В тот год, перед тем как встать зимнику, вышел указ, запрещающий держать на буровых собак, — ненцы нажаловались. Якобы собаки убегают в тундру, дичают там, собираются в стаи и нападают на колхозных оленей. Скорее всего, ненцы сами забивали оленей, туши продавали, а потери списывали на одичавших собак. И вот собак запретили.

            Но что такое буровая без собак? Они — часть буровой бригады. Взаимоотношения собак, их поведение, пристрастия служат сквозной темой разговоров. Характер каждой известен, каждая имеет имя.

            С нашей буровой бригадой кочевало пять собак, они были нашими товарищами. Буровой мастер Кунашевич лично застрелил четырёх псов, на сучку Лайму не поднялась рука. Она глядела преданно, улыбалась и виляла хвостом. Кунашевич выругался, Лайму пожалел, но строго предупредил:

            — Загуляешь, смотри!

            — Ты скажешь тоже, Петрович, — засмеялись мы, — где ж она тут мужика найдёт?

            — Захочет, найдёт, — проворчал Кунашевич, и не ошибся.

            Откуда взялся тот пёс — лохматый, дымчатой масти, со свалявшейся комками шерстью, с порванным ухом и разбойничьими чёрными глазами? Опустив голову, он деловито пробежал мимо буровой, мельком заглянув в дизельную; задержался, навострив нос, возле столовой, погрыз вмёрзшую в лужу кость. Больше никто его не видел.

            Лайма принесла четырёх щенят, старший дизелист Валерий Павлович называл их собачатами. Они были похожи на плюшевые игрушки, их хотелось прижимать к груди, гладить по мягкой шёрстке, заглядывать в блестящие бусины удивлённых, с синеватым отливом, глаз. Пахли собачата парным молоком.

            Узнав о происшедшем, Кунашевич метался с ружьём по балкам, разыскивая нарушительницу, требовал показать место, где спрятан приплод.

            Лайма родила на рваной телогрейке под лавкой, в полумраке хорошо отапливаемого контейнера, где ровно гудел дизель электростанции. Она выросла на буровой и не боялась дизелей.

            Обычно матери противятся, когда посторонние ласкают их малышей — Лайма относилась к этому спокойно, лишь глядела насторожённо, готовая прийти на помощь.

            Кунашевич долго ярился, обещая «перестрелять весь этот детский сад», был он, в сущности, добрым человеком, но буровому мастеру чересчур добрым быть не следует, по крайней мере нельзя показывать, что ты добрый — этого не поймут и не оценят.

            Мы угощали собачат разбавленным водой сгущённым молоком, они лакали его шустро, лишь мелькали крошечные красные язычки. Когда собачата подросли, в рационе появились новые лакомства: хрящики, кусочки куриных грудок, сосисок. Собачатам дали имена: Вовчик, Черныш, Тарзан, Петрович. Последний был назван в честь бурового мастера. Тарзан получил прозвище за агрессивность. Черныш пошёл мастью и повадками в отца. Четвёртый собачонок — Вовчик — в возне возле блюдца не участвовал, доедал то, что останется. Он нравился мне больше других.

            Я жил комнате вместе со сменщиком Иваном Макаровичем, один из нас всегда был на вахте, таким образом я жил один, и это очень меня устраивало. Иван Макарович — седой, грустный человек, худенький, небольшого роста, выглядел старичком, хотя годами не стар. У каждого своя беда, у Ивана Макаровича болел единственный сын — Васечка. Его возили к светилам медицины и к знахарям, лечили лекарствами и травами, но он всё равно кашлял и хирел. Иван Макарович скрывал свою печаль, но она всё равно прорывалась, потому что он постоянно думал о ней.

            Я забирал Вовчика в балок, щенком был он забавен и шаловлив, кусал меня за пальцы острыми, как иглы, зубами, но сильно не давил, понимая, что делает больно. Ему нравилось, когда, опрокинув на спину, я почёсывал его розовое, нежное брюшко. Так мы долго мучили друг друга, пока вместе не засыпали. Нас будила Лайма, исступлённо вывшая под дверью.

            Я работал помощником дизелиста. История о том, как преподаватель географии стал дизелистом для Севера не удивительна, на соседней буровой помощником бурильщика бывший — врач-гинеколог.

            Учась в университете, я имел намерение стать путешественником, никто вовремя не подсказал, что такой профессии не существует. Геологи, биологи, зоологи, ботаники путешествуют с определёнными целями, ради любопытства этим занимаются только бездельники.

            На четвёртом курсе я женился, родился сын, требовались деньги, у родителей просить не хотелось. Они настаивали, чтобы я не торопился с женитьбой, но я проявил характер.

            Попытался устроиться агентом в туристическое бюро. Не взяли, требовался опыт работы. Предложили вести занятия в студии «Юный натуралист», но зарплата оказалась несерьёзной и я отказался. Устроился преподавателем географии в школу. Через четыре года врачи признали у меня гипертонию и сердечную аритмию и посоветовали срочно пройти курс лечения.

            Одному всё это можно было перетерпеть, но когда на плечах семья — сын и жена, тоже преподаватель географии, — жизнь никак не налаживалась: череда упрёков, обиды, общение на грани скандала. С горечью думалось о том, что женщины любят нас лишь до рождения ребёнка, дальнейшие взаимоотношения приобретают сугубо утилитарный характер.

            Я предпринимал беспорядочные попытки изменить жизнь, пытался найти денежную работу по любой специальности, однако серьёзного интереса у работодателей мое резюме не вызывало, а о своей диссертации «Естественная и антропогенная эволюция почвенного покрова Центральной России», готовой к защите, я не упоминал.

            Требовались токари высокой квалификации, опытные монтажники, фрезеровщики, шлифовщики, слесари-сантехники, электрики, мотористы-рулевые, а также слесари-турбинисты. В бюро по трудоустройству на меня глядели с сожалением, но без сочувствия.

            Когда сосед предложил работу помощником дизелиста на Севере, я согласился сразу же, хотя не имел никакого представления ни о дизелях, ни о том, что к Северу нужна особая привычка.

            …Линия горизонта сливается с бесцветным небом, тундра кажется безграничной, и безграничность эта тяготит тоской. Кажется, что Большой земли не существует, а если она и есть, то за месяц, пока длится вахта, исчезнет обязательно и вернуться будет некуда.

            Для человека, которого совсем недавно называли по имени-отчеству, слышать: «Генка, тащи масла!» непривычно, приходилось делать усилие над собой, прежде чем взять ведро и пойти к ёмкости. На морозе ведро наполнялось возмутительно медленно, нос и щёки успевали занеметь.

            Со многим пришлось смириться, в том числе с обидным прозвищем Длинный, которое я получил за высокий рост от помощника бурильщика Сергея Терепашко, кудрявого раздолбая с шальными глазами.

            Укрепившееся финансовое состояние семьи искупало эти мелочи. Жене я ничего не рассказывал. Зачем ей знать, как по целому месяцу я живу среди чужих мне людей, разговаривая с ними лишь по необходимости, как пытаюсь убедить себя в том, что надо найти с ними общий язык, приспособиться, понимая, что приспособиться невозможно, ничего, кроме позора, получиться из этого не может. Меня сторонятся, чувствуют непривычную породу, я стараюсь быть дружелюбным, но это вызывает подозрение.

            В начале февраля предстоял переезд на новую точку бурения. Собачата к тому времени подросли, путались под ногами, агрессивный Тарзан кусал за валенки тех, кто проходил мимо. Встречая собачат, Кунашевич всякий раз ругался.

            Февраль на Севере склонен к метелям, возникают они внезапно — только-только воздух был ясен и прозрачен, стрекотал вертолёт, хорошо просматривалась уходящая к горизонту нитка зимника и солнце различалось в глубине бледно-серого неба, как вдруг усиливается ветер, начинают змеиться языки позёмки, небо исчезает вместе с солнцем, через полчаса в трёх шагах ничего не видно.

            От пятьдесят пятой Приозёрной, бурение которой мы закончили, до пятьдесят восьмой Прибрежной — новой точки бурения — расстояние по центральному зимнику не больше пятнадцати километров, после поворота на едва пробитую в снегу дорогу — ещё около тридцати. За день одолеть это расстояние можно.

            Первая партия выехала утром, едва рассвело. Четыре трактора, к которым были прицеплены на санях балки и контейнер с электростанцией. Рассчитывали прибыть на место к вечеру, но прибыли на шестой день. В том, что нам пришлось пережить, нужно винить не только погоду, но и себя: продуктов мы взяли немного. Даже опытные люди, старший дизелист Валерий Павлович и бурильщик Шугаров, отнеслись к переезду без опаски.

            Расселись по одному пассажиру в каждом тракторе: Шугаров, Валерий Павлович, я и Терепашко. Лайму со щенками заперли в слесарке. По центральному зимнику, широкому, как проспект, пролетели быстро. Свернули на дорогу, отмеченную вешками — высокими брусками с чёрными гудроновыми концами, — пройдя километров десять, перед распадком, где протекала летом неширокая речка, остановились размять ноги и покурить. Долго разговаривали, пили чай из термосов и не сразу заметили, что начинается пурга.

            Первым догадался об опасности Валерий Павлович, бросив в снег недокуренную сигарету, хриплым голосом ротного старшины скомандовал: «По машинам!» Пока пурга не набрала силу, нужно было миновать распадок и выйти по крутизне на другой берег реки. Мы торопились, но выйти не успели: трактор, идущий первым, съехал правой гусеницей с зимника, провалился и едва не лёг набок. Пока отцепляли балок, пока налаживали трос, пытаясь вытащить трактор, пурга разыгралась всерьёз.

            Решили переждать в балке. Ввосьмером было тесно. Балок вымерз, жгли бумагу и куски картонных коробок в старом ведре, но теплее не становилось.

            Пурга не утихала, снег залепил окно, стало ясно, что это надолго. Валерий Павлович сказал:

            — Будем ночевать. Надо запустить электростанцию, иначе околеем до утра.

            Протянули кабель от электростанции к балку, пурга задувала вовнутрь электрического щита, пришлось занавесить его брезентом. Дизель завёлся легко, Валерий Павлович подождал, пока он прогреется и дал свет. Сразу же стало веселей, спокойней. В балке стоял самодельный двухэлектродный обогреватель, через полчаса балок нагрелся и мы смогли раздеться. Нары были двухъярусные, места хватало всем, но я предложил подежурить возле электростанции. Валерий Павлович сказал, что это не обязательно, можно наведываться через каждые час-два, но согласился. Меня больше устраивало одиночество, чем теснота балка, с говорливым Терепашкой.

            В контейнере была широкая лежанка со старым матрасом и двухтрубная батарея вдоль стены. Я с наслаждением развалился на лежанке и вскоре задремал под ровный гул двигателя.

            Зайдя поздним вечером, Валерий Павлович, предложил меня подменить, но я отказался. Вновь заснул, обернув ноги рваным одеялом, и даже сквозь сон слышал, как стонет пурга тонкими, на разные тембры, голосами.

            Очнулся среди ночи, голова болела от духоты. Встал, проверил уровень масла в баке, взглянул на приборы температуры воды и давления масла на щитке. Снова лёг, но заснуть не смог, лежал, глядя на тусклую, тёмно-жёлтую лампочку под потолком. Думал о том, что чем старше становится человек, тем сильнее склонен он к мизантропии. Мизантропия имеет корни в эгоизме, цивилизованный человек должен бороться с этим пороком, но я, видимо, цивилизован слабо.

            Проснувшись утром, приоткрыл тяжёлую дверь контейнера и сразу же захлопнул её: в лицо ударил снежный заряд. За ночь ветер усилился. Тем не менее ситуация не казалось мне чересчур тревожной, я был уверен, что пурга скоро стихнет, мы вытащим трактор и через четыре-пять часов будем на новой точке.

            Одолевал голод. В желудке будто ворочались несколько небольших животных. Идти в балок и просить еду я посчитал ниже своего достоинства, сами-то коллеги наверняка уже съели по банке тушёнки и попили чаю. Выходит, справедлива моя мизантропия?

            У меня было с собой немного сухарей в полотняном мешочке, я погрыз их и опять задремал, и очутился дома, на диване перед телевизором. Приоткрывая в полусне глаза под детскую песню про «усталые игрушки», видел, как жена Лида собирает мне вещи в дорогу, а пятилетний Сашка засовывает в наружный карман рюкзака целлофановый пакет с конфетами «Клубника со сливками».

            Рюкзак висел на стене в углу контейнера огромный и бесформенный. Я вытащил из кармана конфеты и пересчитал. Их оказалось восемнадцать штук. Три я съел, одну за другой, запивая водой. Конфеты не еда, но голод перебивают. Лёг, опять уснул.

            Кто-то тронул за плечо. Валерий Павлович. У него в руках банка оленьей тушёнки, хлеб и луковица.

            — Промахнулись мы с продуктами, — сказал он, — не учли, трактористы выручают, но и у них не густо. Там на форкопе трактора бочка солярки, надо заправить электростанцию, неизвестно, сколько ещё зимовать будем.

            Я протянул пакет с конфетами:

            — Вот, возьмите. К чаю.

            Валерий Павлович недоверчиво взглянул на меня, сунул пакет в карман телогрейки, и вышел.

            Я вскрыл ножом банку тушёнки. Сверху — чёрные шарики перца и половинка лаврового листа в замёрзшем, восхитительно пахнущем мясе.

            Как описать вкус оленьей тушёнки? Прозрачные желейные прослойки, нежнейшие кусочки, которые не надо жевать, они сами тают во рту; застывший белый жир, который можно положить на хлеб, чтобы насладиться позже, на десерт.

            Заправка электростанции заняла много времени, мы передавали друг другу вёдра, встав цепочкой, щёки секло ледяной крупой. Сидя на лежанке, я отогревался кипятком, когда тяжело заскрипела дверь, и вместе с ветром ввалился Терепашка.

            Если бы ему довелось работать клоуном, грим не потребовался бы: у Терепашки длинный нос, вздёрнутые брови и постоянная широкая улыбка на крупных, удивлённых губах.

            — Иди в балок, — сказал он, — смена пришла.

            — Мне и здесь хорошо.

            — Не скучно?

            — Нет.

            Я выжидающе взглянул на Терепашку, но он не уходил. Ему хотелось что-то сказать мне, он подбирал слова и не мог подобрать.

            — Ты на нас не обижайся, — сказал он, — ты нормальный парень, мы тебя уважаем. Надвинув капюшон на глаза, добавил: — А за конфеты спасибо.

            Шёл пятый день плена, пурга бесновалась по-прежнему. Валерий Павлович предложил пробиться к новой точке на двух тракторах, отцепив балки, но Шугаров отговорил: вешки замело, легко сбиться с дороги. Решили ждать.

            Продукты кончились, желудок уже не бурлил и не ныл, как поначалу, организм понял бессмысленность требований пищи.

            Я надеялся, что мы не успеем умереть от голода, не может пурга дуть так долго. Проснувшись утром, я распахну дверь контейнера, увижу солнце и ровный, искрящийся, белый снег до самого горизонта.

            Топливо в двигателе электростанции подходило к концу, и в тракторах его осталось ровно столько, чтобы добраться до новой точки. Я спал и не спал, пребывал в липком забытье, иногда вздрагивая от неожиданных судорог в желудке. Открывал глаза, слушал стоны пурги, опять впадал в забытьё. В конце концов, перепутал сон с явью и перестал понимать, что грезится, а что происходит на самом деле.

            Среди ночи возникла галлюцинация: Терепашка протягивает мне жареное мясо на куске проволоки, словно на шампуре. Наяву таких ароматных кусков не бывает. От запаха закружилась голова. Боясь, что видение исчезнет, я с жадностью впился в мясо зубами. Я глотал его кусками, почти не жуя. Продираясь сквозь пищевод, они падали в желудок, который принимался яростно их переваривать, разрываясь от этих усилий. Терепашко глядел на меня с виноватой грустью, я понимал, что случилось что-то ужасное и непоправимое, но что именно догадаться не мог.

            …Утром я распахнул дверь контейнера, увидел солнце и ровный, искрящийся белый снег до самого горизонта. Мы вытащили трактор, прицепили к нему балок и без особых приключений добрались до новой точки бурения. Повариха Анна Ивановна накормила нас наваристым борщом и котлетами с макаронами.

            Я подошёл к слесарке, выдернул проволоку из дужек и распахнул дверь. Ни Лаймы, ни собачат не было. Я уже догадался, почему они исчезли, но всё-таки оглядел помещение, на что-то надеясь. Я увидел подтёки крови, клочки шерсти на железном полу. Запах жареного мяса так и не успел выветриться. Меня вырвало глубоко, до рези в желудке, до желчи; горьковато-едкий привкус долго ещё сохранялся во рту.

            Я защитил диссертацию «Естественная и антропогенная эволюция почвенного покрова Центральной России», меня приняли на работу в областной гидрометцентр. Север отошёл в область снов и всё более смутных воспоминаний.

            Однажды позвонил Шугаров, рассказал, что трудится на прежнем месте, тяжело, но бросать не хочет; что Валерий Павлович женился на Анне Ивановне и теперь живёт в Твери; что Васечка, сын Ивана Макаровича, переболел острым плевритом, был безнадёжен, но выжил; что у Терепашки случилась на буровой прободная язва желудка, его успели доставить вертолётом в город, но не спасли и он умер.

            Я спросил Шугарова, помнит ли он про собачат? Он не помнил.