* * *

Серая суета заполняет мир,

пищат подкрашенные апрели.

Пухнет равнодушие вглубь и ширь

туманами личных резонов и целей.

Скольжение вместо ритма шагов.

На горькие вопросы халва-ответы.

И не нужно толкование слов

уже никому. Все акафисты спеты.

Уснувшие страшатся кровавых строк,

где буквы через сердце находят выход.

И липнет пенка чуть тёплых строф

вяло-шуршащего мышиного стихо.

И пахнет весенним коротким дождём.

И день простывший стоит за дверью,

и смотрит, как мы в авоське несём

великую память… друг другу, не веря.

* * *

Безусое завтра едва проснулось.

Варево сумерек сопит за окном.

Звёзды разглядеть пытается юность

и мечется, бьётся горячим лбом

в мутное стекло. Шершавые стены

упорно тайны свои хранят.

Молодость верует в перемены —

новый поворот и чист, и свят.

Новые взгляды на дом старый,

на тихую жизнь и пыльную суть

дряхлых теорий. Беспечно мало

им скучных легенд — хотят взглянуть

на эти созвездия и метеоры,

на гордые светила ночных небес.

Вот уже с окна содрали шторы

и на подоконник кто-то влез,

вот уже осколок стекла тонко

звякнул об пол, и шум вокруг.

Ветер ворвался. В шкафу иконка,

едва качнувшись, упала вдруг.

* * *

На картонке Богородица.

Матерь Божия, щади.

В небесах пресветлых Троицу

бережёшь ты на груди,

и в лице покорность тихая,

мудрость в ласковых глазах…

А у нас народ с шутихами

спорит кто чего сказал,

врёт, беснуется неистово,

убивает, лижет кровь.

Помоги нам, Мати, выстоять,

приведи под свой покров,

сохрани живое, тёплое

слово, веру и мечту.

Мы болтливыми потопами

всё идём-идём ко дну.

Не смеётся и не дышится

в нашем лагере земном —

то война, то страх пропишутся,

но стоит пока что дом.

Под семи ветрами корчится,

протекает от дождей…

Пресвятая Богородица,

дни последние согрей.

* * *

Утренний мятный чай.

Век постучал в окно —

снегом ему стучать

весело и легко.

Снегом. Вокруг бело,

кажется чистым мир.

Снегом. Почти светло,

если не видеть дыр.

Если не замечать

крови под пелёнкой дней,

ужас в глазах врача,

бельма в очах людей.

Яростный бьётся ритм

дверью в притихший дом:

«Кто ещё здесь стоит

призраком за окном?

Кто не успел принять,

вникнуть и полюбить?

Кто разучился спать?»

Снежная рвётся нить,

путается клубок,

и паникует век.

Тактика, план, итог.

…утренний чай и снег.

* * *

Ни логики, ни смысла в поиске виноватых,

в желании наказать каждого и предвзято

всё объяснить… Февраль будет капелью биться.

Страшный отчёт потерь тенями крестов на лица

въелся — и не отмыть. Не вымарать, не исправить.

Как обучиться жить в этой кровавой оправе?

* * *

Жёлтым карандашом фраза из трёх слов.

Было бы хорошо не ворошить основ

и не менять суть, смыслы хранить, но

это не наш путь (и не про нас кино).

Мы — по губу в грязь, через великий труд

выползем, чтоб смеясь вспомнить, как был крут

выбор «идти назло и вопреки всему».

Эвоно как свезло: живы мы! Никому

не разгадать, о чём наша мольба в борьбе.

Жёлтым карандашом: «Не изменяй себе».

* * *

Опять шипит и сладко дышит в ухо:

«Сорви сей плод. Запреты ни к чему».

И снова сердце, ударяясь глухо,

подскажет — не бери, но я возьму.

Я разломаю, чтобы знать наверно

как действует, работает, живёт.

Я вскрою каждый орган и по венам

обследую, куда и что течёт.

Мне нужно знать! Я пробую и лезу,

срываю недозревшие плоды,

и кислым соком прерванной аскезы

я обжигаюсь (в этом нет беды —

ожоги лечатся — лекарственное средство

в продаже на витринах и лотках),

а список разрушений и последствий

нет смысла комментировать никак.

Я — человек. Попытки разобраться

и осознать непрочный этот мир

вели меня мельканьем декораций

на одичалый, высохший пустырь

так долго и настойчиво… А впрочем,

змий снова шепчет, плод давно манит,

и каждый шаг по-прежнему порочен,

и путь открыт.