…Жизнь его была крепко пропитана событиями, которые могут согнуть, сломать, растереть в пыль: то, что этого не случилось, говорит о мере стойкости Л. Бородина, создавшего свой литературный космос.
…он соединял сказку с жизнью — порою, когда требовал того замысел, — и, представляя такой симбиоз в книге «Год чуда и печали», сказку создавал чудесную, а местами страшную…
…Байкал захватывает: всё, связанное с ним, в равной степени дышит и величием природы, и обилием легенд, окружающих уникальные воды.
Двенадцатилетний мальчик, чья история показана и через реальность взросления, первой любви — обыденного жизненного антуража, всегда необычного в случае каждой индивидуальности, — и через призму древних героев, живущих в горах; и пласты образности, просвеченные мыслью, работают своеобразно, высветляя и показывая авторское «я» не в меньшей степени, нежели жизнь персонажа.
Поэзия Бородина строилась на разноплановых ракурсах: в ней было и медитативное углубление в разные пласты бытия и инобытия, и вспышки сильных лирических порывов:
Я завтра кончаю с этим!
Я завтра иду в побег!
Да будь посильнее, ветер!
Да будь посильнее, снег!
Мне завтра всего дороже
Метель да сосняк в бреду!
Но даже по свежей пороше
Я всё равно уйду!
Утопическая мечта о явлении предельно чистого героя: любимого героя Достоевского, проступает в стихотворение мазками сильной веры:
Наступит день…
пусть будет он не сразу…
Я с этим днём все думы примирил!
В наш мир придёт Алёша Карамазов!
Его нам русский гений подарил!
Ведь русский мир не может без Алёши Карамазова, ибо — сквозь все дыры и раны — русский мир тяготеет — и очень сильно — к световой вертикали, потому надежда на реальность подобного героя логична.
Сгустки мучительных размышлений полнят поэзию Бородина, и то, как трактуется совесть — ныне вовсе не модное, почти выведенное из обихода социальности понятие — говорит о больной совести поэта и прозаика:
А совесть! Она зачем?
А совесть! Она о чём?
Лишь тяжестью на плече —
Не шевельнуть плечом…
Иному и грех — не грех!
Что снег прошлогодний до весны…
А совесть! Она для всех?
Или только для совестных?!
Она и должна болеть — иначе человек просмотрит человека в самом себе!
У него были мощные кристаллы катренов, переливающиеся каждой гранью строки:
Ночь из холода, день из холода,
В каждой клетке кристаллы льда.
Синим инеем мысль промолота
И подморожена на года.
Тугая картина: и — тугая гроздь слов, налитая мёдом мысли.
…железный Бородин — как называли писателя, отсидевшего два десятилетних срока, в КГБ, ввёл в мир железную повесть о партизанах Великой войны — «Ушёл отряд».
Правда, шероховатая и наждачная, движет художественным построением текста; и… странное создаётся ощущение, будто жизнь — сумма шершавых, грубых, притом метафизических досок, которые люди, вынужденные делать постоянный выбор, полируют — собственными судьбами.
…маленький отряд, ведущий свою войну с оккупантами в лесах под Псковом, зимовка после двух тяжёлых боёв в глухих деревнях, налаживание отношений с местным населением, из которого кто-то искренне, кто-то вынужденно помогает партизанам.
Крупно выписано всё — характеры, ситуации, пейзажи; самоотверженность и трусость исследуется под линзами духа…
Жизнь — как полигон испытания человеческих качеств: так проявлено и в «Расставании», где события происходят на фоне умирающего социализма, то стремящегося закрутить гайки, то дающего слабину…
Водоворот событий, мелькание столичной жизни: и свой, свой язык — он узнаваем у Бородина; не требуется подписи, достаточно прочитать полстраницы, и ощущается специфика покроя фразы и особость их тщательной подгонки друг к другу.
…жажда жизни бушевала в душевном составе Бородина, и, снова обращаясь к его поэзии, услышим:
Когда я падал на распутье,
Когда кричал — зачем я жив,
Коль жизнь бессмысленна,
По сути,
Я был неискренен и лжив!
Щедрый дар жизни оправдывает все её каверзы, всё траурно-свинцовое — всё, с лихвою; в том числе и об этом могучие, тёртые книги Бородина, и его, словно из светового естества вылепленные, стихи.
