Между небом и землёй волею автора оказались герои рассказа «Бабья лесха». Так бывает, что одним ближе земля, другим — небо. Автор рассказа приводит смешение этих человеческих типов, знакомое каждому по собственной жизни.

            «Бабья лесха» — что это? Мозг переводчика подключает понятийный ряд, чувствую, запахло жареным, ветер разметал пепел жертвы на алтаре, загудел людской собор — потому, что где бабы — там и сплетни, и разговоры, и раз не дамы, то, значит, всё будет по-простому, без женских штучек, как, впрочем, и всегда у этого автора. Так чья же кровь? Что торговали?

            Ищу определение. От греч. lesche — «место для собраний, бесед». «В античной архитектуре “лесха” — здание для отдыха, приют».

            Но тут у нас «лесха» бабья! Стало быть, место. Но не только, не только. Нахожу и ещё одно определение. Жутковатое.

            От греч. legein — говорить, вести беседу.

            «Место собрания старейшин в Спарте, на котором решалась судьба новорождённого ребёнка: в случае если его признавали физически слабым или неполноценным, то предавали смерти».

            Так от lesche или от legein будем танцевать? Собрались мы ради беседы или ради того, чтобы решить, что делать с ненужным младенцем?

            Похоже, и то, и другое.

            Кто не застревал в замкнутом круге родственной любви-ненависти? Не пытался сбросить кровные узы, запутываясь в них, как в паутине, увязая, как в болоте? Не скакал, как белка в колесе Сансары, начиная с нейтрального: «Как дела?» и заканчивая «Пропади ты пропадом, катись куда подальше!»?

            Но конфликт в рассказе далёк от классического развития. Блудная дочь возвращается в отчий дом, пытаясь «закрыть гештальт», изменить отношения в семье к лучшему. Несмотря на то что ей нравится всё современное и в быту она ценит удобство, в области психологии она «ретроград»: к терапевту не обращается, не изучает самостоятельно труды Фрейда и Фромма и не занимается родовыми расстановками в группе. Напротив, как солдат, привыкший к бою, она решает вернуться к матери, туда, где ей сложно и больно, чтобы самостоятельно разобраться раз и навсегда, провести наконец, сепарацию разорвать пуповину.

            Она чувствительна, воспитана, как и прочие советские школьники, на дворянской литературе XIX века, но впитала её глубоко, как близкую по духу. На книжной полке Бунин и Булгаков, томик поэзии Бродского. Они и диктуют её восприятие. Многоквартирный дом — гротескное соседство Шарикова с профессором Преображенским, безудержное пьянство соседей — привычная среда мужиков по Бунину. В небе у героини своя планета, в мечтах — благородная нравственно чистая жизнь.

            Однако, упрямо моя посуду у раскрытого окна и демонстративно почивая на балконе, отказываясь делить комнату с сестрой, грезя о взаимопонимании, героиня страдает от реальности, многое осуждая: соседей, захламивших балкон, мать, которая сплетничает с подругой по проводному телефону. Согреваясь с трудом, в старом лыжном костюме на скрипучей раскладушке, она препарирует окружающий мир — и не находит в нём ни света, ни покоя.

            Ей чужды мелочи быта: она не желает принять во внимание, из какой кружки мать любит пить чай по утрам, наливает варенье в неудобную розетку — не достать, и жестко спрашивает сестру, когда уже та окажется в невестах?

            «Не от мира сего, в семье не без… юродивой», — говорит о героине мать.

            Обывателям невыносимо сложно со странницей. Словно крестьяне, бегущие от крестоносца, несущегося во весь опор в облаке пыли, мать и сестра защищаются, скрывая страх перед чуждыми ценностями за бытовыми коллизиями. Они нападают первыми, унижают осознанно, обесценивают сакральное, колют в самое сердце, как умеют только самые близкие.

            «А если их — моих драгоценных — спросить, понимаете ли вы, что зажираете чужую жизнь, ведь совершенно искренне изумятся — не желают ничего плохого. И будут чисты в своём изумлении — никто не посмеет их обвинить в преднамеренности. Просто так вышло, сложилось, изреклось. Мы, они… и отдельно я. Ничего с тем не поделать».

            Словно обитатели разных планет, обреченные жить на одном острове, герои рассказа не могут договориться о важном — как обрести безопасное эмоциональное пространство, установить личные границы.

            Не последнюю роль играют в рассказе и соседи. Изводили ли вас соседи? Вот живут за соседней дверью, не сказать, правда, что мирно, и не то чтобы не нарушая порядка. Но тонкая грань между добрососедством и вынужденной терпимостью к шуму и скандалам за стеной оказывается на поверку широкой полосой страдания: ни заснуть вовремя, ни подумать в тишине, ни дитя укачать.

            Муки такого соседства длятся годами, и те, кто ночью обдумывает детальную казнь топающих и горланящих соседей на плахе — вот топор, вот палач, а вот и голова покатилась, — вежливо здороваются и придерживают двери лифта, столкнувшись утром на лестничной клетке. От звуков этой подъездной какофонии в душе копится мусор, как в контейнере во дворе.

            Между небом и землёй балансирует в рассказе линия повествования — есть над чем поразмышлять, хочется внимательнее вглядеться в лица героев. Жаль сразу всех.

            Тут не только люди, ещё домашние животные страдают безвинно. Лает, привлекая внимание, предвещая новую ссору, голодный пёс по кличке Зверь. Выводит из себя, будя ответного зверя в измученных шумом соседях, провоцирует, пока не доведёт до греха, как по Евангелию.

            У героини рассказа есть шанс подправить узор семейной истории, и она пробует изменить к лучшему отношения с матерью и сестрой. Но, как невозможно избавиться от ребёнка с малыми силами к жизни, как поступали матери в древней Спарте, так нельзя заставить близких себя жалеть и любить. Чёрное не переписать набело, а впечатления детства и юности невозможно стереть даже самым искренним и долгим разговором по душам.

            О борьбе за свет в душе, за прощение и сохранение связи между родными, и идёт речь в «Бабьей лесхе». Судят-рядят сначала спокойно, потом накаляясь, порой смеются и смешат читателя гротескным, по-булгаковски, бытом, понятным каждому, пожившему в малогабаритке.

            Дворяне и мещане, ангелы и демоны, отцы и дети — все выходят на поле боя. Их всего-то трое: мать и две дочери, а голосов столько, что, кажется, гудит вавилонское столпотворение.

            Карфаген, конечно, падёт — и будет отстроен заново, так как главная задача героини не примирение с близкими, а обретение себя. «Страданиями душа укрепляется», а в бою с собственным родом невозможно одержать победу, так как мы не только те, кто мы есть, но и те, кто были до нас, и те, кто будут после.

            Рассказ заставляет задуматься не только о семейных ценностях, но и о том, стоит ли держаться за несуществующее, или важнее оградить свою жизнь от чуждых по духу кровных родственников, «найти своих и успокоиться».