Как только жена не называла его: Димошка, Димон, лодырь, трутень, подвергая уничижительной критике. Он оставил ей после развода в вечное пользование родительское подворье и наспех бежал в заповедные дали, где проработал десяток лет егерем. Пил до изумления среди ковылей, а затем в припадке тоски целовался с животными.
― Люблю вас всех! ― кричал Димон, пытаясь обхватить заскорузлыми руками пепельные травы и лошадей, утопающих в сизокрылом закате.
Со временем в километре от заповедника получил от начальства искусанный ветрами серый дом в благодарность за многолетнюю службу. Правда, к тому времени посёлок испустил дух и жилище многие годы, переходя от одной конторы к другой, оказалось не в лучшем виде.
― Теперь уж точно заживу! Вот оно счастье! ― ликовал степной егерь Дима.
Внезапно нагрянувший в гости брат выглядел настороженным.
― Слыхал, шо у тебя дом появился? ― спросил с порога брат.
Вскоре егерь понял, что переспорить Петю — так звали родственника — невозможно. Тот решил всерьёз заняться улучшением не только быта, но и заблудшей души Димона.
― Живёшь как босяк. Хозяйство в упадке. Одним словом — лодырь! ― гудел каждое утро брат. ― Ну, ничего, я здесь быстро порядок наведу.
Постепенно братом овладел хозяйственный раж. То доску подстрагивал к обшивке дома, то смолой залил стыки рубероида. Пропадал по ночам в сарае, выхаживая цыплят, боронился от ласк и лисиц. Обычно утренние слегка глумливые шуточки брат, злой от недосыпа, к вечеру умело превращал в обидные издёвки. Упрёки осыпались, как грязь с башмаков, теснили егеря из дома. Петя буквально заполаскивал потоком слов, так что вскоре Дима почувствовал непреодолимое желание сломать брату нос. К счастью, прикатил директор заповедника, маленький округлый человечек и с порога сообщил:
― Димон, к нам едет съёмочная группа фильм делать о заповеднике. Ставлю задачу обеспечить ходовым средством. И чтобы побрился и был трезв.
Из сарая выкатили доисторический фаэтон, брошенный лет пять тому очередной группой заезжих актёров. Провожая дожди, облупленный, полусонный фаэтон покорно ждал своей участи.
― Хватит валяться на лежанке. Почини ходовое средство, ― подгонял брат.
― Ничего, время терпит. Без фаэтона не останутся,― отмахивался Димон.
― Трутень ленивый!
Съёмочная группа, следуя логике брата, сплошь знаменитости, с минуты на минуту прибудут блестящим эскортом. Он даже за новой рубахой сбегал в сельпо. Каждый день, преодолевая пару километров, приходил в заповедник, поджидая гостей. И вот в один из тихих ласковых вечеров к переполненному ожиданием Пете группа пьяных до изумления документалистов приползла на разбитой «Ниве».
Разочарование сродни изжоге. Надеешься, что блюдо идеально приготовлено, а в итоге несварение желудка. Петя затворился в егерском домике. Если выходил по надобности, то всем видом демонстрировал презрение к кинематографическому сообществу.
― Что это с ним? ― спрашивали поочерёдно гости.
― Яйца высиживает, ― сказал Димон и отправился с группой на съёмки.
Егерю для объезда заповедника полагался конь по кличке Орех. Его-то и впрягли в фаэтон. Во главе, рассекая первозданную даль, режиссёр неровной походкой в сопровождении ассистентов удалился в племенную степь, не тронутую ни тракторами, ни коллективизаций, ни фермерами. Орех, конь ленивый, разжиревший на сахаре и хлебе, подачках Димы, лениво плёлся следом, едва переставляя копыта.
― Давай, Димон, с брички снимем лошадей, пока мой начальник ушёл, ― предложил оператор.
Интерес оператора вызвали не творческие конвульсии обременённого талантом профессионала, а соитие диких животных, табун которых он заприметил у реки. Отхлебнув из егерской бутылки настойку, окончательно зациклился на увиденном.
Черствеет на глазах осеннее разнотравье, гуляет пьяный волей табун. Солнце медленно встаёт, тяжёлое, переваливаясь из стороны в сторону, набирает теплоту ранней осени. Охра золотит обездвиженное пространство шелковистой гривой жёлтых, коричневых, зелёных лишайников.
― Красота невозможная! Димон, давай поближе к реке подъедем.
― Не поеду. Будет хана нам.
― Не дрейфь. Поехали.
― Разве не видишь, лошади в кучу сбиваются. Давай тикать.
― Чего это с ними?
― Наш конь домашний, они его чуют.
Топот приближающегося табуна не спутаешь ни с чем. Точно камни летят с вершины, окованные нарастающей силой удара. Рёв, дикое ржание и неудержимое стремление, инстинктивное, бессознательное — идти за вожаком. И в этом состоит опасность. По сути, вожак ― главный враг табуна. Его ошибка стоит жизни тем, кого он повёл за собой.
Орех заволновался, прядёт ухом в сторону нарастающего гула. Дёрнулся, да так, что оператор сделал в воздухе сальто, вылетев из фаэтона вместе с камерой, ударился о дерево, а следом и Димон. Это их спасло. Орех сорвался в галоп — и его поиски существенно затруднили съёмку фильма.
Когда Димон, опухший от систематического пьянства творческой группы, вернулся домой, неожиданный сюрприз поверг его в шок.
Основательно загостившийся брат Петя привёл из села Розочка округлую деву Люду с кирпичного цвета щеками, пропахшую горелыми блинами.
― Да ведь она целыми днями ковыряет в носу, ест всё подряд, ― как-то раз заметил егерь.
Слова эти положили начало беспросветной изматывающей тишине в доме, когда приходилось соизмерять каждый свой шаг с мнением брата, протискиваясь между ним и его дурындой.
― И после всего того добра, которое я для тебя сделал, ты смеешь оскорблять лучшую из женщин! ― пилил Петя. ― Если тебе не нравится наше общество, мы не навязываемся. Но и ты пойми нас, жить с тобой — великая жертва. По дому, путаясь под ногами, шастает бестолковая такса. Орех жрёт яблоки и гадит выборочно под моими окнами. Я уже не говорю о ручном зайце и стрепете, которого ты пичкаешь сырым мясом. Если ты не прекратишь таскать в дом животных, я буду вынужден отселить тебя на чердак.
― А я помогу! ― заявила щекастая Людмила, потрясая в воздухе красными кулаками.
― Съездил бы ты на родительское подворье. А то совсем одичал в своей степи, ― сказал Петя.
― А что, это мысль! ― встрепенулся Димон.
Разлагающе подействовала на егеря встреча со столичными кинематографистами. Хотелось приключений и остроты блуда. Зуд нерастраченного семени душил Димона каждую ночь.
С этого момента он потерял покой. Принялся собирать вещи. Поигрывая фонариком, клал его в серебристый чехол, а в сумку бинокль между шарфом и курткой.
― А дом стоит? Как дела в стране, вообще? ― в предвкушении поездки выспрашивал Дима. ― А то у меня телевизора нет, газет я не читаю.
― Да страна хорошеет, ― отвечал Петя, заговорщицки переглядываюсь с женой. ― Молодец, Димон, дело надумал! Миграция птиц, охрана редких трав дело хорошее, но ведь, кроме захудалого посёлка, ты не знаешь других мест, ведь толком и не жил в своё удовольствие.
― Директору сказал, что вернусь через месяц. Он выспрашивал, куда еду, но я молчок.
― Вот и правильно. Никому не говори. А то дорога будет неудачной,― ласково уговаривал брат. — Я тебе пропуск сделал.
― Зачем?
― Там узнаешь.
Мысль, что скитания егеря закончатся в доме, стены которого пропитаны отцовской «Шипкой» и мамиными духами «Сардоникс», делала его беззащитным. Для него радостность — особое чувство, градус, который зависит от того, насколько счастливы вокруг тебя люди.
Бывшая жена Соня позвонила внезапно, обдав теплотой забытого счастья. Она всегда поступала только так, как считала нужным, но сегодня Соня превзошла саму себя, назвав его милым Димой. Более того, Соня пригласила в гости, она даже предложила забыть прошлые обиды и стать друзьями.
― Я сейчас в Донецке живу, ― сказала Соня.
― В Донецке? А как же родительский дом, я ведь оставил его тебе после развода. Ты бросила дом без присмотра?!― возмутился Дима.
― Нам нужно поговорить, ― как-то печально с дрожью в голосе ответила Соня.
― Очень неудобная дорога, я делаю большой крюк, заезжая в Донецк.
Её голос, любимо-сладостный, мягко-податливый, жёстко-мстительный разнёс в щепки прошлую обиду, всплыли перед глазами лишь приятные воспоминания.
― Мне нужно многое тебе рассказать. Димочка, я встречу тебя на вокзале в Донецке, и мы вместе поедем на родительское подворье, пожалуйста, — уговаривала Соня. ― Димочка, не суйся туда в одиночку!
Он часто вспоминал Соню, не переставая любить её, надеялся, что при встрече сумеет вымолить прощение. Вкус Сониных ласк долгие годы после развода будоражили егеря, воспоминания жалили, как дикие пчелы. Заломив руку за голову, вдыхал запах тёмно-бурых степных цветов. В каждой травинке виделся взгляд прозрачных высиненных до цвета цикория глаз.
Неладное он почувствовал, когда автобус застрял в многометровой очереди при въезде в Донецк. Повсюду сияла зелень камуфляжей, отсвечивала особой свирепостью, мало напоминая пьяные от травостоя степные дали, что гуляют изумрудными волнами. Блокпост при въезде. Солдаты.
Оружие блистало, касаясь каждого слова, как довод в пользу собственной правоты, ощущение клубящейся силы, готовой в любой момент растворить тебя в огне, заползало за воротник. И чем ближе подбирался Димон к Соне, тем удлинённей канонада орудий.
От прежней молодухи с грузными, как вёдра грудями не осталось и намёка на красоту, шаг Сони, в той прежней жизни тяжёлый, не женский, вдруг обрёл некую безвоздушность. Перед Димой стояла измученная тонкая до излома, в застиранном платье бывшая жена, которую к своему стыду он узнал не сразу, а постепенно. Вначале выпирающий нос, родинку с пятак на щеке.
«Побежал, как дурак, на голос», ― подумал Димон.
― Что у вас тут происходит? ― спросил он Соню.
Город напоминал презирающую власть женщину, когда в горле застыл сгусток всепоглощающего желания дождаться своего часа и уничтожить насильника. Город с новой силой прорастал сквозь асфальт. Стекали с ночных небес мишурой фосфорные разводы снарядов, неровным узором повторяя линии на ладонях. А ему казалось, что это звёзды скатываются, западая в щели пола.
Автобус старательно переваривал пассажиров. Дима, поминутно сглатывая слюну, примерялся к разговору. А вот, встретив, не знал, как начать разговор. Между слов не пролетел ангел, сгорбившийся надлом её плеч оттолкнул, холодная брезгливо-влажная лягушка заползла в душу. Дорога к родному дому мало радовала егеря, Соня молчала, тревожно прижимая к груди носовой платочек, а Дима не мог начать разговор, поглядывая на эту чужую, испуганную женщину. Как взять в толк — линия разграничения? Откуда ненависть одного народа друг к другу?
К родному дому от станции шли через весь посёлок, и, наконец, когда между деревьев мелькнула знакомая веранда, Дима шумно вдохнул запах помидорной ботвы, перегоревшего костра и коровьего навоза. Внезапно Соня остановилась, с силой сжала Димину руку, точно боялась на минуту отпустить от себя.
― Ну, скорее пойдём, ― весело прошептал Дима. ―Ты ключ от дома взяла?
― Нет, ― ответила Соня.
― А у меня он всегда с собой. Эх, красота!
«Зря я его не предупредила», ― подумала Соня.
Глядя на Диму, видела она веснушчатое наивное лицо долговязого парня, так и не ставшего мужчиной, детскую лёгкость, грубоватую простоту, с которой верил он первому встречному.
«Он не сможет защитить ни себя ни меня», ― Соня расплакалась.
Дима от счастья задохнулся. Отцовский дом тонул в вишнёвом мареве сытой ягоды. Грядки с помидорами, луком, морковью на пробор причесали землю, низким штакетником обозначился огород. Дима помнил каждый вбитый гвоздь. При жизни отец любил хозяйствовать, Дима всячески увиливал, за что неоднократно получал затрещины тяжёлой ладонью. Печка, сложенная под яблоней, помнит, как мать просила «разжарить» кирпич, чтобы затем опустить в деревянную бочку, не давая волю пару, прикрыть тяжёлой крышкой. Мать просто двинулась на старинных рецептах, каждый из которых пробовала на деле. Отец открыто высмеивал идею жены написать книгу о русской засолке. Вспомнил, как мать скребла днище железной щёткой, подготавливая дубовую бочку, как он зимой таскал холодные помидоры, запивая острым рассолом из маленького ковшика. Тогда, в детстве, одолевала летняя тоска по велосипеду. Едва отец приляжет отдохнуть умученный давлением — гипертония подтачивала здоровье на вид крепкого мужика, — сын за порог на Чёрный бугор купаться в речке. Под корягой в камышах часами высматривал сома — здоровенная рыбина, мечта местных шахтеров.
Прямо над калиткой в свете фонаря Дима рассмотрел флаг, истёртый ветрами и дождём, болтался он не к месту на его, Димином, заборе. В его дворе хозяйничала незнакомая женщина. На припёке лежали материнские подушки, ветер таскал из стороны в сторону прищепки, что крепко держали раздувающиеся простыни.
― Не ходи туда, ― вдруг сказала Соня и вцепилась в него.
― Как это понять? ― удивился Дима.
― Не твой теперь дом!
― Продала? Да как ты посмела, злыдня! ―вспылил Дима.
― Нет.
― Пропила?
― Отобрали.
― Догулялась, шлюшка!
― Дима, тут совсем другое. Ещё не поздно. Уйдём! Зря я позвонила!
― Из собственного дома? Ну, уж нет.
Высокий в камуфляже мужик твёрдой походкой шёл им навстречу по садовой дорожке.
― Чего вы тут разорались! Ты вообще кто? ― ткнул пальцем в егеря.
― Хозяин. Вот домой к себе приехал.
― Хозяин? ― мужик улыбнулся так, точно его резанули по губам лезвием. ― Опоздал, придурок. Теперь я здесь живу.
― Вот так запросто пришёл и живёшь?
― Да не запросто. Кровь проливал за таких, как ты. Воевал.
― Так ты защитник? ― хмыкнул Дима.
― Пошёл отсюда!
― И не подумаю, ― Дима бычился, веснушчатое лицо перекосилось от гнева. ― По какому праву ты отнял у меня родительский дом?!
С силой двинул ногой по калитке, проломив штакетник. В ответ мужик оскалился, вскинул автомат, готовясь дать очередь.
― Димочка, пойдём. Разве ты не видишь, это настоящий убийца и мародёр! ― воскликнула Соня.
Берцы упруго взлетели, оглушительным ударом Соню снесло в кусты жимолости. Выверенный узор, напоминающий карту на полиуретановой подошве берц, мелькнул перед лицом Димы, тот ловко ушёл от удара, извернулся и пнул защитника ногой в живот.
― Тварь, сепаратистка проклятая! Я же тебя предупреждал, чтобы ты убиралась в свой Донецк! ― прохрипел защитник.
Чего больше было в глазах славного воина, трусости или жестокости Дима сразу не разобрал, когда он дал короткую очередь над головой Димы.
― Больше сюда не приходите, пристрелю по-настоящему, ― предупредил он егеря.
Когда первый шок прошёл, Дима увидел Сонин локоть, что торчал из кустов, воробьи перетекали с места на место, оглушённые приторным запахом перезревшей бузины у забора.
― Коля, иди обедать,― послышался во дворе женский голос.
Из дома выскочили наперегонки двое ребят.
― Папка, мамка борщ сварила. Кушать зовёт! ― звонкие голоса детей разносил тёплый ветер по саду.
Последнее, что Соня услышала, теряя сознание, — хруст. Отточенной спицей боль вонзилась в правый висок. Кровила рассечённая бровь, синим, лиловым потоком пульсировала во всём теле. Димон притащил её во флигель престарелой тётки Маши на соседней улице. Узкий, струганный, похожий на коробку, более чем сдержанно встретил домик гостей.
― В больницу тебе нужно, зашить рану, ― Дима аккуратно наложил повязку, соскрёб присохшую кровь. ― Да что же тут у вас происходит? ― не унимался Димон.
― Война. У кого оружие, тот и прав, ― прошептала Соня.
Димон вскипятил чайник, затем, терпеливо выстукивая ложечкой остатки сахара из банки, разлил чай, но так и не смог проглотить даже маленький кусочек торта, большой тягучий ком застрял в горле.
Слабее воды Сонино тело. Каждая капля, покинув туго спрессованный лёд, положенный на ушибы, соединяясь с множеством других, змеилась на простыни. Соня напоминала алтайскую принцессу Укока, так же лежала на боку, согнув ноги. Но, в отличие от Сони, принцесса умерла. Мы впускаем в себя мир, но при этом не находим места в нём. Подмена, вот что движет людьми, когда твой личный идеал мутирует в общественную идею. Именно подмена загоняет нас в угол, в одиночество. Безвозвратно.
― Жива я или нет? ― произнесла Соня.
Осторожно открыла глаза. Дрожал на сквозняке изысканный узор паутины. Раскосо побелённый известью потолок засижен мухами. Паучок пробовал на вкус очередную двукрылую любовницу.
«Мы с мухой чем-то похожи. Также вогнала себя в клейкую неволю. Я должна была рассказать ему правду, а не тащить через блокпосты сюда».
Соня пошевелилась. Прервав обед, паучок опускался на тонкой нити беззвучно. Ускоренное беспокойство передалось Соне. Она осторожно ощупала ногой пол и, ухватившись руками за никелированные шишечки у изголовья кровати, доковыляла до двери. На ходу, путаясь в ночной рубашке, схватила первую попавшуюся под руки куртку. Превозмогая боль, переполненная ужасом, с трудом осознавая происходящее, Соня в хаосе движения с удивительной живучестью цеплялась словами за Диму. С удивлением обнаружила, как нестерпимо темно и не горит ни один фонарь, а собаки кружат, разрывая тишину хриплым лаем.
― Соня,― вдруг послышался знакомый голос. ― Слава богу, ты жива.
― Дима, где ты был?
― Собирайся, Соня. Нам лучше поскорей убраться отсюда.
― Дима, это страшные люди. Нам не пройти блокпост. Только в городе мы будем в безопасности. Если нас арестуют, то запытают до смерти.
― Схватят меня? Я у себя дома, а значит, каждую травинку, балку, овраг, буерак знаю намного лучше, чем тебя, Соня. Пусть они меня боятся!
―Дима, что ты с ними сделал?
Но Дима молчал. Оказалось, что у слов отрезан язык. Когда луна выползла, точно брюхатая сучка из конуры, разорвав свинцовость ночных покровов, а затем невзначай обронила на землю каплю молока ― лунный свет, Соня отшатнулась. Оскаленное, залитое кровью лицо егеря счастливо улыбалось первой звезде, вспыхнувшей в небе.
Дети Абрама
Свежевыбритый, скуластый, на смуглом лице застыла сосредоточенная добросердечность, расплёскивая табачный дым, Захар насаживал папироску в янтарный мундштук. И в том, как жались друг к другу черепаховые пуговицы на изношенных манжетах когда-то лионского шёлка, настороженно поглядывая на гостей, как машинально стряхивал он пепел в карманную серебряную пепельницу, чувствовалась мутное ожидание. Юля пришла не одна, с братом, шестилетним Амосом, мальчик шумно носился по комнате, не обращая внимания на хозяев.
― Юля, отец подослал? Опять шпионишь? ― бросив умный взгляд из-под сросшихся бровей, спросил Захар.
― Вот и не угадал. Я за Аней пришла.
― Зачем?
В шестнадцатилетней Юлии сосредоточилась вся красота Иудеи: густые волосы цвета хаанского винограда, смуглое с тонко очерченными бровями лицо, золотистый пушок над верхней губой смешно двигался, когда она грызла орехи белоснежными зубками.
― Все евреи подлежат регистрации по новому порядку. Папа и мама ещё с утра ушли в управу, а мы с Амосом проспали. Вот решила взять с собой Аню за компанию. Всё ж веселей идти.
―То, что твой отец, Абрам Иванович, редкий мерзавец, ― в голосе Захара звучали жёсткие нотки, ― и своего не упустит, знает весь город. Но так глупо попасться немцам в лапы на него не похоже!
― Не смей оскорблять моего отца, ты, недобитый буржуй, нэпман, враг народа, если бы не война, ― высокомерно разглагольствовала Юля, её продолговатые, слегка на выкате глаза цвета маслин сверкнули злостью, ― тебя бы упекли в лагеря.
― Сначала, вас, евреев, немцы перепишут, а потом, как баранов, перестреляют, ― с холодком произнёс Захар. ― Бежать вам нужно из города, как можно быстрей.
― Мой папа считает, ― с чувством превосходства продолжила Юлия, ― что немцы не тронут евреев. Слишком культурная нация. И потом папа ответственный работник, а немцам такие нужны.
― Юля, я кабазы хочу, ― хныкал Амос.
― Здесь нет колбасы.
― Юля, пойдём отсюда, воняет и есть нечего.
Юлин отец, Абрам Иванович, подвижный сахарно-маслянистый коротышка с розовой, как попка младенца, плешью, до войны заведовал крупным магазином на первой линии, презрительно сжёвывая слова, называл Захара «бывшим». Жена Софочка так смешно картавила, когда приглашала гостей к праздничному столу. Патефон, обрезая мелодию иголочкой, плакал любовью, раня тонкую пластинку. Рюмка за рюмкой, и вот уже развязывались языки у гостей, и тогда, исподволь, простосердечная Софочка искристо-ласково выспрашивала про золотишко недобитых буржуев города Сталино.
Как там у Оруэлла в повести «Скотный двор»? «Все животные равны. Но некоторые животные равны более, чем другие». А теперь перефразируем, и готов основной принцип жизни красного Абрама: «Все люди равны. Но некоторые люди равны более, чем другие». Эти «другие» и есть он сам!
Борьбу за светлое будущее шахтёрской Юзовки пролетарий Абрам начал ещё в 1917 году, конфискованные накопления шли в казну, но не все, к пухлым пальчикам комиссара липли денежные издержки.
Пекарня Захара дурманила свежевыпеченным хлебом, гуттаперчевым мякишем, сожмёшь двумя пальцами и отпустишь, а хлеб вновь принимает прежнюю форму. Дотошный Абрам обладал железной хваткой, детально описал имущество нэпманского семейства. От сапог Захара до нарядов Марии, в платьях и шубах которой позже щеголяла Софа Марковна. Национализированная пекарня получила новое название «Серп и молот», а мякиш превратился в резину.
Вяло отсчитывали воспоминания ходики, тогда во время обыска жена, испуганно прижимая палец к виску, шептала: «Молчи, Захар, не спорь, нас посадят. Пусть всё забирают».
Захар с дочерью Аней и женой Марией переехали в невзрачный домик на Александровке, а нэпманские покои заняло семейство красного Абрама, приняв в наследство засиженные мухами картины, тяжёлые бархатные шторы, буфет с позолоченной посудой и комоды, забитые мануфактурой. Комнат так много, что решили пустить квартиранта — Семёна, полуграмотного сельского парня, работавшего на бойне мясником, жена которого тут же нанялась в домработницы к Абраму и Софе.
― Юлька, я готова! Идём! ― Анна в пальтишке, сшитом из войлочного одеяла, маленькая, хрупкая, на матовом лице румянец вразлёт, сияла молодостью.
― Не идём. Ты дома! ― приказал дочери Захар. ― А ты, ― кивнул в сторону Юльки, ― не приходи сюда.
Юлька вспыхнула. С силой, хлопнув дверью, потащила за собой брата во двор и ещё долго и яростно топала ногами:
― Проклятый буржуй! Вот придут наши и папа тебя упечёт в тюрьму! Анька, не слушай его!
Аня едва сдержалась, чтобы не наговорить грубостей отцу.
― В Германию тебе нужно ехать, Аня, мир повидать. Туда не ходи, сюда не ходи! С ума сойти от его контроля, ― науськивала Юля подругу.
Вместе с шалой осенью сорок второго года в Сталино пришли немецкие части: военные машины, лошади, запряжённые в брички, мотоциклисты в мшисто-зелёных шинелях, весёлые итальянцы, разукрашенные перьями, угрюмые румыны. В одночасье появились в городе стаи полицаев из местного населения — воровато-беспощадные, пропитанные властью, кружили они по Ларинскому базару, раздавая зуботычины.
В узкой, запертой изнутри дощатой будке Захар с беспощадной простотой резал, кроил, вгоняя под кожу гвозди, сшивал разорванную бедствиями жизнь.
― Захар, открой дверку, то я Игнат за сапогами пришёл. Готовы? Ух ты, дёхтем помазил. Молодец! Держи табачок за работу. А моя жинка вчера настоящую перину оторвала. Дома пустые. Жидов в гетто на Белый карьер переселили. У нас матрасы тряпками, сеном набиты, а здесь пух лебяжий. Жинка спала как убитая.
― Юде! Юде! ― кричали мальчишки, указывая на десяток жавшихся друг к другу людей.
― Захар, здоров, ― женщина просунула голову в окошко будки, ― Видал? Позор какой! Проклятые немцы уважаемых в городе людей Абрама Ивановича и Софу Марковну, учительницу моего сына, выгнали улицы убирать. Соседка — вот ведь как получается, Захар, жили душа в душу, дружили много лет — оказалась дурой распоследней, всю семью потащила смотреть, как убивают евреев. Крик, шум, люди упираются, а их прямо в шурф толкают. Пацаны на сарай позалазили, хорошо было видно. Туфли починил? Ой, как новенькие… Денёг нема, сам понимаешь, а вот сальцом расплачусь.
Захар уронил сапожную лапку. Мимо будки, подталкиваемые полицаем, с трудом переставляя ноги, шли люди. Смешиваясь с соплями, текли по щекам слёзы, оставляя чёрные борозды на грязном лице Абрама Ивановича. Софа Марковна едва волочила ноги от голода, вшивая, с кровавой раной на плече, пошатнулась и упала. Полицай долго с остервенением пинал её сапогом в живот. Остальные молча, поднимая клубы пыли, размахивали мётлами во все стороны.
Юлька и Амос, избежав ареста, тайком пробрались ночью домой, настырно постукивали в окно до тех пор, пока дверь не открыла жена Семёна. Скептически оглядев голодных, испуганных детей, перешла на крик:
― Жиды явились! Теперь вам не при комиссарах распоряжаться. Пожили всласть, дайте другим! Уходите по-хорошему!
Юлия от несправедливости задохнулась. Сжимая кулаки, набросилась на женщину. Свекровь как раз сливала помои в выгребную яму и, заслышав шум во дворе, спросила:
― Чево там у тебя, Тося?
― Думала, что Бог жидовку прибрал, а она живая, злыдня! Не пущу в дом! Теперь я здесь хозяйка!
― Смотрите, вон юда! Лови её! ― выкрикнула смышлёная свекровь.
Проходивший мимо немецкий патруль как по команде снял винтовки. Послышались выстрелы, детский крик оборвался разом.
Война, со всеми её атрибутами — жестокостью, беженством, эпидемиями, смертностями — бессильна вытравить природную исключительность из души каждого, а вот страх, на заказ, в один клик сузит целый город до точки.
Повсюду листовки: любой, кто скрывал еврея, приговаривался к расстрелу.
Мария, смахивая кулачком слёзы, припадала к дыре в лоскутном одеяле, им она занавешивала окна.
― Господи, спаси! Офицеры заселились. Соседка свои вещи переносит в сарай, ― шептала мать.
От волнения предметы в комнате кружились, собираясь скопом под потолком.
― Не переживай, в нашу развалюху они не заселятся, ― обнадёжил Захар. ― Тесно, узко, темно.
Мама обматывала голову ледяным полотенцем, прислонившись спиной к косяку двери, едва сдерживала тошноту.
Она, часами простаивая на коленях перед чёрными иконами, скорбела, пристально вглядываясь в тронутые копотью лики, горевала так, что казалось, вот-вот они все умрут, в могиле посреди степи, рядом с угольным глеем. Захар, наоборот, со смехом относился к содроганиям жены, слишком громко Мария звала Бога на землю. Быть смиренной, веровать в чудо мешало ожидание бед.
Гремело предзимье, во дворе суетились солдаты, где-то послышались выстрелы. Спустя час, когда улица затихла, бесшумно, разделяя надвое полночь, вместе с бирюзовым дождём в комнату вошёл человек.
Слышно, как завозившаяся между рам муха требовала свободу, которой никогда не имела, семечки крупные, жирные посвистывали на раскалённой сковороде, плясал огонёк каганца, ему вторили чудовищно-ломкие тени на стенах.
― Кто там? ― спросил Захар.
В темноте за дверью мутно сопело испуганное до смерти живое существо.
Скрипнула половица, на пороге стоял маленький Амос. Он держал в руках забрызганную кровью Юлину туфельку. Аня закричала.
― Кабазы хочу, ― у Амоса дрожал подбородок. ― Юля за домом в бурьяне лежит.
Захар оттолкнул бросившуюся к двери дочь, подхватил пыльник и вышел из дома под испуганное завывание жены.
Над головой поблёскивала разноцветная листва, острый запах бензина смешивался с пыльным перроном. На дворе 1977 год. Я на разогретой солнцем чудовищной скамейке с бетонными ножками рядом с клумбой, над которой, то и дело сменяя друг друга, кружились мухи, пчёлы, а чёрные панцирные жуки с лаковыми спинками и коричневыми крыльями чем-то напоминали мою школьную форму из грубоватой полушерстяной ткани. На железнодорожном вокзале всё на своём месте: лавочка, газон, зелёный, как майский жук, состав выдувает пар, на перроне снуют пассажиры. Всё на своём месте, кроме двух женщин, одна из которых моя тётка Анна, и лысеющего мужчины с крепким затылком. Обнявшись, трое чудиков покачивались, напоминая волхвов, пассажиры, спешившие на поезд, обходили странных людей. Мужчина, ослабив объятия, утирал слёзы огромным красным платком. Невысокий, с кроличьими глазками, вокруг плеши уложены под бриолин жиденькие пряди, ветер, налетая, превращал их в нимб, смешно вздымая над головой.
― Юля, Аня, ― повторял как заведённый мужчина, припадая поцелуем к тётиной щеке. ― Уезжаем, вот мы с сестричкой Юличкой, уезжаем, а ты, Анечка, как без нас.
― Юля, Амос, ― лепетала тётя Аня, смахивая кулачком крупные, как бусины, слёзы.
Амос смешно картавил, сглатывая букву «р», и вместо Израиль получалось Изгаиль.
Так они стояли до сумерек, а когда подошёл их состав, долго и больно разнимали руки, повторяя, как заведённые, одни и те же слова: война, евреи, Сталино, дядя Захар, спасение.
Жёлтая Шапочка
Друзья прозвали его Монтэг — Пожарник, как героя из романа Брэдбери, и не зря, ведь у него отношение к пламени примерно такое же, как к девушке в жёлтой шапочке, Монтэг один в ответе, пламя не погаснет.
Та девушка в жёлтой шапочке училась на биофаке, но ничего в предмете не смыслила, потому что воплотила в жизнь чужую мечту. Мечта, как пасынок, чем-то близка и одновременно обременительна, ведь будущую профессию для девочки выбрали родители.
Густо вывязанная шапочка плотно сидела на голове, как атрибут виртуального царствования. С тобой, шапочка, она не расставалась ни в жару, ни в холод. И не потому, что ты, подчёркивая оптимизм и молодость хозяйки, гордилась богатством рыжих волос, густым изгибом бровей, глубинно синими с лёгким налётом лукавства глазами, живо поглядывающими на мир из-под прямой, как стрела, чёлки. Ты, шапочка, так много значила для своей хозяйки в созданном ею по собственным лекалам виртуальном мире, с удовольствием «пиарилась» вместе с ней, как сейчас говорят по любому, пусть даже незначительному, поводу. Сетевое пространство сделало девушку популярной, наделив широкой известностью в узком кругу, а главное, гордым именем Жёлтая Шапочка. Это оживляло сгустившуюся кровь в венах, придавало существованию особый смысл, как утверждала Жёлтая Шапочка, она даже изменила неблагозвучное имя Людмила на новое, порвав, таким образом, с прошлым.
Глядя на Жёлтую Шапочку, Монтэгу хотелось воскликнуть:
— Остановись, дурочка! Виртуальный мир отберёт у тебя иммунитет противостоять реалиям окружающей жизни. Совместить несовместимое — это как подкожная боль
А ведь Жёлтая Шапочка — ребёнок с табурета. Это особые дети! Родители предъявляли их гостям, родственникам и просто знакомым как верительную грамоту собственной состоятельности, требуя немедленно оценить талант выпестованного чада. Они — самые-самые: красивые, умные, послушные. Вечно маячили в центре внимания взрослых. Выутюженные до лоска, отчищенные, блистали таланты на табуретах оборочками, туфельками, бусинками и серёжечками. Под рукоплескания демонстрировали поделки, выпячивали рисунки, декламировали стихи. Всё выдержит табурет! Вначале умиляли зрителей высокой строфой классиков, а затем наступала очередь суррогата личного приготовления. Родители в восторге! Моя дочь — небожитель, поэт! Посыл требовал постоянного подтверждения! Родительская любовь, как прямо пропорциональная функция: возрастая на интервале, она превращалась в навязчивую опеку, сродни душевному экстремизму, когда ты понимаешь — мы не те, кто есть на самом деле. Иссякла река восхищения, обмелела — и что взамен? Начинался поиск альтернативных источников питания человека со звёздного табурета.
А в виртуальном мире всё иначе! Удовлетворён аппетит собственных амбиций при полном погружении в иллюзию отработанных лайков.
До сих пор не могу понять, как случилось, что Сергей вернул её на грешную землю. С поспешной готовностью впустил в свою постель, а позже в скудную, величиной с грецкий орех, квартирку. Прошло несколько лет, а Монтэг всё ещё возвращался мысленно к событиям той весны. И нет покоя в его душе! Он по-прежнему обожал её раненные в клочья джинсы, сквозь прорехи которых торчали по-детски угловатые коленки, рубашку в клетку и терпкий запах пота. Сумка на боку доверху заполнена рекламными листовками и флаерами, которые она раздавала на площади. Срочно нужны деньги. Заглядывая в глаза Сергею, твердила, как заворожённая:
— Вот, деньги получила. Ты кушай, любимый, тебе нужно быть сильным.
Она напоминала зверька: хищными мелкими зубками вгрызалась в податливую хлебную мякоть, щурилась от удовольствия, втягивая с шумом колу. На сладких губах — капли счастья. Тёплая волна накрывала Жёлтую Шапочку с головой, когда Серёга губами касался голубой жилки на виске. Она растворялась в поцелуе со свирепой преданностью, не понимая до конца, что любовь загоняет её в ещё большую неволю, чем сетевое пространство. Монтэгу хотелось крикнуть на весь мир:
— Любимая, остановись! Сергей не тот, кто тебе нужен. Посмотри на меня, я атом твоего мира.
Этой весной город у моря потрясли нешуточные орнитологические страсти. В прибрежных песках вылупились настолько крохотные птички, что их вначале приняли за стрекоз. Орнитологи назвали птичек ликалидус, а народ придумал своё название — георгиевки по имени парня, бывшего матроса Георгия, а ныне неутомимого моржа — купаясь в море с ранней весны до первого настоящего заморозка, он и откопал дивных красавиц. Их позолоченные крылышки сияли червонным блеском, грудка и брюшко были в жёлтую и чёрную полоски — многие находили сходство с георгиевскими ленточками, — на кончиках лапок дрожали крошечные алмазы, поражая блеском воображение любопытных горожан. Никто не знал, откуда они появились, зачем пришли к морю, закапавшись в холодный песок. Только посвистывали, копируя звук набежавших волн. А ещё они с лёгкостью осваивали новые территории: стоило только солнцу разгорячить воздух, как тысячи тысяч золотых георгиевок, взмыв в воздух, заполонили карнизы домов, чердаки и деревья. Вскоре, чувствуя за собой силу, гости, уже не церемонясь с жителями, облюбовали целый город. Прикипев к горожанам, садились прямо на плечи, шляпки, дети играли с ними звонко и весело. Казалось, повсюду жёлтое и чёрное, как на картинах в музее, где отважные генералы прошлого века с гордостью демонстрируют ордена на георгиевских ленточках.
— Один только цвет георгиевских ленточек приводит меня в бешенство! — ярился Монтэг. — Попомните моё слово, если вовремя не избавиться от мелких тварей, они подомнут под себя наш город.
И тогда Монтэг Пожарник возглавил тех, кто откровенно ненавидел пришельцев, желая им смерти, а Сергей молодых и отважных защитников диковинных ликалидус.
Противостояние напомнило горячий гудрон на дороге — пробежал и завяз, но даже если выбрался, то след оставил, — противоборство вылилось в уличные беспорядки. Но дело сейчас не в Серёге и Жёлтой Шапочке, дело в концентрации. Когда ты захвачен одной-единственной идеей, поневоле превращаешься в зацикленный на добыче энергии механизм. Чтобы победить противников, нужна энергия, причём энергия в огромном количестве. Лоб в лоб сошлись с одной стороны молодые орнитологи во главе с Сергеем, жаждущие мира и гармонии с георигиевками, Монтэг, наоборот, провозгласил: один город, одна нация, одно море. Долой георгиевок!
И только мир вокруг Жёлтой Шапочки замер, превратив влюблённую девушку одновременно в точку и запятую романа с заурядным «мы». Любимый Сергей оказался единственным человеком, которого она не придумала, а узаконила в своём виртуальном сознании. Но именно в этом — основное противоречие: влюблённые оказались по разные стороны баррикады.
Мы осознанно делим людей на категории: друзья, попутчики, недруги. В понимании Монтэга и Жёлтой Шапочки золотокрылые птички — захватчики, и те, кто защищает их право на существование в природе, — предатели. В своей непримиримости Сергей готов продолжать войну до последнего жителя города за торжество идеи. Целыми днями Серёжа занимался тем, что организовывал один митинг за другим, на которых горячо и последовательно отстаивал собственную позицию. Всколыхнув город, он наводнил площадь палатками, в которых шла беспрестанная агитация. Он умён, грамотен, бесстрашен, непримирим и тем опасен для Монтэга. Он ассоциировался с отрицательным членом подмножества, способным разрушить любые планы противника.
Мы по-своему правы и наши враги в их понимании правы, и неизученные георгиевки с их нешуточной жаждой жизни тоже правы, преследуя свой интерес. Когда закончится противостояние? Когда все будут правы…
Жёлтая Шапочка сделала пару глотков вина из пузатого бокала, закурила, выпуская дым замысловатыми колечками, но при этом чутко прислушивалась к разговору. Она обожала наблюдать за Сергеем. Когда он спорил, густой румянец дорожал на его щеках, и эта привычка — закусывая губу, оглаживать пальцами бороду — сводила её с ума. Сергей методично повторял одну и ту же фразу о необходимости примирения, но Жёлтая Шапочка знала, что в эту минуту сторонники его партии прибывали в город.
— Монтэг, я предлагаю наладить диалог!
— Каким образом?
—Закончить противостояние, всё слишком далеко зашло, — отвечал Сергей.
— Ты готов сделать первый шаг? Уверен? — Монтэг откровенно надсмехался.
— Ты не можешь остановиться вовремя, — сказал Сергей.
— Сергей, отзови своих парней. Покиньте город, и пожаров больше не будет, — лукавил Монтэг, а сам думал: «Молодец парень, врёт и не краснеет».
— Это невозможно, — упрямился Сергей. — Наш долг— защитить несчастных птичек от таких варваров, как ты.
— Красивые слова, и только! Ты и твои георгиевки множатся, заполняя собой новое и новое пространство, их становится всё больше и больше.
—Ты не прав, Монтэг. По-твоему, выходит, что крохотная беззащитная птичка — захватчик? Она красива до самозабвения, погляди только на алмазные лапки, что стоит окрас перьев, сочетание которых просто изумительное.
— Сергей, с каждым днём их количество увеличивается с невероятно скоростью. Эти жёлтые и чёрные полоски на брюшке и грудке — дым и пламя — отвратительны.
— Монтэг Пожарник, ты противоречишь сам себе. Когда это дым и пламя стали тебе отвратительны.
— С первого дня появления этих чёртовых захватчиков в городе.
В кафе на набережной море обволакивало запахом водорослей, весеннего песка, ракушечника, точно впрок наступающему лету. Сергей, достав из сумки небольшую коробочку, осторожно открыл её, выпорхнувшая оттуда георгиевка, покружив над столом, опустилась на протянутую ладонь.
— Посмотри, Монтэг, разве она не прекрасна? — спросил Сергей.
— Да на кой она мне нужна! — воскликнул Монтэг. — Мой город принадлежит только нам, поборникам истребления самого цвета этих тварей…
— А теперь смотри, — настаивал Серега.
Сергей осторожно посадил птичку на плечо Жёлтой Шапочки.
И в ту же минуту случилось чудо, от пения крошечной птицы у Жёлтой Шапочки в груди затрепетало сердечко, её охватил восторг, небывалое ощущение радости, покоя и счастья. Сорвалась слеза.
— Не плач, любимая, — Сергей коснулся поцелуем её влажных, сладких губ, и в ту же минуту зазвонил телефон.
Монтэг заметил, каждый раз, когда Сергей говорил по телефону, Жёлтая Шапочка воображала, что звонил недруг с единственной целью: разлучить её и Сергея навсегда. В каждой девушке она видела соперницу, в каждом парне — вора, отнимающего, пусть даже на время, предмет обожания. У Жёлтой Шапочки глаза становились в этот момент кукольными.
— Куда ты? — спросила она и на лету поймала руку Сергея.
Глаза Жёлтой Шапочки вдруг потемнели, вбирая густоту весеннего парка.
— Любимый, прошу тебя, не ходи к ним, — дрогнувшим голосом сказала она. — Завтра же уедем отсюда, без нас обойдутся. Монтэг, скажи ему! — почти со слезами в голосе умоляла Жёлтая Шапочка.
Рука Сергея ускользала медленно, настырно, Жёлтой Шапочке сделалось больно. Сергей вдруг наклонился и поймал губы любимой, и в ту же минуту ей с мучительным упрямством захотелось победить этого человека.
— Бесполезно, — Монтэг угадал влюблённую девушку, — Серёга не успокоится, пока не наводнит город такими же фанатиками, как он. Ты его не переубедишь.
Монтэг мысленно представил её длинную белую ногу под джинсами и то, как она ею нервно покачивала, когда залпом осушила бокал вина, было что-то трогательно-детское в том, как она упрямо сощурилась.
— А я попробую, — сказала Жёлтая Шапочка.
— Интересно, каким образом?
— Он любит меня, значит, я сумею переломить его волю. Он мой и будет делать то, что я скажу.
— Хочешь совет? — спросил Монтэг Пожарник и, не дождавшись ответа, произнёс: — Следует хорошенько напугать всю эту свору поборников георгиевских птичек. Дым и пламя? Они своё получат. Встретимся на площади, Жёлтая Шапочка.
Подхватив сумку, Жёлтая Шапочка неспешно закурила, встала и с сигаретой на отлёте двинулась следом за Сергеем. Она казалась Монтэгу прекрасной в своей наивной детской непогрешимости, уверенности, что всё может и всё у неё получится.
Для Монтэга любая идея, брошенная в толпу, — это блюдо, которое необходимо разогреть над пламенем. Приготовить его просто, всё дело в нужных ингредиентах: щепоть романтики, иллюзия надежд, недостижимость идеала. Итог предсказуем в любом случае, когда понимаешь, что хорошо сваренной отравой было то, ради чего ты жил и боролся.
Петляя, точно пьяная женщина, кривая улочка вытолкнула Жёлтую Шапочку в аллею, где молодые мамочки неспешно выгуливали крикливые подгузники. Тут же, в небольшом сквере у фонтана, развалившись на скамейках, художники с любопытством наблюдают за происходящим. Кто-то лениво потягивал пивко, вяло текущий разговор то возобновлялся, то сходил на нет. Скверик принадлежит богине мудрости и войны Минерве, покровительнице художников и располагается как раз напротив площади, где собирался народ. Повсюду продавцы китайских поделок, мелкого недорого товара, зеваки. Отсюда, из сквера, хорошо видна долговязая фигура Сергея: он плотно окольцован собравшимися людьми, толпа, как ртуть, возбуждённо перетекая с места на место, гудела в море флажков и ленточек.
Жёлтая Шапочка зорко высматривала любимого, ревность, как булавка, мякотно входила под кожу. Да, Монтэг прав, их нужно напугать, разогнать любой ценой, Сергея следует вырвать из цепких рук однопартийцев. Ещё минута, и копошащаяся биомасса насекомых, перебирая тонкими лапками, обступит Серёжу со всех сторон, готовая в любой момент наброситься и ободрать, как клубень. С каждой минутой, разрастаясь тяжёлой густой массой, сторонники Сергея заполоняли площадь, две рослые девицы ворковали, осыпая Сергея ласковыми словами, и в этот момент Жёлтая Шапочка, незаметно приблизившись, наощупь и на глаз почувствовала, если Сергея не остановить, пламя и дым георгиевок отнимут у неё любимого. Сергей — фанатик, он зациклен на своей идее, для таких людей не существует мир, их жертвенность большее зло, чем фанатичная преданность.
— Приехали ещё люди, — веснушчатый парень с красным лицом подскочил к Сергею.
— Молодцы! Ничего другого нам не остаётся! Мы для них не люди, — бычился Сергей. — Георгиевки победят ублюдков Монтэга!
— Удобный повод расправиться с альтернативным мнением, убив нас, — слышится со всех сторон.
— Нам тесно в одном городе. Мы для них враги! — взахлёб твердила девушка с большим чёрным бантом в волосах, припадая к груди Сергея.
— И мы не отступим, — сказал Сергей.
Монтэг и его сторонники заняли сквер у площади. Стайка девушек, сидящих прямо на газоне, отстранённо курила, утопая в остром безмолвии весеннего дня. Ветер оживлял застывшие лица, складывая блики солнца вспышками на одежде. Чувствовалась напряжённость: впитывая жизнь, тут же её отторгаешь, не задумываясь над происходящим. И только с появлением Монтэга всё пришло в движение, даже маленький хромоногий пёсик, ещё минуту тому назад спавший под лавкой, встрепенулся, как завороженный заглядывал в рот Монтэгу влажными от нежности глазами. Десяток рук с готовностью помогали Монтэгу выгружать из багажника пластиковые канистры, запах соляры и бензина комом подкатывал к горлу. Чуя неладное, один за другим художники, прихватив картины, покидали сквер. Девушки с азартом разливали по бутылкам соляру, от запаха которой пёсик чихал, вызывая лёгкий смех. Монтэг прищурился, заметив Жёлтую Шапочку, окликнул:
— Шапочка, сюда!
— Монтэг, что происходит? — недоумевала Жёлтая Шапочка. — Ты взялся за старое, огнём ничего не решишь.
— Я ваш друг и не желаю ни тебе, ни Сергею плохого, если мы победим, ты увезёшь Сергея отсюда. Поэтому мне нужна твоя помощь.
Ей мало выщербленных плит старого парка, этой улочки, которую присвоили себе голуби, запаха бензина, которым она пропахла. Ей всегда всего было мало в виртуальном мире, который она спроецировала на земле, ассимилировав не без труда. Она должна двигаться, она просто не может без движения; девчонки по очереди складывали в её сумку бутылки.
— Отнеси на площадь! — приказал хрипловатый бас Монтэга.
Жёлтая Шапочка сорвалась с места, что-то тяжёлое, взвинченное, таящееся в душе до времени вдруг очнулось, слова Монтэга засели в голове. Да, он прав она не даст спуску Сергею, они уедут из подлого города куда подальше. А сейчас она должна найти Серёгу! Продираясь сквозь толпу, позвякивая бутылками, она вызывала улыбки зевак, незнакомый парень вдруг предложил составить компанию. Когда Жёлтая Шапочка подошла к ратуше, Монтэг уже был там, деловито отдавая команды, расставлял своих ребят почему-то под окнами здания. Что-то властное, непримиримое мерцало среди сторонников Монтэга, нетерпение, замешанное на злости, обернулось яростью.
Ратуша — одно из главных символов власти города. В ней сосредоточен узел проблем, она, ратуша, является яблоком всеобщего раздора. Располагалась ратуша как раз перед площадью, ближе к зданию администрации. И вдруг вспыхнули палатки, затем торец здания ратуши.
— Серёжа, остановитесь! — воскликнула Жёлтая Шапочка, почувствовав неладное.
Сторонники Монтэга напирали. Один из них вцепился в Сергея, бил наотмашь, последний удар пришёлся в лицо, именно он свалил Сергея с ног. Всё произошло настолько быстро, что Шапочка не успела по-настоящему испугаться. Противники шли друг на друга, толпа всколыхнулась, донельзя напряглась, безобразно рыча, дрогнула, защитники георгиевок отступили и вместе с ними случайные прохожие и зеваки, попавшие в водоворот разворачивающейся драмы одного народа.
— Занимаем ратушу! Вперёд к победе! — ошалев от первой крови, сипло, натужно пронеслось над толпой.
Так повелось в нашем городе: чья ратуша, тот и победитель!
Поглубже вдохнув, дверь ратуши обречённо распахнулась, поглощая демонстрантов, одурманенная тяжёлым шагом, запела лестница, ведущая на второй этаж, и вскоре площадь сдалась под натиском сторонников Монтэга — на смену флагам пришли щиты и палки.
Бесовской огонёк вспыхивал то и дело в глазах Монтэга, рука сжимала металлический прут. Разогретая массовка по уничтожению противника напирала, требуя немедленного возмездия.
— Предатели!
—Ты видел Сергея?! — Жёлтая Шапочка бросилась наперерез Монтэгу.
— На, поправься! — Монтэг оскалился и почти силой влил ей в рот мутное пойло. — Огонь, огонь!
— Сергей! — вырываясь из его рук, истошно вопила Жёлтая Шапочка.
Мучительная слабость подкатила к горлу, чувство полного равнодушия среди обезумевшей толпы вдруг охватило её.
— Да здесь он где-то рядом, — сказал Монтэг. Сергея он не видел с момента штурма ратуши, но, чтобы успокоить обожаемую Жёлтую Шапочку, соврал первое, что пришло на ум. — Представляешь, они его чуть ли не силой пытались затолкнуть в ратушу, но наши ребята отбили Сергея. Не волнуйся, — снова солгал Монтэг
Монтэг мастерски поджигал запал, и одна из бутылок, принесённых Жёлтой Шапочкой, полетела в сторону Ратуши. Разбиваясь о стену, содержимое вспыхнуло, следом ещё и ещё бутылки с зажигательной смесью беспорядочно полетели в распахнутые окна. И вот уже языки пламени вперемешку с чёрным дымом вырвались из окон.
— Ловите коктейльчик собственного приготовления! На закусочку! — ликовал Монтэг.
— Дым и пламя! Смерть врагам! Мы не сдадимся! — Жёлтой Шапочке повсюду чудился голос любимого Сергея.
Истребляя противников, единомышленники Монтэга размножались с удвоенной энергией. И это обстоятельство дало ему власть не столько над отступающим противником, сколько над теми, кто ему подчинялся. Горело здание ратуши, сторонники Монтэга ликовали, кто-то поцеловал Жёлтую Шапочку в щеку, приободрил, ласково похлопывая по плечу, трепетно, нежно коснулся рыжих локонов.
Ратуша вспыхнула вместе с людьми в ней, они горели заживо, не понимая до конца, что уходят из мира живых, а им всё чудилось: вот-вот придёт помощь.
В пьяном качании земли, погружаясь в альтернативную реальность, Жёлтую Шапочку рвало долго и безобразно.
— Сдохните! — повторяла она, как заклинание, представляя множество женщин вокруг Сергея.
Пожар загнал людей на крышу здания, парни Монтэга грозно помахивая палками, ждали прыгунов. Бита — оружие пассионария, бита как единственный аргумент в пользу правоты собственных идей. Первая капля крови уже связала всех навеки, накрепко, изменив жизнь каждого. Многие из тех, кто убивал безобидных защитников ликалидус, свято верили, что наказания не последует, потому что в них было то, чего нет у остальных: ощущение особой миссии, исключающей даже тень сомнения. Но Монтэг понимал: они глупцы! В равносильном уравнении, сократив правую часть примера невозможно оставить левую без изменений. За ответом придут другие.
— Смотрите, летят! Добивайте! — командовал Монтэг.
Из пылающих окон в чёрном вязком дыму выпрыгивали обезумевшие от огня, умирающие в воздухе люди.
— Это враги! — визжали девчонки, подхватив пьяную Шапочку, потащили поближе к зданию.
Окровавленный парень рухнул на асфальт, извиваясь от боли, упрямо полз вперёд, ища спасения. Кто-то из девушек наступил каблучком на ладонь парня, взвизгивая от сладости победы, девушка давила чужую плоть неистово, полагая, что тем самым спасает город, но от кого?
Заранее припрятанный пистолет сработал, Монтэг сделал несколько выстрелом по окнам. Предусмотрительность в борьбе с оппонентами не бывает лишней.
Шапочку от вида крови, ожогов, растерзанного человеческого существа во власти толпы вырвало прямо на себя, дрожа, как животное поняла, без Сергея она сломалась.
— Теперь мы власть! — воскликнул Монтэг вздувшимися жилами на шее.
— Монтэг, жги нечисть! Освободим наш город! — слышалось со всех сторон.
Глупцы, покорное стадо, это уже не ваш город, а Монтэга. И он сделает с толпой всё, что захочет, власть в его руках.
Люди, клонированные единой идеей, стёртыми глазами наблюдали за происходящим. И вдруг эта грохочущая, горящая пропадом в кровавых всполохах ратуша замерла, иглой прошив энергию разлагающегося пространства. И пусть летят прямиком в ад наивные борцы за мнимую свободу. Власть, Монтэг тобой одержим!
Серёжа пришёл в себя не сразу, прежняя боль отпустила. Он пошевелился, устало сел на пол и прислонился к стене. Вспомнил пожар и дым, как бросился бежать, как вдохнул в себя горячечный воздух, осёкся и сполз по лестнице. Где-то рядом послышался родной голос, Господи, да ведь это она, Жёлтая Шапочка прошла мимо, не заметив Сергея, всё повторяла и повторяла, как заведённая:
— Серёжа, Серёжа, только бы тебя здесь не было здесь. Господи, услышь меня.
— Вообще, это дурацкая идея проникнуть в ратушу. Наверняка Серёга отсиживается у знакомых и вскоре позвонит тебе, — упрямо, раз за разом врал ей Монтэг.
Тела тех, кого природа наделила душой и плотью, угорели и обезличились. Почернев, приобрели общность отработанного материала. В каждом из них читалось предсмертное подобие, чужеродный оскал победы подменён гарью и пеплом.
— Я не хотела, чтобы это произошло! Монтэг, это не птички, не насекомые, это же люди! Мы убили их!
— Люди? Это враги. Не кричи. Если наши ребята услышат тебя, жди неприятностей. Чёрт, одни дохлые жмурики… Туда вам и дорога, быдло!
Сергей подошёл к Жёлтой Шапочке и стал рядом. Он наклонился и поцеловал её в знакомую пульсирующую синюю жилку на виске.
— Любимая, — прошептал он. — Прости меня, дурака, я заставил тебя волноваться. Но всё позади, и мы снова вместе.
И тут неожиданно телефон заиграл мелодию, Жёлтая Шапочка записала её для Сергея. Песня — пароль, позывной соития!
— Серёжа! Это его мобильник! Под лестницей! — Шапочка бросилась к чёрному безволосому парню.
Сергей вдруг ощутил невыразимый стыд, он сплоховал, угорел в пожаре, истлел в очищающем пламени собственных убеждений. А она жива! Маленькая, нелепая, беззащитная и оттого невыразимо любимая.
Послушайте, что мне, человеку по имени Серёжа, оставалось делать? Я поджал ноги, легонько взлетел вверх и, сделав круг над триумфально сияющей жёлтой шапочкой победительницы, осторожно опустился на её правое плечо.
Теперь я смогу хранить ей верность, быть рядом, оберегая жизнь, а главное — защищать от огня.
