О нормальных ценностях культуры

Я давно вырвался из идеалистического плена к нормальным ценностям христианской культуры. Но сейчас и эти ценности шатаются, проявляя полное бессилие перед тупым тоталитарным натиском. Капитуляция происходит под флагом того «индивидуального потока», который мы привыкли противопоставлять тоталитаризму. Это индивидуализм без индивидуальности, без личности, но формально отделить одно от другого невозможно. С одной стороны, оборачивается близоруким шкурничеством — делайте что хотите, продавайте что и кого хотите, только меня оставьте в покое. С другой — беспросветным самоутверждением, в жертву которому приносится всё без разбору. То, к чему я пришёл в жизни — уважение к истории, к культуре, здравому смыслу, — сегодня часто ставится под сомнение. Мне же нечего предложить цивилизации, кроме здравого смысла, совести и ответственности, и, конечно, любви. Безусловно, Бога. Мне самому выбирать уже поздно, да и другим я уже не стану. И боюсь я не конца света, а распада цивилизации, общества, истории. Трагизм творчества поэта в наше время заключается вовсе не в репрессиях, хотя можно и задушить. Трагична сама жизнь. Она не может не быть трагичной, хотя бы потому, что мы умираем и не всё можем.

Ответ на трагедию бытия

У искусства свои особые задачи, а поэзия сердцевина искусства. Самуил Яковлевич Маршак один из самых мудрых людей, которых я встречал в жизни, говорил: «Знаете, голубчик, в мире существует одно искусство — поэзия, а все остальные искусства ценны постольку, поскольку в них есть поэзия». Потом он делал паузу и добавлял: «В том числе и стихи». Это абсолютная правда. И поскольку функция искусства коммуникативная, то есть каждый человек через сцену, через стихи чувствует себя и других, то оно объединяет людей, возвращает человека к самому себе и приобщает его к вечности, к незыблемым ценностям. Настоящее искусство, настоящая поэзия — это момент современности, который почувствован как момент вечности на фоне всех вечных ценностей, на фоне постоянной трагедии человечества и жизни. Поэзия даёт ощущение вечности и её необходимости. А художник — это человек, который раскрывает в своём творчестве современность и вечность. И он обязан прорываться сквозь современность к небу, к звёздам. И если он прорвётся, то на его стихах, о чём бы он ни писал, останутся царапины — следы достоверности его выхода небу. Такая поэзия будет восприниматься и спустя годы в изменившейся политической или духовной ситуации, потому что она сквозь временные проявления затрагивает те душевные струны и культурные ценности, которые существовали и будут существовать вечно. Потому в идеале каждое произведение искусства должно быть рассчитано на вечность. Это есть ответ на трагедию бытия. Вот Credo. Вы знаете, в каком году оно было написано? (Я признался, что не знал. Я даже не помнил его.) В 1956-м.

Надоели потери.

Рознь религий — пуста,

В Магомета я верю

И в Исуса Христа.

Больше спорить не буду

И не спорю давно,

Моисея и Будду

Принимая равно.

Всё, что теплится жизнью,

Не застыло навек…

Гордый дух атеизма

Чту — коль в нём человек.

Точных знаний и меры

В наши нет времена.

Чту любую я Веру,

Если Совесть она.

Только чтить не годится

И в кровавой борьбе

Ни костров инквизиций,

Ни ночей МГБ.

И ни хитрой дороги,

Пусть для блата она, —

Там под именем Бога

Правит Суд сатана.

Человек не бумага —

Стёр, и дело с концом.

Даже лгущий для блага —

Станет просто лжецом.

Бог для сердца отрада,

Человечья в нём стать.

Только дьяволов надо

От богов отличать.

Могший верить и биться,

Той науке никак

Человек обучиться

Не сумел за века.

Это в книгах и в хлебе

И в обычной судьбе.

Чёрт не в пекле, не в небе —

Рядом с Богом в тебе.

Верю в Бога любого

И в любую мечту.

В каждом — чту его Бога,

В каждом — чёрта не чту.

Вся планета больная…

Может, это — навек?

Ничего я не знаю.

Знаю: Я человек.

Требовалось не умирать, а гибнуть

В сталинскую эпоху, когда формировалось наше поколение, извращались не только культурные, но и все иные человеческие ценности. Стоило только восторжествовать классовой морали, как предательство было возведено в ранг добродетели, а доносительство рассматривалась как одна из первейших обязанностей советского гражданина. Общечеловеческая максима «не убий» была напрочь забыта, любовь к ближнему своему объявлена абстрактным гуманизмом.

Было подвергнуто сомнению право обычных людей просто жить. Почему-то считалось просто жить мещанством. Немещане обеспечивали себя хорошими пайками, а мещане были те, кто пайков не получал. Еще в 18-м году, когда вся Россия была взбудоражена битвой за равенство, Зиновьев вполне обеспечивал себя и других идейных революционеров дополнительным питанием, и в скором будущем настал момент, когда упитанность и идейность стали совпадать. Одно время даже умирать стало стыдно, потому что требовалось не умирать, а гибнуть, и обязательно в борьбе. Борьба продолжалась постоянно, врагов следовало не только ненавидеть, но и уничтожать. Необычайно развился фанатизм, и многие нравственные нормы были извращены. Я помню рассказ, в котором передовой сын выдаёт чекистам человека, спрятанного его интеллигентными родителями, и где автор, тоже интеллигент, потешается над неподдельным ужасом своих взрослых героев. Сын с явного согласия этого «инженера человеческих душ» считает, что «выдавать — позор» явно устарело. Напротив, сокрытие, а значит, и спасение человека равносильно в его глазах предательству своих героических товарищей. Рассказ прямо учил доносить и предавать. В школе учили наушничать и ябедничать. Именно в те годы начал прославляться Павлик Морозов.

Полемизировать со Сталиным нелепо

Элементы сталинщины проникали в жизнь незаметно. Одни понятия подменивались на ходу другими, как одни люди заменялись другими, а затем и третьими, так что могло показаться, что ты ослышался или где-то допущена ошибка или опечатка. Не успел ты ещё опамятоваться, как замечал, что эта описка получила все права гражданства и уже многими воспринимается как нечто само собой разумеющееся, не подвергающееся сомнению. Главной добродетелью стало любить Сталина. Его почти никто не видел, никто не знал. Но газеты и радио на каждом углу кричали, что он великий и мудрый, что он друг и учитель, и сознание приспосабливалось к новой реальности. В народе вообще существовала мощная тенденция истолковывать всё дурное, что вытворяла с ним эта власть, как действия, направленные тайно против самой власти. Даже дети раскулаченных и сосланных воспринимали постигшую их участь как нечто оскорбившее их любовь и преданность революции по вине местного аппарата. И Сталин, следует отдать ему должное, очень хорошо умел использовать и поддерживать это чувство своими «головокружениями от успехов», которых у него было необычайно много в самых разных областях и в разные времена. Многие не понимали, что происходит, но всё равно вера в светлую цель оставалась.

Ни с чем нельзя сравнит преступления Сталина против крестьян, но когда Каганович рассматривается некоторым литераторами, в том числе и В. Распутиным, как идеальный инициатор коллективизации, а «вождь» как игрушка в его коварных руках, то дальше ревнителям памяти ехать некуда.

Сталин — это нечто потустороннее, полемизировать с ним нелепо, это всё равно что полемизировать с Сонькой Золотой Ручкой. Интересно другое, а именно, как он мог получиться и как такой человек смог прийти к ничем не ограниченной власти, ведь он не только пришёл, но его и привели, и многие из тех, кто его привёл, потом были им расстреляны.

И всё же дело не в одном только Сталине, но и в нас самих, и мы должны думать о себе самих, о том, кем мы были и кем стали. История историей, условия условиями, но человек всё же сам отвечает, каков он есть и каким стал. Катарсис и гармония бывают только в искусстве, а утопия — это попытка воплотить возможное только в искусстве в жизни, поэтому она всегда терпит крах.

Об интеллигенции и свободе

При Сталине осуществлялся не только физический, но и моральный террор. Граждан не только уничтожали, но и издевались над ними, унижали достоинство, не давали работать, проявить свои духовные способности в полную силу. Но всё же находились смелые и мужественные люди, прежде всего, я имею в виду старую русскую интеллигенцию, которые противостояли насилию над личностью. Именно поэтому главные удары ЧК и ГПУ поначалу обрушивали на интеллигенцию. Лучших и ярких её представителей высылали, наиболее активных расстреливали и душили Соловками, других преследовали, понуждая к добровольной эмиграции. Но многие отступили с Белой армией. К чему всё это привело, всем давно известно. Традиционная интеллигенция, как правая, так и левая, была задавлена в 20-е годы. Не следует понимать это буквально: уничтожали многих, но многие и уцелели. Её пытались не только разрядить и ослабить, но и вытеснить, подменить так называемой новой. Но в конце 30-х как будто помиловали, то есть, конечно, сажать продолжали, кого тогда не сажали, но уже не специально, а на общих основаниях, и позволяли существовать, так и во всём распространив на них звание простого советского интеллигента. Часть из них приобрела циничную верноподданность, но большая часть осталась порядочными людьми, продолжавшими исподволь влиять на окружающую среду. И всё хорошее, что есть в каждом из нас, прямо или опосредствовано идёт от них. И если культура русская уцелела после всех потрясений, то это и их заслуга. И никакой террор Короленко, Гумилёва, Павлова не запугал, потому что террор — это не просто страх, и делается он не ради страха. Главное здесь терроризировать сознание. Вам создаётся интерьер, в который вас загоняют как в камеру. Осмотревшись и пообвыкнув, вы понимаете, что и в замкнутом пространстве можно дышать. А затем думаете, может быть, так вообще лучше, на улице холодно, дождь идёт, а здесь, хоть и тесно, но тепло, и все как один… Проходит время, флажки снимают, а человек по-прежнему боится выйти на волю — сместились критерии. Вот что страшно. Русская интеллигенция сумела сохранить своё сознание свободным. Но «товарищ Сталин» не только пытался терроризировать сознание всех своих подданных, но и стремился обвинить их самих в терроре против властей и себя лично. В то время, когда я сидел, следователи старались добиться почти от каждого заключённого, кроме признания своей вины, что он лелеял (лелеял — обязательно, была почему-то именно такая любимая и стандартная фраза) террористические замыслы. В отношении кого — понятно.

«Мне каждое слово будет уликою»

Меня арестовали 20 декабря 1947 года. Я учился в Литинституте, писал стихи и читал их где только было возможно. Об этом времени рассказ В. Тендрякова «Охота», в журнале «Знамя». Там есть немного и обо мне, но хорош он не этим, конечно, а тем, что точно выражает суть послевоенной эпохи. Я жил в некоторой эйфории, меня несло, конечно, стихи сразу же попадали в органы. Они, может быть, и были исполнены революционной романтики, но явно не совпадали с той эпохой, и очень сильно чувствовалось неприятие творившихся мерзостей и особенно 37-го, который меня потряс, но не задел лично. Задело время, потому что я чувствовал, как менялась атмосфера, как стремительно наплывала ложь и бессмыслица, прикрывавшаяся безумным энтузиазмом. В 45-м году, после Победы, я стал пересматривать свои взгляды. Мне казалось, что мои терзания чисто интеллигентская шутка, что есть другие знания, и была построена теория приятия Сталина как необходимости жёсткости всего происходящего. Я полагал, что нужна только внутренняя сила для того, чтобы выжить и соответствовать времени. Теория глупая, я её стыжусь до сегодняшнего дня. Она была полным отдалением от истины во имя сохранения цельности натуры или характера. Теперь я считаю, что поскольку три года был сталинистом, то сидел за дело. И весьма благодарен тем, кто меня посадил, потому что, чёрт его знает, до чего бы я мог дойти. И всё же именно в эти годы во мне происходил какой-то странный поворот к жизни, к России и её истории. Но почему-то я всегда был уверен, что меня посадят и всегда боялся. Тогда было написано одно стихотворение, которое очень нравилось следователям. Там были и такие строки:

Мне каждое слово

Будет уликою

Минимум

На десять лет.

Иду по Москве,

Переполненной шпиками,

Как настоящий поэт.

Не надо слежек!

К чему шатания!

А папки бумаг?

Дефицитные!!

Жаль!

Я сам

Всем своим существованием —

Компрометирующий материал!

«Наум, прочти стихи про компромат»

До ареста меня вызывали в МГБ и предупредили, но даже и после вызова я продолжал читать стихи, потому что не мог остановиться. Графу «воспитание», по которой меня, очевидно, поначалу пустили, пришлось закрыть. Они посчитали, что я сумею исправиться, я и хотел исправиться, но не смог. Обиды на «доблестные органы» не держу. В конце концов, меня всё же посадили, но было не ясно, чем это кончится. Восемь месяцев я сидел на Лубянке. Когда следователям становилось скучно, они говорили: «Наум, прочти стихи про компромат». Ничего страшного со мной не делали, никто меня не бил и не мучил, даже сна не лишали. Обвинили по статье 58-10, то есть в антисоветской агитации, потом заменили — «писал и читал знакомым стихи антисоветского содержания», затем заменили «антисоветского» на «идеологически не выдержанные». Сейчас это всё кажется абсурдным, потому что в итоге дали мне статью 7-35. По пункту 7 могли быть привлечены лица, не совершившие преступления, но по своим связям и прошлой деятельности, медицинскому состоянию или по каким-то другим причинам представляющие опасность для социалистического государства. В 35-й статье были перечислены соответствующие наказания. В Кодексе их соединили, получилось 7-35, по которой высылали проституток. Все серьёзные санкции начинались со знаменитой 58-й.

У каждого свои университеты

По тем временам ко мне относились весьма либерально. По-моему, мне с ГБ вообще везло. Но сталинизм мой кончился не сразу. Я себе доказывал, лес рубят — щепки летят. И когда это признаёшь в отношении других, то надо быть мужественным и признать справедливость непререкаемой формулы и в отношении себя. И я признавал, даже тогда, когда в ссылке читал материалы антикосмополитской кампании. Я думал, а может, евреям так и надо и они заслуживают того, что заслужили? Но когда я увидел, кто на этом стал выдвигаться, у меня сразу всё полетело, и я отказался от всего окончательно. На меня подействовала не сама травля, а люди, её осуществлявшие — Софронов и другие. А сослали меня в деревню Чумаково Новосибирской области, по тем временам детский лепет, который, правда, мог закончиться летальным исходом в лагере при моей неприспособленности. Делать мне в деревне было абсолютно нечего, но я благодарен судьбе, потому что там, в ссылке, прикоснулся к чему-то очень важному для себя. У каждого свои университеты.

Жизнь — великий драматург

Потому что непредсказуема. Как сказал Пастернак, неотвратим лишь конец пути.

В отношении происходившего на Родине в последние годы я был большим пессимистом — Горбачёва я не предвидел. Я думал, система идёт к кризису и боялся этого кризиса больше всего. Надежды на то, что появиться что-то хорошее в жизни, у меня не было. Но когда умер Черненко, я сказал: сталинская эпоха наконец-то кончилась. Не знаю, что будет дальше, но это факт. Когда пришёл Горбачёв, я выступил по радио и сказал¸ что у него нет другого выхода¸ как стать великим государственным деятелем. Все послевоенные годы мы, сами того не желая и не зная — так жизнь строилась, — сидели не в осаде, а в засаде¸ точа мечи и выжидая, кто вдруг зазевается, а порой эти мечи вынимали из ножен. И сердились за это на весь мир, полагая, что из-за него страдаем. И действительно страдали — когда жизнь подчинена только засаде, жить бывает не на что, да и некогда. Думать, что виновники наших бед не мы, а кто-то во вне — далёкие американцы или никому неведомые жидомасоны, плохо не только потому, что это не так. Такие перспективные идеи дезориентируют и разоружают сограждан, настраивая их на бесплодную ненависть, а не на мобилизацию духа, ещё сильнее вдавливают в болото. Мы всё дальше и дальше углубляемся в советскую историю, и это хорошо, историю надо знать и понимать, но мне кажется, что сегодняшняя ситуация не так уж прямо связана с историей. Можно держаться любого мнения, о том, стоило или не стоило брать Зимний дворец в 17-м году, но сейчас совершенно ясно, что отдавать его некому. После 85-го года у нас нет права на пессимизм, потому что речь идёт не об абстрактном вопросе и не об академическом, а о выживании. Когда речь идёт о выживании, включается разум, воля, что угодно, и надо выживать¸ и это делает страну нормальной — надо становиться нормальным правовым государством. Я поэт государственный, я против анархии и думаю, что свободным человеком можно быть только в свободном государстве, то есть в таком, которое защищает его интеллектуальные и экономические свободы. Сейчас цель существования страны — благосостояние. Чтобы все люди по возможности жили хорошо. Сегодня хоть организуйте 125 партий, всё равно придётся начинать с решения элементарных проблем с жильём, питанием, одеждой. Для нас же вопрос о свободе печати может становиться мировым вопросом.

Нельзя целый народ заставить постоянно быть жертвой

Главная трудность сегодняшнего дня заключается в том, что просить от людей жертв приходится не для рая, а для весьма относительной жизни, которая просто жизнь, просить всегда тяжело. Раньше право человека заботиться о своей жизни у нас не признавалось, считалось эгоизмом и чуть ли не смертельным грехом. Но это же не так. В раннем христианстве монахи выбирали пост сознательно и добровольно. Они осуществляли свободный выбор, тем более никого не заставляли быть монахами. Нельзя целый народ заставить постоянно быть жертвенником, то появляются жулики, вынужденные изображать жертвенников, потому что они не хотят жить той жизнью, которую им навязывают. Возникает тоталитарный театр, где все актёры и нет зрителей. Этим он и отличатся от искусства. Возникает двойная мораль, возникает двоемыслие, которое прекрасно описал Оруэлл в романе «1984», наконец-то ставшем доступным и нашим читателям. При Сталине так существовала большая часть общества. Кстати, право отнюдь не предполагает обязанности граждан его использовать. Но когда власть ощущает себя вправе осуществлять тотальный контроль над гражданином, вплоть до его передвижения, то от запрещения его выезжать из колхоза ей легко перейти к запрету на выезд из страны. До недавнего времени к нам все могли приехать, а мы, включая лауреатов премий, могли к ним ехать только тогда, когда нас выпускали или посылали на конференции, симпозиумы и т. п. Мы были заперты, как в тюрьме. Это отнимало нечто существенное у нашего общего достоинства и унижало как лауреата, так и доярку. Да и вообще жизнь в тюрьме полностью зависит от начальства.

Никто не знает, что хорошо

Мне кажется, спорить об идеалах сейчас нелепо, необходимо думать, как выжить, как стране стать на нормальные рельсы, чтобы люди хорошо зарабатывали, хорошо жили и своим трудом кормили страну и обслуживали друг друга. Переход очень труден и требует огромного напряжения сил. Перестройка — это вопрос дальнейшего существования великой страны, страны великой культуры. Началась она не от хорошей жизни, а от того, что необходимо много перестроить и от многого просто избавиться. В новых условиях наша задача не умереть, а выжить. Исторических аналогий я не вижу, мы сейчас вступили в такую полосу развития, которая аналогий не имеет. Конечно, мне хотелось, чтобы перестройка началась не теперь, а гораздо раньше, при Хрущёве, но история необратима. Нынешний политический лидер находится в той исторической ситуации, которую не он создал, но из которой он волею судеб должен выводить страну. Поэтому доказывать, что он сделал что-то не так и не всё, — проще пареной репы. За время пребывания на Родине, у меня сложилось ощущение, что все знают, что недостаточно хорошо, но никто не знает, как хорошо. По крайней мере, я таких людей не встречал, да и сам, к сожалению, таковым не являюсь. Ежели бы знал — вмешался, орал бы во всё горло, и скромность мне не помешала, как не помешали бы разговоры о том, что эмигранты не имеют права вмешиваться в происходящее на Родине. Но когда я никакой альтернативы предложить не могу, а попытки спасти страну и вывести её из тупика предпринимаются, то, соответственно, не могу не поддерживать в этом смысле Горбачёва, взвалившего на себя такую ответственную миссию, не могу не уважать его и считаю личностью героической, потому что на этом пути существуют не только серьёзные трудности, но и опасности. Я могу признать, что я во всём с ним согласен, но поскольку, как лучше, кроме каких-то конкретных случаев, я не знаю, мне остаётся поддерживать его политику в целом. Выход из сложившейся ситуации придётся искать всем вместе.

Кто пророк?..

Я не люблю слово плюрализм по отношению к литературе и даже по отношению к мысли. Признаю только — уважение к истине. Это не значит, что кто-то из нас двоих знает истину. Я имею ввиду, что когда мы с Вами разговариваем и выясняем какие-то вещи, то даже при несогласии друг с другом, мы оба заинтересованы в том, чтобы выяснить истину или хотя бы проложить путь к ней. Я уважаю любую чужую точку зрения, но априори у меня уважения к чужому мнению нет. Уважаю только в том редком случае, когда мнение имеется. Конечно, я могу и ошибаться, но лучше отвечать за свои ошибки, чем за чужие.

Мне кажется, интеллигенция устроила толкотню на качающейся льдине и это мне не по душе. Я не против полемики в печати, но у многих интеллигентов абсолютные взгляды на политику, литературу, историю. Неужели нетерпимость стала генетической болезнью! Можно говорить о том, кто прав, кто виноват, кто первый, кто не первый, но такие вопросы решаются персонально. Подлость во все времена остается подлостью.

В Библии есть такая главка, в которой дано определение пророка. Как определить, кто пророк, а кто нет? Оказывается, очень просто: если то, что он пророчит сбывается, значит, пророк. Если нет — можно побивать камнями. Давайте меньше пророчить, а больше делать для общего блага, народа, страны, мира. Потому что мы не являемся ни провинцией Европы, ни провинцией Запада. Мы часть, и очень значительная, по своему интеллектуальному и культурному уровню единого и неделимого мира. Впрочем, стихи это выражают намного лучше.

Вот, послушайте:

Ах ты, жизнь моя — морок и месиво.

След кровавый — круги по воде.

Как мы жили! Как прыгали весело —

Карасями на сковороде.

Из огня — в небеса ледовитые…

Нас прожгло. А иных и сожгло.

Дураки, кто теперь нам завидует,

Что при нас посторонним тепло

Я внимательно слежу за тем, что происходит в стране

Жизнь для меня только здесь, там её нет, даже если бы было много денег. Но опять начинать с самого начала трудно. Я внимательно слежу за тем, что происходит в стране — в политике и литературе. Выписываю «Знамя», «Новый мир», «Дружбу народов» и другие журналы. Возвращаются мои стихи. Россия моя Родина, я никогда от неё не отказывался ни словом, ни духом. Никогда не говорил о ней как о чужой. Как человек, которому она безразлична, которому она безразлична, у которого есть другая точка обзора, нежели она сама. Я хочу приезжать на свою родину и участвовать в её литературной и интеллектуальной жизни (и участвовал по мере сил пока не ушёл из жизни 22 июня 2018 г. — Примеч. Г. Евграфова).

* * *

Дома я открыл самиздатовскую перепечатку стихов Коржавина:

Наивность взрослых — власть стихии.

Со здравым смыслом — нервный бой.

Прости меня. Прости, Россия,

За всё, что сделали с тобой.

За вдохновенные насилья,

За хитромудрых дураков.

За тех юнцов, что жить учили

Разумных, взрослых мужиков.

Учили зло, боясь провала.

При всех учили — днём с огнём.

По-агитаторски — словами.

И по-отечески — ремнём.

Во имя блага и свершенья

Надежд несбыточных Земли.

Во имя веры в положенья

Трёх скучных книжек, что прочли.

Наивность? Может быть.

А впрочем

При чём тут качество ума?

Они наивны были очень, —

Врываясь с грохотом в дома.

Когда неслись, как злые ливни,

Врагам возможным смертью мстя,

Вполне наивны.

Так наивны,

Как немцы — десять лет спустя.

Да там, на снежном новосельи,

Где в степь состав сгружал конвой.

Где с редким мужеством

терпели —

И детский плач, и женский вой.

А через несколько лет прочитал у Довлатова (Волкова М. Не только Бродский: Русская культура в портретах и анекдотах / Марианна Волкова; текст Сергея Довлатова. Нью-Йорк: Слово, 1988. — Примеч. Г. Евграфова):

Накануне одной литературной конференции меня предупредили:

— Главное, не обижайте Коржавина.

— Почему я должен его обижать?

— Потому что Коржавин сам вас обидит. А вы, не дай бог, разгорячитесь и обидите его. Не делайте этого.

— Почему же Коржавин меня обидит?

— Потому что Коржавин всех обижает. Вы не исключение. Поэтому не реагируйте. Коржавин страшно ранимый.

— Я тоже ранимый.

— Коржавин — особенно. Не обижайте его…

Началась конференция. Выступление Коржавина продолжалось четыре минуты. Первой же фразой Коржавин обидел всех американских славистов. Он сказал:

— Я пишу не для славистов. Я пишу для нормальных людей…

Затем Коржавин обидел целый город Ленинград, сказав:

— Бродский — талантливый поэт, хоть и ленинградец…

Затем он произнёс несколько колкостей в адрес Цветкова, Лимонова и Синявского. Ну и меня, конечно, задел. Не хочется вспоминать, как именно. В общем, получалось, что я рвач и деляга.

Хорошо, Войнович заступился. Войнович сказал:

— Пусть Эмка извинится. Только пусть извинится как следует. А то я знаю Эму. Эма извиняется так:

— Извините, конечно, но вы — дерьмо!..

* * *

Свидетель XX века Наум Коржавин умер на 93-м году жизни в Америке 22 июня 2018 года.

Примечание

В заголовке использована строка из стихотворения Наума Коржавина «Памяти Герцена, или Баллада об историческом недосыпе», которое первоначально распространялось в самиздате; впервые опубликовано в 1976 году в сборнике «Времена. Избранное» издательством «Посев» (Франкфурт, Германия). В России издано во времена перестройки.