленте «Барышня и хулиган», хотя едва ли кто-то вспомнит рассказ, по которому он сделан; но выразительность хулигана, отмеченного живым монументализмом огромного (во всех смыслах) поэта, врезается в память так, что не вытравить. Маяковского не мог не интересовать кинематограф — во-первых, он был будущим, как футуризм, во-вторых, есть нечто общее в принципе монтажа и построение стихотворения — особенно — стихов Маяковского, чья монтажная лесенка сама часто организует зримые кадры.

…Был ещё эксцентрический бурлеск «Октябрюхов и Декабрюхов»… Но, представляется, всё было бы иначе — иной яркости, — будь кинематограф во времена Маяковского более развит. Впрочем, и той, дополнительной к поэтическому дару, яркости Маяковского в кино хватает.

3

Мальчик-самоубийца, так остро живописанный в поэме «Про это»: с раскатами маяковского «р», с нежностью и презрением к процыганенному романсу, со сравнением с собой — поэтом, перелопачивающим груды слов ради решительного обновления общего поэтического словаря; сравнением, ради которого, возможно, и предпринят был образ мальчика, попавшего в страшную ситуацию бездны жизни.

Век стал ломать привычные устои, век делегировал Маяковского, чтобы появился язык, соответствующий предстоящим громам; Маяковский, наполнивший своим огромным «я» внушительные сосуды поэм…

«Облако в штанах» даёт невиданные ранее формы лиризма, чья интенсивность берёт в полон даже нечитателей стихов. Хотя мотивы одиночества и бессмыслицы никуда не уходят: Всё чаще думаю — не поставить ли лучше точку пули в своем конце. Сегодня я на всякий случай даю прощальный концерт. Концерт «Флейты-позвоночника» оказался не последним, отчего поэзия выгадала, но утверждение насчёт точки рисует жизнь как безнадёжное предприятие — но ведь нет, ощущение ложно: громоздятся лестницы поэм, и ступает по облакам великий командор поэзии. «Летающий пролетарий» социален в той же мере, в какой «Облако…» лирично; и всё торжественно-приподнято, настолько, что небольшой объём поэм тянет на эпос, а иные метафоры удивляют само пространство.

…или — от вечной ветхости былых времён громоздятся глыбы Маяковского: зиккураты вздымаются в небеса, египетские пирамиды бросают отсветы на красно-золотящиеся стихи? Но Маяковский подчёркивал свой антиинтеллектуализм, хотя связь его с гудящим державинским звуком куда сильнее, нежели со звуком Пушкина, так и не сброшенным ни с какого корабля. Стоило ли снимать профессору очки-велосипед, чтобы послушать рассказ о времени и о себе? Стоило, конечно. Ибо последний документ Маяковского «Во весь голос» — квинтэссенция его поэзии, как сама она — квинтэссенция души.

4

«Летающий пролетарий» декларирует интерес поэта к тому, что будет через сто лет, и даже двести…

Слишком отличается от сквозящей истории мальчишки самоубийцы из «Про это» — где индивидуальность выдвигалась на первое место, и даже отчаяние не могло заткнуть её за пояс.

Главное — размах, с которым кидалось всё в лицо миру, и — будто вызывающее презрение к нему: таковому, не желающему меняться.

«Облако в штанах» ошеломляло — казалось, оно отрицало все предшествующие поэмы, созданные в русском пантеоне, хотя и гудело державинским звуком.

Но ведь и нежность одиночества была запредельной: край дымчатого, заповедного не отрицал всё тот же речевой размах.

…бегавшие под пулями буржуи вернулись в страну, которую бы не узнал Маяковский, хотя не один профессор, сняв очки-велосипед, готов выслушать последний поэтический документ поэта.

Маяковский и писал хроники начала века, над которыми летит пролетарий, — писал неистово, как полыхали античные битвы.

Маяковский разрушил Карфаген традиционного отношения к слову и, лестницами своими поднимаясь и нисходя, отправился в сияющий путь по облакам, оставив внизу свои грозно рокочущие поэмы, не говоря о стихах…

5

Насколько поэзия Маяковского празднична, избыточно-пестра и причудливо-необычна, настолько проза его проста, суха, деловита.

«Я сам».

Он — подлинный, такой, как был, рос, писал, прорастал в поэзию, меняя её своим гигантским внутренним ростом.

Рассказ о себе, расчленённый на сегменты, и в каждом сказано ровно столько, сколько требовалось сказать.

Начало пути.

Вхождение в жизнь.

Восприятие революции.

…или «Как делать стихи».

Опыт огромен, просквожён молниями, сверкает красками, и вновь — сухо и точно отливается в чеканные строки, превращается в крепко-прозаический рассказ о работе.

А работа — превращение обыденности жизни в чудо: и эта работа может выполняться просто, сухо, внятно.

Очень интересная проза.

Чудесно дополняющая громогласную поэзию.

6

У него свои отношения с Богом, небом, высотой; он ступает по облакам: «архангел-тяжелоступ» — по огромному, сверхточному определению Цветаевой; он ступает по облакам словес, добывая ещё неслыханную музыку, и она разносится уже больше века…

…были совсем ранние стихи: ещё не слишком маяковские, в них было иное ощущение Бога: точно связанное с патриархальностью, с медоточивостью церкви даже:

Не знал я, то мать или ангел-хранитель,

Ему я, как ей, улыбался во сне.

В последней обиде, в предсмертной пустыне,

Когда и в тебе изменяет мне все,

Не ту же ли сладость находит и ныне

Покорное, детское сердце мое?

Безумье иль мудрость, — не знаю, но чаще,

Всё чаще той сладостью сердце полно,

И так, — что чем сердцу больнее, тем слаще,

И Бога люблю и себя, как одно.

Ещё не характерно, ещё… точно зыбкость поиска собственного «я» проступает, трепеща; а так…

Ведь в гости к Маяковскому заходит, сияя, солнце, требует чая и варенья.

«Пусть Богу старухи молятся!» — это уже по-маяковски: сильно, вразнос, но тут — не Бог, а церковь, все века тщащаяся подменить Его собою…

Антипоповского — абсолютно справедливого — много в речениях горлана-главаря: «От поминок и панихид у одних попов довольный вид» — не потускнело со временем утверждение, применимо и к нашим временам.

Он воспринимает церковь социальным феноменом — каковым она во многом и является, и он обрушивается на установившийся веками порядок добывания попами денег — из темы и тела Христа.

Священник должен быть нищ и свят: тогда и отношение к нему будет другое…

Иное звучание имеет «Послушайте», где нежность внутреннего религиозного чувства — стыдно громовержцу Маяковскому демонстрировать нежность! — облекается в урбанистические метафизические одежды конкретики:

И, надрываясь

в метелях полуденной пыли,

врывается к богу,

боится, что опоздал,

плачет,

целует ему жилистую руку,

просит —

чтоб обязательно была звезда!

Похоже ли это на стихи атеиста?

Собственно, и атеизм — странное состояние, изнаночная вера, необходимость подкреплять себя мыслью об отсутствие главенствующей силы, чтобы оставить себе хоть крохи самостоятельности в жизни… Парадокс заключается в том, что атеист может быть гораздо ближе к Богу, нежели церковный иерарх: для этого достаточно сравнить громокипящего, обновившего весь состав языка Маяковского — с каким-нибудь современным церковным долдоном, на мерседесе возвращающимся в хоромы свои…

У поэта было огромное, всё-вмещающее сердце: достаточно вспомнить фрагмент из поэмы «Про это» — о мальчике самоубийце:

Вата снег. Мальчишка шёл по вате…

Человек, обладающий подобным сердцем — и соответственно: сознанием, — не может не чувствовать огромности пластов, нависающих над нами, не говоря о безднах, сокрытых в нас…

Своеобразная вера Маяковского была горячей, раскалённой даже; и её факелы часто освещали его могучие, великолепные стихи…

7

Он стремился сделать жизнь: новую, яркую, приравняв перо не только к штыку, но — одновременно к строительному материалу и различному инструментарию…

…в одном Маяковский ошибался: в этой жизни помереть нетрудно…

Трудно, ох, как трудно, ежели достойно, стоически, мудро, но речь не об этом: в данном контексте стихотворения «Сергею Есенину» строка совершенно оправдана, ибо здесь о новом, неизвестном ещё, но бурно развивающемся, строящемся мире…

Представляя противоположные полюса, они — Есенин и Маяковский — сложно противостояли друг другу: и в стихе, и в жизни; отдавая друг другу должное, хотя и издеваясь порой друг над другом.

Не без этого.

Однако стихотворение «Сергею Есенину» предельно серьёзно, и — столь же уважительно, и строки:

— Прекратите!

Бросьте!

Вы в своём уме ли?

Дать, чтоб щёки

Заливал

смертельный мел?!

Вы ж

Такое

загибать умели,

что другой

на свете

не умел.

Дают чёткое понимание сверхзначительной роли Есенина — в стране, где поэтическое слово раскатисто слышно (в отличие от нынешней), — на какое наслаивается очевидное сожаление о сделанном Есениным, когда не просто жалость.

Стих был популярен.

Он разносился широко — ибо отрицал смерть; он рокотал жаждой жизни, деятельности, подвига.

Вопрос о суициде обоих поэтов едва ли когда-то разрешится…

Вполне возможно, что Маяковский, выполняя секретные политические миссии на Западе, попал под зачистку, и был убит.

Так или иначе, о самоубийстве применительно к себе в русской поэзии писали только трое: Есенин, Маяковский, Цветаева…

Стих Маяковского рвётся болью в начале: и даже полёт Есенина, врезывающегося в звёзды, отдаёт чем-то религиозным.

Далее — более трезвые строфы:

Критики бормочут:

— Этому вина

то…

да сё…

а главное,

что смычки мало,

в результате

много пива и вина. —

Дескать, заменить бы вам

богему

классом,

класс влиял на вас,

и было б не до драк.

Ну, а класс-то

жажду

заливает квасом?

Класс — он тоже

выпить не дурак.

Жёсткая констатация расейской беды-привычки, коснувшейся Есенина, обошедшей Маяковского.

Лестница, ведущая вглубь страницы, выводит стремительно к всплеску горя одного поэта от самоубийства другого:

Навсегда

теперь

язык

в зубах затворится.

Тяжело

и неуместно

разводить мистерии.

У народа,

у языкотворца,

умер

звонкий

забулдыга подмастерье.

Маяковский знал, как почтить равного ему собрата-поэта.

И почтил.

И звонко данный финальный афоризм, отрицающий суицид Маяковского, врезается в плоть реальности вечной правдой: с маленькой такой ошибкой — достойно умереть очень трудно.