Графомания как мутная кривизна — мысли и отсутствия дара: неумение слагать стихи — хотя бы на любительском уровне, грамотно и без особых претензий — чувствуется сразу…

            Всё повисает в воздухе, размер распадается, как намокший хлеб в сжатой ладони опытного восприятия, рифмы шатаются, как больные…

            Однако возможна игра в графоманию: интересный феномен, использованный несколько раз большими мастерами… прозы.

            Прозаиками, не имевшими активного опыта стихосложения, сделавшими графоманами своих персонажей, выписанных столь живо, отчасти яростно, полнокровно и полноценно, что их графомания — с убеждённостью, разумеется, в богатстве собственной поэтической одарённости — становилась дополнительной краской, чертой, характеризующий анатомируемую писателем душу.

            Так, в «Алатыре» Е. Замятина вполне себе симпатичный молодой человек, пишет, захлёбываясь, под впечатлением знакомства с новым почтмейстером:

            Наш новый господин почместер,

            Замечательный человек.

            А по мне раз в десять

            Умнее тут всех

            И когда мне представлялся,

            То мне рукопожал.

            Я восхищался

            И навек его уважал.

            Славный, молодой, бесслухий, абсолютно неодарённый литературно человек сочиняет (используя великий дар Замятина) бездарные стихи, и… как странно: будучи абсолютной графоманией, они играют, переливаются своеобразно на солнце духа, становясь отдельным литературным феноменом.

            В одиноком шедевре Б. Лавренёва — в жёстко и сухо сделанном «Сорок первом» — Марютка — стрелок столь же безжалостный, сколь умелый — пишет:

            Ленин герой наш пролетарский,

            Поставим статуй твой на площаде.

            Ты низвергнул дворец тот царский

            И стал ногою на труде.

            Обнажено — как будто — сердце её, не получившее любви, но и — не совсем окаменевшее от жизненных тягот; и в убогом, кривом и корявом рифмоплётстве проступает та мера искренности и надежды, что характеризует героиню: противоречиво, добавляя амбивалентности к человеческому образу…

            Хроники Гогулёва, представленные милейшим Андреем Ковякиным, разрастаются в эпическое повествование о… пустяках: сор и пыль жизни, рваная мелочь бытия, серая яма вместо существования, и Андрей Петрович (через отца своего — Леонида Леонова) бурлит стишками — по всякому поводу, по любой пустяковой причине возникающими:

            Хохочет дико враг надменный,

            И точит он на нас клыки,

            Долой, долой их род презренный

            Одним движением руки!

            Давно на нас вы клеветали,

            Но Гогулёв-город стоит.

            И чтобы все вы это знали,

            Пусть этот колокол звучит.

            В нём 227 п., немного,

            Но медь отличная пошла,

            И вышиной, скажу вам строго,

            Он полных 33 вершка.

            Тут и название знаковое: «Крик моего восторга»…

            …обаянию стишков Ковякина нет границ, и великолепная безграмотность, выпирающая из каждой строки, точно стесняясь себя, не знает, куда девать собственные лапки: мол, вот же, и у меня есть…

            Игра в графоманию, использованная для дополнительных характеристик героев, ничего общего не имеет с бесконечными писаниями писак, ныне затопившими Интернет и исказившими подлинность литературного пространства.

            Это именно игра — с огнём, перцем, и с чем-то невыразимо милым, что так определяет бедные сердца маленьких людей…

            …а кто в сущности не мал: перед ликами времени и смерти?