* * *

Жили-были, водку пили,

Нас потом похоронили.

Неужели правда жили,

Жили-были, водку пили…

* * *

Больше нету миссии, всё кончено,

Ты ошибся, стар теперь и слаб —

Сердце смертью мамы обесточено,

Не до шаровых ему силлаб.

В горе ни просвета, как же могут

Появляться праздные стихи…

Как с утра ты можешь снова йогурт

Есть, заложник страха и тоски?

Миллиарды могут жить без мамы,

Не могу! Гудит в мозгу моём.

Света я хочу! А в недрах ямы

Света не добыть слепым стихом.

* * *

Стала жизнь у нас хороша:

Изобильна, пестра — кроме шуток.

Только там, где была душа,

Триумфально воссел желудок.

* * *

Мы двадцатого века ворочали глыбы,

Жесточайшие века познали изгибы,

Мясорубки Вердена, Амьен, Сталинград.

И прорывы сознанья почти в запредельность.

Жизни вместе изведали скуку-бесцельность.

И в искусстве давил сильно Чёрный квадрат.

Гейзенберг, давший квантамеханики город.

Лабиринты в мозгу проясняются — довод

В пользу сколь атеизма? Но Мендель — монах,

И епископом Ухтомский был… Самолёты

В далях неба плывут. Пруст поведает, кто ты,

По-иному, чем Павлов. Всех трогает страх.

Бровеносец зашёл — да мы знаем! — в потёмки.

Анекдотов и водки ядрёны потоки.

Динозавром громоздок Союз, величав.

Бесконечность НИИ и кружков столь уютна.

Уповать на грядущее? Это безумно.

Но развал изменяет советский состав.

Был семнадцатый явлен походом за счастьем.

Девяносто же первый отмечен участьем

Капитала, чья власть не читалась тогда.

Мы двадцатого века ворочали глыбы.

Говорить ли ему за ушибы спасибо?

Но ведь опыт ценнее всего, господа.

* * *

В пробирках Данте вызревавший ад

Густел всамделишностью давней жизни.

Круги, в которых ряд ползёт на ряд

Существ, и все они тлетворны, лживы.

Другие — ад, и сам ты — личный, свой,

Привычный ад, своя болезнь и вирус.

Под смертною ли обретёшь пятой

Покой? Ты часто думал, видя вынос.

Великолепье золотых аллей,

Предложенных кому-то в райских парках!

Поэзию скорей вином запей.

Как алкаши жизнь запивают в арках.

Алхимия времён творила миф,

Герметику зашифровавши в книгах.

Кто коды одиночества постиг,

Нуждается едва ль во громких вскриках.

Есть ад земной, где связи и т. п.

Талант венчают с нищетой упорно,

Где деньги злой укор пошлют тебе,

В душе растившему златые зёрна.

Есть рай земной, где чтение и где

Воспоминанья детства и прогулки.

И, мнится, я взлетаю и т. д.,

Дойдя до самой сути переулка.

И есть лабораторные слова,

Творящие архитектуру текстов.

И здесь жизнь духа, что ясна едва,

Раскроется — вне суеты и жестов.

* * *

Расходясь с похорон, говорят

О таких пустяках, что нелепым

Предстаёт погребальный обряд,

Разорвавший житейские скрепы.

Или прячут тоску и испуг?

За спиною кресты остаются.

А учитель, товарищ и друг

Не вернётся, как все не вернутся.

Приглушённо звучат голоса,

За оградой мелькают машины.

А сознанье страшат небеса,

И пугают большие глубины.

Потому говорят о семье,

О делах, о грибах, о соседях.

Потому позволяют себе

Раствориться в случайной беседе.

Ибо мучает плотский итог —

Красный ящик и чёрная яма.

И ложится осенний листок

На ступеньку высокого храма.

Симфония коней

Конский топот… Слышишь, кони мчатся!

Мудрые — у Свифта — мне милей,

С ними обречён не повстречаться,

Нитку жизни для среди людей.

Жеребёнок так резвиться может,

Будто сущность бытия постиг.

Точно для него небесный Моцарт

Зазвучит и мудрость ветхих книг.

Кони… Гроздья мускулов тугие,

И глаза, вбирающие мир.

Ах вы, кони, кони дорогие —

До чего же он порой не мил.

Как вас били бедные, хлестали,

Будто вы — игрушки для людей!

Точно злые люди отрицали

Преданность волшебную коней.

Проросли из вас кентавры — было

Это на античных берегах.

Двойственность изрядно погубила

Мыслей и людей. Ушли во прах.

Глянь-ка — деревянные лошадки,

Карусели: малыши летят

Вновь по кругу — счастье без оглядки,

Ибо детство отрицает ад.

А симфония коней судьбы порою

Не слышна, совсем приглушена —

Всё равно даётся нам живою

И великолепною она.

Наша Атлантида

Главный остров был весьма помпезен,

Пышный храм главенствовал, высок:

Белый, в небосвод как будто врезан.

Небосвод как световой исток.

Построенья крупными кругами

Остров окружали… Чрез врата

Проплывали корабли, и гамме

Плаванья никто и никогда

Не чинил препятствий… Порт обширный.

Ярусами шла столица вверх.

Жизни дух был изначально мирный,

Каждый благороден человек.

Храмы собирали свет, питая

Оным всех: от деток до седых

Старцев, что входили, умирая

В мир, весьма известный для живых.

Ибо третий глаз открыт у всех был.

Приедаться стало нам добро.

Новые возникли храмы: вехи

Тьмы — мерцало злато, серебро.

Адские во храмах были танцы,

И людские жертвы в ход пошли.

И приятны многим стали также

Подлости смердящие кули.

Многих мудрецов предупредили

О крушенье водном, мастеров —

Чтобы лучшее они продлили,

Силы взяв не от земных миров.

Вздыбилась вода стеной живою,

Рушились постройки, всё текло.

Храмы тьмы огромною волною

Страшно накрывало, тяжело.

Корни островов дробила сила,

Нет какой сильней. Стенала плоть

Всякая, и погребенье было

Водное, как смерть, не обороть.

Горстка лучших уцелела, память

О златых сберегши временах.

Гладкий океан не может плакать

О великих наших временах…

Кое-что о конце света

Лето было или всё же нет?

Образы порой диктует бред.

Лезет на кафедру лобастый

Пустозвон и педант —

На кафедру докторскую променявший талант,

Лезет с мерзкой гримасой.

И кричит — Я рассчитал всё!

В садах расчётов произрастает истина!

Я утверждаю — скоро свет затмится траурной полосой!

И лоснится лысина.

Другие — доктора и профессора —

Зашумели — Как? Не верим! Быть этакого не может!

А оратор с кафедры возопил — Ура!

Светопреставление чувствую кожей.

СМИ, до сенсаций жадные

Завыли, запричитали. И настали денёчки жаркие.

А поэт лежал на диване под бетоном депрессии

Дома.

Чётко знал — не нуждается мир окрестный в поэзии,

Вспоминал, что не набрать стихов для следующего тома.

По улицам тем временем шагали рядами стройными

Попы в облачениях, миллионеры с корзинами денег,

Интеллигенты — их участь всегда и всем быть недовольными,

Домохозяйки — эти от нечего делать.

Инженеры, давно забывшие, что такое зарплата,

Партийные лидеры — горлопанистые ребята,

Редакторы, оперные певицы, шоумены,

На машинах ехали бизнесмены,

Собиравшиеся скупить сокровища Ойкумены.

Все протестовали против открытия

Лобастого мудреца.

Не хотели, чтоб свет исчезал, кричали.

Звучали разные голоса.

Композиторы музыку сочиняли,

Бравурность которой опровергала возможность траурной полосы.

На башнях, на кирхах, на многих запястьях сверкали

Как-то по-новому, весьма зловеще часы.

Но по утрам на сосудах травы выступали

Капельки зрелой росы.

А днём транспаранты люди несли, плакаты и флаги.

Не работали церкви, рестораны, магазины, конторы, банки.

Торговля по боку, не купишь элементарного: мыла, чернил, бумаги.

Ни помолиться, ни поменять валюту, ни скушать супа из жирной наваги.

Площади и проспекты патрулировали важные танки.

А поэт всё лежал на диване,

Видел строчки — они мерцали в тумане

Метафизическом,

Пока город заходился в экстазе мистическом,

До какого не было дела поэту,

Убеждённому, что никогда не исчезнет солнечный свет,

И не желающему мириться с тем, что лета более нет.

* * *

— Стена заболела, папа.

— Как это, лапа?

Фантазёр-мальчишка смеётся в ответ.

— Снег, папа, гляди болеет!

Тает снег ноября скорее,

Чем слагает месяц сюжет.

Сынка из сада ведущий папа

Знает, как превращается палка

В меч — или змею.

Мальчишка смеётся задорно.

И счастья зёрна

В жизнь прорастают мою.

* * *

Жизнь длится две секунды,

И стоит два гроша.

Ах, данница абсурда,

Но всё же хороша.

Туманы над рекою,

Весенние сады.

Ах, тягою к покою

Был озабочен ты.

Но… что же две секунды

Продлится только? Жаль…

Для вечного сосуда

Не подойдёт печаль.

* * *

Парадокс усвоить сложно —

Это русская стезя:

Жить в России невозможно,

Без России жить нельзя…