…И вот, когда она, в десятый раз услышав биение сердца будущего человечка, когда — в десятый раз! — подготовилась к встрече с ним, когда их сердца, казалось, уже начали перекликаться, но оно, маленькое, такое желанное и долгожданное, опять остановилось перед тем, как объявиться на этот свет, а лучший врач-гинеколог района только развела руками: «Это необъяснимо!», и она вернулась домой, заново узнавая родные стены, окна, любимую оранжевую клеёнку на обеденном столе, и в десятый раз услышала: «Да какая ты женщина, если не можешь родить мне ребёнка?» — тогда она сказала:
— Давай возьмём малыша из детдома.
Целую неделю муж пил и куролесил; охочие до чужих мелодрам соседки передавали: вчера ночевал у Верки, а позавчера у Надьки… а сегодня… Сегодня и вовсе привёл очередную пассию домой, и она, бессонно глядя в потолок, слушала доносящиеся из соседней комнаты сдавленные стоны и скрип кровати, повторяя бесчисленное количество раз: как больно в марте тает снег… как больно… Но, когда она поднялась и стала собираться, чтобы уйти из дома, он непонятным образом учуял это и холодно сказал той, другой: «Вали отсюда». Тёмная тень мелькнула в проёме двери…
Согрев чайник, она позвала мужа к столу. Упрямо не глядя на неё, он сел напротив. И она сказала опять:
— Давай возьмём ребёночка из детдома.
Алексей поднял на неё чужие, замороженные глаза, а потом вдруг вскочил, вытащил из брюк новый кожаный ремень и принялся охаживать её по враз согнувшейся спине, по рукам…
Сестра на другой день возмущалась:
— Ты дура, чё ли? Двадцатый век к концу, социализм пережили, до коммунизма не дожили, но это ведь какое-то средневековье! Я бы в милицию пошла.
Зима всё-таки отпустила свои скрепы, и снег растаял. Она выходила во двор и, кажется, не дышала — пила губами потеплевший, влажный воздух. Однажды он остановился рядом (а то всё мимо, мимо…) и, преодолевая себя, сказал:
— Ладно. Давай возьмём.
И появилась в их доме девочка Ася. Она, мама, быстро, словно это было ей не впервой, научилась пеленать, варить жиденькую манную кашку, вскакивать ночами от малейшего шороха из детской кроватки. Муж опять ходил мимо, смотрел со стороны. Но однажды, когда она в очередной раз собирала девочку на прогулку, не удержался от замечания:
— Кто так ребёнка кутает? Ребёнок должен дышать! Всем телом!
У неё дрогнуло сердце…
Девочка выросла в красивую кареглазую девушку. Настолько красивую, что отцу снова пришлось вмешаться. На этот раз свои слова он адресовал прямо дочери:
— Ты от парней держись-ка подальше. Успеешь ещё, нагуляешься.
У неё, матери, опять дрогнуло сердце…
Хотя совет — знала она — был бесполезный.
Почему она сама выбрала его, Алексея?
…Он пошёл провожать её с танцев, из клуба. Конечно, незамужние ровесницы обзавидовались: парень только что из армии, крепок и строен, шаг печатает ещё по военному… Но он не говорил ей никаких значительных слов, не выказывал особых знаков внимания. Они просто шли рядом. И каждый — сам по себе. Отчего же она не свернула с дороги к своей калитке, когда проходили мимо? И пошла вместе с ним дальше, как будто кто-то невидимый вёл её за руку?
Предчувствие. У неё было предчувствие своей судьбы…
Вышли за село. Кончились последние избы. Остались только дорога и небо. И где-то глубоко внутри, в душевной беспредельности, опять замаячила догадка: теперь ей всю жизнь качаться на этих качелях — между землёй и небом…
Обочь дороги стоял стог соломы.
— Посидим? — спросил он.
— Посидим, — эхом откликнулась она.
Наверное, именно в эту минуту ей стало уже не смутно, а отчётливо понятно: они уже не каждый сам по себе. Даже он этого ещё не знал, а она — знала. И не стала убирать руку, когда он положил ей её на плечо…
Мама тоже хотела её предостеречь. И уберечь. «Глупости, — сказала она. — Всё, что ты навыдумывала и наобъясняла — всего лишь глупости. Просто ты не хочешь отдать себе отчёта в том, что делаешь не самый удачный выбор. Вопрос — почему?»
Мама тоже была учительницей, мысли формулировала кратко и предельно точно. Алёна так ещё не умела; она опять залепетала про душевную беспредельность, про чью-то — чью? — подсказку и смутные свои догадки, на что мать уже раздражённо махнула рукой: «Твоя жизнь — ты и распоряжайся ей».
И она распорядилась…
У древних греков — рок, у восточных народов — карма. У нас — судьба…
Они пытались обсудить всё это с подружкой, к которой Алёна поехала в город, когда мамино предостережение сбылось: Алексея арестовали прямо на свадьбе. Их собственной.
Всё произошло быстро и просто: в дом зашли два милиционера; «Кто здесь Газелин?» — «Я Газелин». Вошедшие недоумённо переглянулись: уводить арестованных из-под венца им ещё не приходилось. Ещё больше удивилась она, невеста. Но жених сказал: «Всё правильно. Рано или поздно… Прости, что сейчас…»
На другой день им разрешили свидание. Недолгое, всего на несколько минут. Он успел только сказать, что перед демобилизацией ударил старшего по званию. По лицу. «За что?» — «Это долго объяснять… Когда-нибудь потом…»
Для выяснения обстоятельств дела и судебного разбирательства его увезли к месту службы — на Дальний Восток. А она, не в силах слушать мамины вздохи и упреки — «говорила тебе, говорила?», — поехала к подружке.
С Кирой они вместе учились в институте, но если подруга осталась в городе, устроившись работать корректором в областную газету, то она уехала учительствовать в село. Кира с этого и начала:
— В первый раз ты сошла с ума, когда в деревню вернулась неизвестно зачем и почему, хотя была прекрасная возможность устроиться в городе. Что — я не помню, как за тобой ухаживал Веня Урванцев? Хороший парень был, и квартиру родители ему к тому времени успели купить. Нет, её чувство долга одолело. И ещё что-то, менее определённое. Я помню твои туманные объяснения: хочу раствориться в лугах и лесах… хочу, где много неба… Ну ладно, получила луга и небо… Замуж-то зачем надо было выходить? А теперь она к нему ещё и в зону собралась. Это уж совсем ни в какие ворота!
Алёна затем и приехала к Кире, чтобы опробовать на ней свое решение. Кирка всегда говорила, что думала. Без всякого тумана. Она ей доверяла.
— Кир, но разве жена не должна следовать за мужем, как ниточка за иголочкой?
— Ты правильно сказала: за мужем! Он тебе мужем стать успел?! Ты своей женой его почувствовать успела?! Со свадьбы увели! Это, знаешь, надо умудриться — создать такую ситуацию. Лично я бы такого не простила. Лично я…
Кирка остановилась, чтобы прикурить новую сигарету, потом продолжила:
— Лично я один раз обожглась — и с тех пор умная стала. Теперь я своего мужика заводить ни за что не стану. А чужого дальше кухни не пущу. Ну, ещё в спальню — когда этого захочется мне. И — ненадолго. А ты? Мало того, что добровольно сунула голову в хомут семейной жизни, так ещё и в зону к нему собралась! Декабристка! Это, знаешь, уже верх безумия! Вспомни — ты стихи когда-то писала. Хорошие стихи. Вот — твоя судьба.
— Так я их и сейчас пишу.
— Да ты что?! Тогда вообще ничего не понятно. Чтобы писать, надо иметь письменный стол. Свободное от всякой обязаловки время. Свободной надо быть, свободной!
Кира продолжала говорить, а она уже перестала слышать, потому что провалилась в себя…
Кажется, она знала об этом ещё до своего появления на свет — то, что ей всю жизнь придется искать и находить слова, которые будут помогать людям жить. Но при условии, что ничего в своей жизни она менять не будет: чтобы облегчить чью-то ношу, она должна узнать её тяжесть. Радости и печали, боль и страдания — всего в её жизни будет много, и всё — через сердце… Поймёт ли Кира, если до сих пор не поняла?
Но главное даже не это. Главное — сон, который приснился ей накануне. Во сне она увидела Алексея: он лежал на каком-то жёстком топчане (она, кажется, собственной спиной почувствовала эту жёсткость) в неудобном положении и не мог повернуться, чтобы лечь как-то по-другому. У него, сильного мужчины, на лице было страдание… Зачем же она медлит?!
— Кир, спасибо тебе. Ты помогла мне пройти дорогу сомнений до конца. Я побежала…
— Куда?!
— Туда. К нему… Без рассуждений, всё равно, я выпью горькое вино…
Подружка смотрела на неё изумленно.
«Да-а-льный Восток, Да-а-льный Восток…» — стучали колоса. И до сих пор перед глазами комната с лимонными занавесками, через которые бьёт утреннее солнце. Свиданка — так называлось это…
Они проснулись — так уж распорядилась судьба — после первой брачной ночи. Он смотрел на неё удивлёнными глазами: «Не верил, что приедешь. И сейчас не совсем верю». — «Потрогай — убедишься, — улыбнулась она. И потом счастливо добавила: И вся — твоя…»
В ответ на этот её счастливый голос он опять потянулся к ней, но она тихонько отстранила его рукой:
— Теперь давай рассказывай — за что?
— За дело, — не стал на этот раз медлить с ответом Алексей. — Я ведь и вправду ударил старшего по званию.
— Но почему?
— Сам не знаю. Он сделал мне замечание по поводу одежды. И если бы этим ограничился. А он взялся поправлять мне воротничок. Чужие руки почувствовал на своей шее — и…
Она осталась в недоумении: ну и что? Человек участие к тебе проявил, даже заботу… за это надо благодарить… Муж принялся объяснять: во время боёв на Даманском их рота пошла в атаку на китайцев; закончилось всё рукопашным боем, в один из моментов которого он, Алексей, почувствовал, как его горло обхватили чужие, холодные руки…
— Знаешь, с тех пор я чужих прикосновений не выношу.
— Ты об этом сказал на суде?
— Никогда и никому об этом я говорить не буду. Ты поняла?
В голосе мужа, доселе спокойном, зазвучали грозовые нотки. Но она и без них поняла в ту минуту многое. Поняла, какой непростой характер у человека, с которым связала свою судьбу. Как трудно придётся ей в начавшейся семейной жизни. Может, Кира была права? Может, и вправду сбежать, пока не поздно?!
Поздно, поздно… уже успела полюбить… вот такого — взрывного и противоречивого, горделивого и упрямого. Ну, каждый ли сделает это: тогда, на Даманском, Алексей был так сильно контужен, что в медчасти выдали ему справку об инвалидности, которую он потом сжёг. «Почему?» — опять спрашивала она. «Ещё чего — чтобы меня инвалидом считали?!»
Жизнь шла своим чередом — он работал на лесоповале, её взяли в местную школу, — и параллельно ей шла другая, никому невидимая работа — её строчки. Они всплывали поверх всего, что называлось жизнью, оставляя только слабое воспоминание об испытанном и прошедшем, наполненные уже каким-то новым смыслом и светом, и этот свет, этот смысл были куда важнее и значительнее того, что приходилось переживать. Как получалось всё это? Бог весть… Твёрдо и чётко она знала только оно: без этого света слово будет бессильно, оно и ей самой не сможет помочь, не то, что другим. Не потому ли и выдохнула однажды едва ли не кощунственное: «О Господи, наполни душу светом, или возьми — назад…»
В родные края они вернулись через четыре года. Алёна опять пошла в школу, Алексей работал в колхозных мехмастерских. А потом вдруг круто поменял жизнь: накупил книжек по пчеловодству, завёл сначала два, потом четыре улья. Оказалось, кстати: когда страну залихорадило, от перестройки и в колхозе перерезали скот за какие-то никому не понятные долги, а потом распродали в частные руки технику и стали думать, как жить дальше, кому-то из руководителей пришла в голову мысль завести пасеку. Уже не колхозную, уже… впрочем, названия хозяйства менялись едва ли не каждый год. Новое дело Алексею и поручили, и он не отказался: сорок ульев — это уже не мелочь, это работенка всерьёз.
Домой он заходил, только чтобы поесть. Зимой — ещё и поспать, потому что в тёплое время года сутками пропадал в поле, на пасеке. Бабы шептались: и не один пропадает… Алёнка же — как не видит…
Ей, жене, он твердил одно: без детей семья — не семья.
Два выкидыша у неё случились ещё на Дальнем Востоке, и здесь происходило то же самое. Врачи разводили руками, она мучилась сознанием своей вины, пока… пока в доме не появилась Ася.
Пришёл срок, когда маленькая девочка произнесла слово «папа». А однажды Алёна пришла с уроков и увидела такую картину: отец держит дочку на коленях, а та с серьёзным-пресерьёзным видом поит его чаем с ложечки, и он вытягивает губы, чтобы капли на дочку не пролились, не обожгли ей коленочки, и вид у него довольный-довольнёхонький, прямо счастливый…
Потом пришло время выросшую дочь провожать. Она, мать, ходила по дому, собирая и не находя нужные вещи, вытирая украдкой слёзы, взглядывая на Асю потерянными глазами. Растили, любили, холили — и вот…
— Мам, ты чего? Я писать буду. По телефону будем разговаривать. Ты же сама говорила: надо в институт.
Конечно, говорила. Но не думала, что расставаться будет так тяжело…
Украдкой от дочери подошла к Владимирской иконе Божией Матери. Долго стояла, глядя на объятие Матери и Сына. Ни о чём, кажется, не думала, ничего не просила. Но вдруг пришла мысль-озарение: а ведь Она тоже отдала Его миру. На крестные муки отдала. А она отдаёт — для счастливой жизни.
Ну не глупо ли лить при этом слёзы?..
С отъездом дочери образовалось много времени. Дел, конечно, меньше не стало (ну и что, что учительница, а корову, раз в селе живёшь, надо держать, поросёнка тоже, курочек — обязательно, а ещё огород…), но голове стало свободней. Объясняла детям новый урок, доила корову Марту, делала месиво поросёнку, полола грядки… и параллельно вершила другую работу. Ловила себя на мысли: вот, совсем по-крестьянски выражаться стала. Те говорят: «Вывершен стог», а у неё — вывершено стихотворение. Доведено до конца, значит; отдельные строчки, которые нечаянно находились между рядьями огурцов и лука, выпадали из яслей коровы, вместе с июльскими ливнями стекали с крыши или каплями падали с веток промокших вишен — укладывались в строфу, строфа — в стихотворение, и она вдруг обнаруживала — чувствовала сердцем? — что от этого образовавшегося целого начинает идти долгожданное свечение. Значит, всё. Значит, пора искать другие строчки для другого стихотворения. Со стороны кажется: чего проще? Нагибайся да подбирай. Но это — со стороны, когда неведомо, каким образом…
— Алён, не слышишь — телефон звонит?
Она и вправду не слышала, уйдя в свои мысли. Бегом побежала к буфету, взяла трубку. Голос прозвучал не дочкин, чужой:
— Это комендант общежития с вами говорит. Родители, вы бы навестили дочь-то. Да пелёнки-распашонки начинайте закупать, и всё, что в таком случае положено.
Она застыла как соляной столб, не догадываясь задать необходимые вопросы. На том конце провода устали ждать, и вскоре ухо стали резать пустые телефонные гудки…
Муж уснул за полночь, а она до утра глаз не сомкнула. Почему ничего не говорила?! Они бы приехали, увидели, предостерегли…
Предостерегли… Разве её маме в своё время это удалось? Почему же должно удаться ей? У дочери началась своя жизнь, своя судьба. Их дело — помочь или не помочь.
А утром… Таким она не видела мужа давно: злой, взъерошенный, нетерпимый.
— Зима на носу, а у нас весь огород в бурьяне. Мы заняты. Мы ду-у-маем. Чёрт с ним, с огородом…
Она несла на стол геркулесовую кашу, а он уже вернулся с улицы, после обхода их теперь уже небольшого хозяйства: полтора десятка кур и пять соток огорода — всё, что они оставили, почувствовав возраст.
Долго смотрел на тарелку с кашей и взорвался опять:
— Ты когда мыла тарелку — на прошлой неделе?
Выпасть из реальности… Она не делала этого давно — не давал повода, — но сейчас придётся. Выпасть из реальности, чтобы не дать себе обжечься. Он ведь ещё чего-нибудь скажет — ещё более обжигающее. Вот:
— Есть такая трава — амброзия. Никому никакой пользы от неё — а зачем-то растёт. Ты не объяснишь — зачем?
А вот теперь главное — промолчать. И сделать маленькое такое, изобретённое ей самой упражнение: вдох — выдох. Вдохнуть боль — выдохнуть любовь. Когда она рассказала о своём изобретении Кире — время от времени они встречаются с подружкой юности в городе, — та изумлённо спросила:
— Ты что — мазохистка? Этого нельзя понять и принять. Это невозможно сделать. Как ты всё это объяснишь?
— Есть вещи, которые надо делать не с помощью ума. Ум — не самый надёжный помощник в решении трудных вопросов.
— Господи, какой же самый надёжный?
— Ты и сама знаешь — сердце.
Вот и сейчас: вдохнуть — выдохнуть…
За окошком и впрямь пошёл снег — первый в этом году. В голове тотчас возникли строчки:
Снег, и мы беседуем вдвоём,
Как нам одолеть большую зиму…
Строчки не её, чужие, хотя… почему чужие? По большому счёту, авторство не имеет значения. Потому что все лучшие строчки, когда-либо написанные людьми, хранятся в одной небесной копилке, из которой их кто-то достаёт и подаёт нуждающемуся в трудную минуту.
— Как ты думаешь… — выдохнула она для начала.
— Думать — это твоя прерогатива. А я не думаю, я знаю: надо ехать в город и забирать их сюда. Асю, и…
Она оставила ложку и смотрела него, смотрела…
— Опять думаешь? — усмехнулся он. — И о чём же на этот раз?
— Думаю, какое это красивое слово — амброзия. Сколько в нём гласных… и как легко они складываются в согласие…
Насупленные брови мужа, однако, никак не хотели выравниваться; она опять сделала вдох… и вдруг:
— Алён, а давай обвенчаемся?
И она почему-то не удивилась. Но спросила:
— Зачем?
— Чтобы нам с тобой и ТАМ быть вместе.
И опять она посмотрела за окно: белый снег по-прежнему падал на чёрную землю. Белое, чёрное — только два цвета. А в душе вдруг вспыхнуло разноцветное полымя.
Как удивительно… Мы не знали конец, мы не знали начало, когда судьбы связали единым узлом…
Но всё сошлось. Всё узналось. Узналось, может быть, самое главное: она никогда не выдержала бы груза, предложенного судьбой, если бы не поняла, в конце концов, вот это:
Ты не здесь и не там, не за тысячу вёрст,
Не вчера, не сегодня, не завтра,
Но, однако, Ты есть…
И что с того, что Его нельзя увидеть и сделать шага навстречу? Пока — и не надо. Пока достаточно того, что горит семицветною радугой день и от слов пламенеет бумага…
