Казалось бы, всё уже случилось. Чего ты хотел, к чему сам приложил столько усилий.
Зинаида Гиппиус писала тогда: «На фронте то же уродство и бегство. В тылу крах полный. Ленина, Троцкого и Зиновьева привлекают к суду, но они не поддаются судейской привлекательности… Ленин с Зиновьевым прозрачно скрываются, Троцкий действует в Совете и ухом не ведёт.
Несчастная страна. Бог, действительно, наказал её: отнял разум.
И куда мы едем? Только ли в голод, или ещё в немцев… Какие перспективы!»
Генерал от инфантерии при встрече с офицерами держался отечески-генеральски. Щеголял такой вот демократичной «отеческостью» — у нас теперь, как-никак, революция! — и всё же оставался генералом.
Воспользоваться плодами революции и тем более стать её «героем» генералу не удалось. Жизнь его стремительно катилась вниз.
Через месяц после отречения государя А. Гучков1, ставший во Временном правительстве военным министром, вынудил Рузского уйти в отставку. В апреле 1917 года генерал потерял пост главнокомандующего войсками Северного фронта — вместе с исчезновением и самого фронта. Тогда он уехал в Петроград.
Первое время наносил многочисленные визиты, пытался встречаться с сослуживцами. «Маленький, худенький старичок, постукивающий мягкой палкой с резиновым наконечником, — писала Гиппиус. — Болтун невероятный, и никак уйти не может, в дверях стоит, а не уходит…»
Перешедший на сторону большевиков генерал Михаил Бонч-Бруевич вспоминал: когда Рузский прозрел и осознал, что отречение государя не только не успокоило народные волнения, но, напротив, неизмеримо обострило ситуацию, он растерялся.
«Интерес к военной службе, которая для генерала обычно составляла весь смысл его жизни, неожиданно угас. Появился несвойственный Николаю Владимировичу пессимизм, постоянное ожидание чего-то худшего…»
Обманувшийся в своих честолюбивых ожиданиях, Рузский уехал лечиться на Кавказские Минеральные Воды. Там его застала новая, более страшная революция, которая стала бы, однако, невозможной, не будь первой, к победе которой Рузский приложил немало стараний. На курорте генерала застала и Гражданская война. Распад Кавказского фронта и начало вооруженной борьбы многочисленных противоборствующих сторон отрезали Рузского от Центральной России.
Он переехал в Пятигорск, где вместе с другими «бывшими» был взят в заложники чекистами, обещавшими казнить их в случае неподчинения населения советской власти.
Всё началось с обыска. Старый седой генерал встретил представителей новой власти в форме и погонах. Погоны с него сорвали. Искали драгоценности, генерал предъявил свёрток, в нём — стопка его прежних погон. Один из производивших обыск в сердцах рубанул по ним шашкой.
— Что вы сделали, хамы? Это ведь моя память. Службу начинал с прапорщиков.
Держали заложников в гостинице «Новоевропейская», которую чекисты превратили в подобие тюрьмы: разбитые окна замотали колючей проволокой, а узников разместили на холодном полу.
Арестованных вынуждали исполнять чёрную работу: пилить дрова, чистить туалеты и работать прислугой в богатых квартирах, занятых чекистами. Престарелому Рузскому нередко приходилось заниматься уборкой на квартире военного коменданта города после шумных гулянок пьяных матросов.
— Ну-ка, старик, давай шевелись, побыстрее обслуживай новых господ! Или ты чем-то недоволен?
При малейшей провинности заложников сажали в «яму» — холодный подвал дома, где располагалась ВЧК. Когда-то в этом подвале находился ледник ресторана, где хранились продукты. Теперь же в ледяной воде ютились десятки узников, а вершителем их судеб стал комендант «товарищ Скрябин», бывший каторжник, каждый день избивавший плёткой кого-нибудь из заключённых. Особенно любил забивать насмерть бывших полицейских и офицеров.
В «яму» Рузский попал после того, как, привычно сославшись на плохое здоровье, отказался сотрудничать с Красной армией и стать военспецом.
Красный террор был объявлен 2 сентября 1918 года Яковом Свердловым в обращении ВЦИК и подтверждён постановлением Совнаркома от 5 сентября 1918 года в ответ на покушение на Ленина 30 августа. Буквально через месяц после объявления красного террора имя генерала Рузского оказалось в расстрельных списках. Тогда чекисты приняли решение казнить бывших офицеров русской императорской армии — в ответ на попытку военного переворота в Пятигорске.
Тридцать первого октября 1918 года Чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией на заседании под председательством «железного Геворка» Атарбекова вынесла постановление о казни 59 человек из числа контрреволюционеров и фальшивомонетчиков.
1 ноября 1918 года. Пятигорск.
Заложников по одному выводили из подвала чрезвычайки, заставляли раздеваться до исподнего, руки за спиной связывали тонкой медной проволокой. В таком виде чекисты и погнали заложников к воротам городского кладбища Пятигорска, где их поджидал свежевырытый ров для братской могилы. Это было похоже на страшный сон.
— За что нас, товарищ? — спросил генерал у конвоира. — Я всю жизнь честно служил Родине, а теперь должен терпеть унижения от своих же, от русских… причём неизвестно за что.
— Кто это говорливый такой? — рявкнул шедший во главе колонны комиссар. — Генерал?
— Да, генерал…
— Заткнись, ваше благородие! — чекист ударил Рузского прикладом по голове — тот без сознания рухнул лицом в грязь…
Когда Николай Рузский пришёл в себя, вовсю шла рубка. Палачи экономили патроны и орудовали шашками, заставляя своих жертв стоять на коленях и вытягивать шеи, чтобы им удобнее было рубить.
Чекистам явно не хватало опыта — они ещё не научились убивать с одного удара; в каком-то остервенении без разбора молотили они шашками по головам и плечам несчастных, впадая от стонов и криков умирающих в ещё больший раж и неистовство.
Вдруг один из палачей — страшный кавказец-абрек с чёрной бородой, с головы до ног заляпанный кровью, — обернулся к нему. Это был Геворк Атарбеков, который осенью 1918 года занимал пост председателя ЧК в Пятигорске.
— Тащите сюда генерала Рузского! — закричал абрек. — Довольно ему уже сидеть прохлаждаться, хватит…
«Господи, помилуй!» — мелькнуло в голове у генерала. Говорят, в момент смерти перед глазами человека проносится вся его жизнь, но сейчас генерал не видел ничего, кроме того самого зала совещаний литерного поезда, где он выкручивал руки государю…
Господи, сейчас он отдал бы всё на свете, лишь бы вернуться назад и не делать того, что совершил.
* * *
В августе 1915-го состоялось главное в жизни генерала Алексеева назначение. Разочарованный военными провалами Николай II снял с должности главнокомандующего армией великого князя Николая Николаевича, официально взяв управление войсками в собственные руки. Навыков в деле военного командования у императора не было, поэтому ответственность за военные действия перешла к начальнику штаба Верховного Главнокомандующего — Михаилу Алексееву. С августа 1915-го по март 1917-го генерал фактически командовал всей российской армией. Ему удалось тесно сблизиться с императором и добиться его полного доверия. Государь писал супруге, что крайне доволен генералом Алексеевым: «Какой он добросовестный, умный и скромный человек!»
Казалось бы, у Алексеева не было резона вступать в заговор против покровителя. Ряд историков утверждает, что генерал выступил против царя, но никак не против монархии. Якобы виной всему были Распутин и невзлюбившая генерала императрица с их сильным влиянием на Николая Александровича. Сторонники же версии предательства со стороны Алексеева считают, что измена царю случилась намного раньше, когда при невыясненных обстоятельствах погиб главный конкурент Алексеева на пост главнокомандующего Павел Плеве, который по некоторым данным был отравлен. Есть и сведения о готовившемся с лёгкой руки генерала аресте самой Александры Фёдоровны, с которой военачальник открыто конфликтовал.
Председатель Земского союза на Западном фронте В. В. Вырубов вспоминал, что в двадцатых числах октября 1916 года генерала Алексеева в Ставке посетил председатель Земского союза Г. Е. Львов2, имевший с ним продолжительный разговор наедине. Содержание разговора, которое Львов впоследствии передал Вырубову в общих чертах, сводилось к тому, что Алексеев якобы предлагал Львову в день, который он укажет дополнительно, прибыть в Ставку в сопровождении двух-трёх авторитетных земских деятелей либерального толка. В этот день в Ставке будет находиться императрица, которая будет арестована Алексеевым и заключена в монастырь; императора же поставят перед свершившимся фактом, ему будет предложено назначить правительство во главе с Львовым и в составе прибывших с ним лиц. Алексеев ставил условием, чтобы Николаю II не было причинено какого-либо вреда. Князь Львов, приняв предложение Алексеева, немедленно отбыл в Москву. Примерно 25 октября 1916 года Алексеев вызвал к себе Вырубова и спросил его, знает ли тот содержание его разговора со Львовым. Вырубов, естественно, всё отрицал, на что Алексеев попросил его срочно передать Львову, что день, о котором они со Львовым условились, наступит 30 октября. Вырубов при этом обратил внимание на то, во время их разговора Алексеев выглядел очень плохо и вёл себя крайне нервно. Вырубов немедленно послал в Москву ко Львову курьера, но судьба распорядилась иначе — на следующий день Алексеев всерьёз заболел и слёг в постель. Спустя короткое время он выехал в Крым на лечение. В Крыму Львов с ним вновь встретился, но, вернувшись, сообщил, что Алексеев изменил своё мнение о возможности переворота, опасаясь революции и развала фронта.
Февральская революция 1917 года окончательно пролила свет на подноготную героя. Под надуманным предлогом генерал-адъютант вызвал в Ставку государя. Сразу после отъезда Николая II в Петрограде начались волнения, но Алексеев информировал о них царя недостоверно и тенденциозно, тормозя тем самым его распоряжения о выделении войск для жёсткого подавления мятежа.
Послав тем не менее отряд генерал-адъютанта Иванова в Петроград, царь распустил Госдуму и Совет министров под председательством князя Голицына, который допустил анархический бунт. В принципе, устранение Думы и правительства не играло для империи решающей роли — государь мог назначить другое правительство в любом городе — в Москве, в Нижнем Новгороде, в Могилёве — и вручить новому правительству все бразды правления. Но государь почему-то этого не сделал…
Возможно, дело в том, что в тот момент все мысли Николая II были заняты переживаниями за детей, которые тогда заболели корью: Ольга и наследник Алексей — 23 февраля, Татьяна — 24 февраля.
Получив известие о том, что Алексей может не пережить болезни, Николай твёрдо решил немедленно вернуться из Ставки в Царское Село, доверив дела Алексееву. Вечером 26 февраля государь отправил императрице телеграмму: «Выезжаю послезавтра, покончил здесь со всеми важными вопросами. Спи спокойно».
Попытки Алексеева уговорить государя остаться в Ставке, куда сходились все нити военного управления и куда должны были приехать наследник и императрица, оказались тщетными.
Между четырьмя и пятью часами утра 28 февраля государь сел в литерный поезд и отправился в путь. И на сорок часов фактически исчез из страны — в самый разгар драмы, когда ситуация менялась ежечасно. Царский поезд направляют к Пскову, где его блокирует откровенный сподвижник Алексеева командующий войсками Северного фронта генерал Рузский.
Как и многие представители военной элиты России, Рузский, командующий войсками Северного фронта, был недоволен Николаем II (несмотря на все благодеяния государя, а может быть, и поэтому — считал, что его высокие генеральские заслуги недооценены). Он полагал, что царю необходимо уступить реальную власть в стране представителям крупной буржуазии. С этой целью он вошёл в контакт с мультимиллионером А. Гучковым, занятым подготовкой переворота.
Когда в Петрограде разразился бунт, Рузский под предлогом обсуждения дальнейших действий заманил Николая II в свой штаб в Псков.
Утром 1 (14) марта 1917 года царский поезд был остановлен у станции Малая Вишера известием, что на станции Любань его поджидает засада из революционно настроенных войск. Государь принял решение направиться в штаб Северного фронта в Пскове, куда прибыл вечером того же дня. Там он оказался под домашним арестом — фактически был задержан командующим фронтом генералом Николаем Рузским.
Вот что пишет о приезде в Псков флигель-адъютант Мордвинов: «Будучи дежурным флигель-адъютантом, я стоял у открытой двери площадки вагона и смотрел на приближающуюся платформу. Она была почти не освещена и совершенно пустынна. Ни военного, ни гражданского начальства (за исключением, кажется, губернатора), всегда задолго и в большом числе собиравшегося для встречи Государя, на ней не было.
Где-то посредине платформы находился, вероятно, дежурный помощник начальника станции, а на отдалённом конце маячил силуэт караульного солдата.
Поезд остановился. Прошло несколько минут. На платформу вышел какой-то офицер, посмотрел на наш поезд и скрылся. Прошло ещё несколько минут, прежде чем я увидел, наконец, генерала Рузского, переходящего рельсы и направляющегося в нашу сторону. Рузский шёл медленно, как бы нехотя, и, как нам показалось, будто нарочно не спеша. Голова его, видимо в раздумье, была низко опущена. За ним, немного отступя, шли генерал Данилов и ещё два-три офицера его штаба. Сейчас же было доложено, и Государь его принял, а в наш вагон вошли генерал Данилов с другими генералами, расспрашивая об обстоятельствах прибытия литерного поезда в Псков и о дальнейших наших намерениях.
— Вам всё-таки вряд ли удастся скоро проехать в Царское, — заявил Данилов, — вероятно, придётся здесь выждать или вернуться в Ставку. По дороге неспокойно и только что получилось известие, что в Луге вспыхнули беспорядки и город оказался во власти бунтующих солдат.
Об отъезде Родзянко3 в Псков в штабе ничего не было известно; тот оставался ещё в Петрограде, но от него пришли телеграммы, что в городе началось избиение офицеров, возникло якобы страшное возбуждение против Государя и весь Петроград находится теперь во власти взбунтовавшихся солдат. Генерал Данилов был мрачен и, как всегда, очень неразговорчив (Данилов, ещё задолго до революции, был ярым противником Государя).
Рузский недолго оставался у Государя и вскоре пришёл к нам, кажется в купе Долгорукова, и, как сейчас помню, в раздражённом утомлении откинулся на спинку дивана.
Граф Фредерикс4 и все остальные столпились вокруг него, желая узнать, что происходит в Петрограде и каково его мнение о происходящем.
— Теперь уже трудно что-нибудь сделать, — сердито говорил Рузский, — давно настаивали на реформах, которых вся страна требовала… не слушались… голос хлыста Распутина имел больший вес… вот и дошли до Протопопова, до неизвестного премьера Голицына… до всего того, что сейчас… посылать войска в Петроград уже поздно, выйдет лишнее кровопролитие и ненужное сопротивление… следовало бы их вернуть.
— Меня удивляет, при чём тут Распутин, — спокойно возразил граф Фредерикс. — Какое он мог иметь влияние на дела? Я, например, даже совершенно его не знал.
— О вас, граф, никто и не говорит, вы вообще были в стороне, — вставил Рузский.
— Что же, по-вашему, теперь делать? — спросили несколько голосов.
— Что делать? — переспросил Рузский. — Теперь придётся, быть может, сдаваться на милость победителя».
Данилов говорил так, как будто он, Данилов, снисходил до Государя и Его окружения — «Вам вряд ли удастся», «придётся выждать» и прочее. Он не был похож на человека, решившего непременно исполнить волю государя. Что уж говорить о Рузском? Каждое его слово — позор для генерала, обязанного в этой ситуации всеми силами помогать государю. Рузский был масоном, и для него присяга, видимо, не имела особого значения. Он ведь давал и другую присягу. Все знают, какую — «Убью, если будет велено». Об этом «братья-масоны» спрашивали не только одного Теплова5, конечно. «Надо сдаваться на милость победителя» — сколько цинизма, подлости и пошлости в словах генерал-адъютанта государя императора, имевшего все возможности послать солдат в Петроград, чтобы усмирить анархистский бунт. А ведь «победителем» этого страшного зверя — взбунтовавшихся солдат в мундирах запасных батальонов Волынского и других полков — сделали именно вы, господа генерал-адъютанты Алексеев, Рузский, Данилов! Уместно вспомнить вопрос Милюкова6: что это, глупость или измена?
Что мы знаем о генерале Рузском?
«Хитрый, себе на уме, недоброжелательный, с большим самомнением, — такую нелестную характеристику оставил его однокурсник генерал Август Адариди. — К старшим относился подобострастно, к младшим — высокомерно; уклонялся от исполнения большей части поручений, вечно ссылаясь на состояние здоровья».
Военный историк Антон Керсновский дал крайне уничижительную характеристику полководческим талантам Рузского: «Растерявшийся, деморализованный, во время военных действий он все свои помыслы обращал на отступление — отступление сейчас же и во что бы то ни стало. Свою вину за военные неудачи генерал Рузский, как правило, сваливал на подчинённых».
Он был главнокомандующим Северо-Западным фронтом до своей болезни. Брусилов писал о нём: «Генерал Рузский, человек умный, знающий, решительный, очень самолюбивый, ловкий и старавшийся выставлять собственные деяния в возможно лучшем свете, подчас в ущерб своим соседям, пользуясь их успехами, которые ему предвзято приписывались».
Пишет о нём и Воейков: «…генерал Рузский, будучи по болезни уволен с поста главнокомандующего Северо-Западным фронтом, сыпал с Кавказа (где лечился) телеграмму за телеграммой тому же Распутину, прося его молитв о возвращении его на этот фронт. Алексеев и Рузский терпеть не могли друг друга. Рузский критиковал Алексеева, когда тот был назначен на пост начальника штаба Государя».
Впрочем, своими стратегическими «талантами» тогда прославился не только Рузский. Постепенно в армии сложилась цепочка передачи ответственности за бесконечные военные поражения: полковники валили вину на генералов, генералы — на командующих фронтами, а там, в свою очередь, во всём обвиняли Генеральный штаб и, естественно, царскую семью. Именно зимой 1916 года в стране были распущены слухи, что в бедах русской армии виноваты вовсе не бездарные генералы, но сама императрица — немка, у которой в спальне якобы был установлен телефонный аппарат для прямой связи аж с кайзером Вильгельмом.
В действующую армию Рузский вернулся уже в июне 1915-го — по личному решению императора он был поставлен на пост главнокомандующего армиями Северного фронта.
Бубнов о Рузском: «Потеряв надежду достигнуть Царского Села, Государь направился в ближайший к Царскому Селу город Псков, где находилась штаб-квартира главнокомандующего Северным фронтом генерала Рузского. Этот болезненный, слабовольный и всегда мрачно настроенный генерал нарисовал Государю самую безотрадную картину положения в столице и выразил опасение за дух войск своего фронта по причине его близости к охваченной революцией столице… во всяком случае 1 марта войска Северного фронта далеко ещё не были в том состоянии, чтобы нельзя было сформировать из них вполне надёжную крупную боевую часть, если и не для завладения столицей, то хотя бы для занятия Царского Села и вывоза Царской Семьи. Но у генерала Рузского, как и у большинства высших начальников того времени, воля оказалась полностью подавленной…»
Несмотря на нелюбовь друг к другу, Рузский с Алексеевым быстро столковалась в вопросе отречения государя. Это было лишь «техническим» исполнением давно уже подготовленного плана удаления Николая II. Горе-генералы рассчитывали тогда, что смогут теперь править Россией совместно со своими друзьями: Родзянко, Львовым и Гучковым. На деле вышло иначе.
Прошло менее двух суток, то есть 28 февраля и день 1 марта, как государь выехал из Ставки. Его генерал-адъютант начальник штаба Алексеев очень хорошо понимал, зачем едет царь в столицу, и оказывается, что всё уже сейчас предрешено и другой генерал-адъютант Рузский признаёт «победителей» и советует «сдаваться на их милость». Государь остался отрезанным от всех. Вблизи находились только войска Северного фронта под командой того же доблестного генерала Рузского, уже признавшего победу «победителей».
Были ещё у царя и верные ему войска, и верные генералы. Но Алексеев, Рузский и другие возвращали именем государя войска назад, а изъявления верности государю со стороны порядочных и глубоко преданных ему генералов, таких как Хан-Гуссейн Нахичеванский и граф Келлер, царю не передавались. Всё это было дело рук «мученика» Алексеева и «лучезарного брата» Рузского.
Воейков попросил Данилова о предоставлении ему аппарата Юза (телеграф. — Примеч. авт.) для передачи телеграммы государя. Далее Воейков пишет: «Рузский после доклада у Его Величества прошёл было в купе Министра Двора, но услышав о моей просьбе, вновь вышел в коридор, вмешался в разговор и заявил, что это невозможно. Я объяснил ему, что это — повеление Государя, а моё дело — лишь потребовать его исполнения. Генерал Рузский вернулся к Министру Двора графу Фредериксу и сказал, что такого “оскорбления” он перенести никак не может: что он здесь — главнокомандующий генерал-адъютант, что сношения Государя не могут проходить через его штаб помимо него и что он не считает возможным в столь тревожное время допустить Воейкова пользоваться аппаратом своего штаба. Министр Двора, выслушав генерала Рузского, пошёл со мной к Его Величеству и доложил Ему о происшедшем столкновении. Государь удивился требованию генерала Рузского, но, желая прекратить недоразумения, взял от меня телеграмму и отдал её графу Фредериксу с приказанием передать Рузскому для отправки». Государь оказался здесь пленником. Единственным связующим элементом государя с армией оставался генерал Рузский и его ближайшие подчиненные.
Рузский, считая себя человеком либерально мыслящим, полагал, что репрессии только обострят положение, а дарование «ответственного Министерства» — то есть передача ему полномочий государя императора — сразу и надолго успокоит Россию. Поэтому он был и против отправки в Петроград отряда генерал-адъютанта Иванова.
Собственно, что значит: «был против посылки отряда»? Была воля государя, которую следовало без колебаний исполнить. Рузский выразил своё согласие поддержать ходатайство Алексеева и великого князя Сергея Михайловича об «ответственном Министерстве». Рузский знал, что Николай II считает ответственное перед палатами министерство неподходящим для России порядком управления и предвидел, что ему нелегко будет доложить государю о необходимости согласиться на предложенный генералом Алексеевым манифест… Из Ставки молчали. Генерал Алексеев был нездоров и лично к аппарату не подходил — он передал дело в руки Рузского.
Рузский зашёл в купе к Воейкову и спросил, почему тот не доложил Николаю II о нём. Воейков ответил, что докладывать государю о приходе Рузского не входит в его обязанности. Он был прав — дворцовый комендант не был флигель-адъютантом. Рузский вышел из себя и, подхватив слово «обязанность», чрезвычайно резко высказал Воейкову, что его прямая «обязанность» заботиться, как дворцовому коменданту, об особе Николая II, а настал момент, когда события таковы, что государю может быть придётся «сдаться на милость победителей», если люди, обязанные всю жизнь за царя положить и своевременно помогать ему, будут бездействовать, курить сигары и перевешивать картинки. Что ещё наговорил при этом Рузский, он не мог впоследствии припомнить, в памяти осталось лишь, что после слов «милость победителей» Воейков побледнел и они вместе вышли в коридор, а через несколько мгновений Рузский был у государя.
Состоялся длинный разговор. Рузский возражал, спорил, доказывал и, наконец, после полутора часов обсуждений получил от Николая II соизволение на объявление через Родзянко, что государь согласен на «ответственное Министерство» и предлагает ему формировать первый кабинет.
После этого Рузский получил из Ставки текст манифеста, предложенный Алексеевым, в котором в качестве главы нового кабинета предлагался Родзянко, принёс его государю, и этот текст был принят государем без возражений. Государь только добавил, что ему это решение далось крайне тяжело, но раз того требует благо России (как уверили его обманщики в Ставке и Пскове), он на это, по чувству долга, обязан согласиться. После этого Рузский с Даниловым отправились в город, чтобы вернуться и в полтретьего ночи быть у аппарата для разговора по прямому проводу с Родзянко.
Генерал Рузский проинформировал Родзянко о результатах своих переговоров с Николаем II и о полученном согласии императора на создание правительства, ответственного перед Думой. Тот, однако, назвал подготовленный Ставкой проект манифеста «запоздалым», поскольку требование «ответственного Министерства» себя уже изжило:
— То, что предполагается вами, уже недостаточно, и теперь поставлен ребром династический вопрос… грозное требование отречения в пользу сына, при регентстве Михаила Александровича, становится несомненным требованием текущего момента…
В разговоре с Рузским Родзянко всё время лгал. Лгал, что «только ему верят, только его приказания исполняют». Лгал, когда говорил со Ставкой и Псковом, выставляя себя чуть ли не президентом правительства. На самом деле Временный комитет в Думе выставили из занимаемого помещения, куда въехал какой-то орган Совдепа, а «вершителей судьбы» во главе с «громогласным» Родзянко втиснули в две маленькие комнаты. Для того чтобы пройти на телеграф, Родзянко просил у Совдепа охрану из двух солдат, в противном случае могли избить или даже убить этого самого «вершителя судьбы». Родзянко на вопрос Рузского, согласен ли тот стать во главе кабинета — всё зависело от Совдепа, всё до мелочей, но Родзянко об этом благоразумно умолчал), — прямого ответа не дал и начал говорить о том, как он лично «предсказывал революцию, но его никто не слушал». Начал — в который уже раз — обвинять во всех бедах государыню и, наконец, проговорился, что он, «которого все слушают и приказания которого исполняют», чувствует себя на волоске от заточения в Петропавловскую крепость. Затем заявил, что манифест опоздал, ещё не видя манифеста, не зная, какой, — всё равно опоздал!
Генерал Рузский вместо слащавых вопросов Родзянко должен был прервать разговор, указать ему, что тот изменник, и двинуться вооруженной силой для подавления бунта. Подобное мероприятие, несомненно, удалось бы, потому что гарнизон Петрограда был неспособен к сопротивлению, Советы ещё слабы, а боеспособных войск с фронтов можно было взять предостаточно — что впоследствии признавал и сам Рузский…
Помимо Алексеева и главнокомандующих фронтами вина за преступление 2 марта ложится также и на двух ближайших помощников Алексеева и Рузского. Это Лукомский и Данилов. Лукомский ещё за много лет до тех знаменитых событий, будучи товарищем военного министра, в заседании Совета министров позволил себе оскорбительно высказываться о государе. А вот воспоминания Данилова о государе: «…Император Николай II не обладал ни необходимыми знаниями, ни опытом, ни волею, и весь Его внутренний облик мало соответствовал грандиозному масштабу идущей войны». Кроме того, Данилов был обижен, что после генерал-квартирмейстерского поста в Ставке Николая Николаевича он получил только корпус. В общем обе фигуры были весьма узкими специалистами военного дела, не понимавшими особенностей российской государственности того времени, симпатизировавшими Думе и «передовой общественности» и не имевшими точных сведений о подлинных хозяевах и вдохновителях революции в Петрограде. Они были, как и многие другие генералы того времени, подлинной «дырой в верхних эшелонах армии».
Рузский решает разделить ответственность с другими генералами и пересылает копию своих переговоров с Родзянко в Могилёв генералу Алексееву, сопроводив его комментарием: «Об изложенном разговоре он сможет доложить Государю только в 10 часов, а потому полагает, что было бы более осторожным не выпускать манифеста без дополнительного указания на то его величества».
Реакция в Ставке на такое развитие событий оказалась весьма бурной. Получив запись разговора Рузского с Родзянко, генерал Алексеев в 9 часов утра приказал генерал-квартирмейстеру Ставки генералу Лукомскому связаться с Псковом, просить немедленно разбудить царя и ещё раз доложить ему содержание этого разговора: «Переживаем слишком серьёзный момент, когда решается вопрос не одного Государя, а всего Царствующего Дома и России; генерал Алексеев убедительно просит безотлагательно это сделать, так как теперь важна каждая минута и всякие этикеты должны быть отброшены», на что пришёл ответ начштаба Северного фронта генерала Данилова, что царь только недавно заснул и что на десять часов назначен доклад Рузского. От себя лично генерал Лукомский просил передать генералу Рузскому:
— По моему глубокому убеждению, выбора нет, и отречение должно состояться. Надо помнить, что царская семья находится в руках мятежных войск, ибо, по полученным сведениям, дворец в Царском Селе занят войсками… Если не согласится, то, вероятно, произойдут дальнейшие эксцессы, которые будут угрожать царским детям, а затем начнётся междоусобная война, и Россия погибнет под ударом Германии, и погибнет вся династия.
Алексеев рассылает полученные документы главнокомандующим всех фронтов, полагая, видимо, что документы всё-таки были присланы ему с ведома государя. В итоге обманутый Алексеев и обманутые генералы — все выступили с солидарным мнением, посоветовав царю добровольно и без промедления уйти в отставку.
Н. В. Рузский, измученный и тоже больной (почему во главе русской армии стояли старые и больные люди, что, разве не было молодых и здоровых?), в исходе девятого часа утра прилёг, велев разбудить его через час, чтобы идти с докладом о своём разговоре к государю. Он ещё надеялся, что Манифест сделает своё дело, но в Ставке уже решили иначе и требовали, чтобы Рузский ни минуты не медлил идти к государю — убеждать его отречься, и уже писали циркулярную телеграмму главнокомандующим, предлагая им «просить» согласия государя на отречение.
Как раз в ту минуту, когда Рузский входил в вагон государя с докладом о ночном разговоре с Родзянко, генерал Алексеев в Ставке подписывал циркулярную телеграмму главнокомандующим. Было 10:15 утра 2 марта.
Ещё до этого доклада судьба государя и России была предрешена генералом Алексеевым. Генералу предстояло принять одно из двух решений, для исполнения которых «каждая минута могла стать роковой», как справедливо он сам отмечал в своей циркулярной телеграмме. Либо пожертвовать самим государем, которому он присягал, коего он был генерал-адъютантом и ближайшим советником по ведению войны и защите России, либо — не колеблясь вырвать из рук самочинного Временного правительства захваченные им железные дороги и безжалостно подавить бунт толпы и Государственной Думы.
Генерал Алексеев избрал первое — без борьбы сдать всё самочинным правителям, будто бы для спасения армии и самой России. Сам изменяя присяге, он полагал, что армия не изменит долгу защиты родины. Скорее всего, именно Алексеев и виноват во всём. Ни Рузский, ни любой другой из главнокомандующих не посмели бы выступить с заявлением, если бы Алексеев остался на стороне государя. Может, он был просто недалёкой посредственностью, не сумевшей правильно подойти к оценке происходящих событий? На этот счёт высказывалось такое мнение: если бы Алексеев был глупее, чем он был, если бы в нём не было глубины ума, а было бы ясное и отчётливое представление о своём долге, если бы он знал, что присяге изменять преступно, если бы он понимал, что государь в тот момент — это олицетворение России, то никаких колебаний не было бы, революция была бы сметена в кратчайший строк, Россия выиграла бы войну и стала бы самой могущественной страной в мире. Как странно, что некоторые задают вопрос: что мог сделать Алексеев? Если бы Алексеев… если бы Рузский… если бы правитель великой империи не позволял себе ставить семейные дела выше государственных, если бы после отречения императора к власти не пришли бы дураки и подлецы… Не слишком ли много «если» собралось в одном месте и в одно время?
Между двумя и тремя часами дня 2 марта генерал Рузский вошёл к царю в зал совещаний литерного поезда с текстами телеграмм от главнокомандующих, полученных из Ставки. Фильтруя информацию и снабжая царя только неблагоприятными для него сведениями, Рузский намеками и едва завуалированными угрозами принудил Николая II подписать манифест об отречении от престола.
Как вспоминал присутствовавший в вагоне министр двора Фредерикс, в этот момент у генерала Рузского, видимо, до предела истощённого бесконечными разговорами и переговорами, сдали нервы — в конце концов, дипломатия никогда не была любимым делом генерала от инфантерии.
В минуту колебания царя Рузский резко вскочил, положил руку на кобуру с пистолетом и, схватив Императора за руку — что казалось немыслимым оскорблением, — нервно закричал: «Подпишите же, подпишите! Разве вы не видите: вам больше ничего не остаётся?! Если вы не подпишете, я не могу ручаться за вашу жизнь!»
Сам Николай Рузский описывал эту сцену иначе: «Царь выслушал доклад, заявил, что готов отречься от престола… После завтрака, около 15:00, Царь пригласил меня и заявил, что акт отречения им уже подписан и что он отрёкся в пользу сына…»
Далее, как рассказывает Рузский, государь передал ему подписанную телеграмму об отречении: «Я положил её в карман и вышел, чтобы, придя в штаб, отправить её. Совершенно неожиданно в штабе мне подали телеграмму за подписью Гучкова и Шульгина с извещением, что они выехали в Псков. Получив телеграмму из Петрограда, я воздержался от опубликования манифеста об отречении и отправился обратно к царю. Он, видимо, был весьма доволен посылкой к нему комиссаров, надеясь, что их поездка к нему свидетельствует о какой-то перемене в положении».
Под давлением генералов, проводя телеграфные переговоры с председателем Государственной Думы Михаилом Родзянко, зная о захвате власти в Петрограде революционерами, видя повсеместный саботаж своих приказов и поручений, Николай II вечером 2 марта согласился отречься от власти. По закону о престолонаследии, императором должен был стать его сын Алексей. Однако государь в своем манифесте отрёкся не только за себя, но и за наследника, мотивируя это «нежеланием расстаться с любимым сыном». Николай II передал власть младшему брату Михаилу, который на следующий день заявил, что сможет принять корону только по воле российского народа.
Из дневника Николая II: «Утром пришёл Рузский и прочёл свой длиннейший разговор по аппарату с Родзянко. По его словам, положение в Петрограде таково, что теперь министерство из Думы будто бессильно что-либо сделать, так как с ним борется социал-демократическая партия в лице рабочего комитета. Нужно моё отречение. Рузский передал этот разговор в Ставку, а Алексеев — главнокомандующим. К 2:30 пришли ответы от всех. Суть та, что во имя спасения России и удержания армии на фронте в спокойствии нужно решиться на этот шаг. Я согласился. Из Ставки прислали проект манифеста. Вечером из Петрограда прибыли Гучков и Шульгин, с которыми я поговорил и передал им подписанный и переделанный манифест. В час ночи уехал из Пскова с тяжёлым чувством пережитого. Кругом измена, и трусость, и обман!»
Рузский сам впоследствии не раз хвастался, что «убедил Царя отречься от престола». В ссылке в Тобольске Николай II однажды сказал: «Бог даёт мне силы простить всем врагам, не могу простить лишь одного человека — генерала Рузского».
Дальнейшее хорошо известно. Деморализованная и лишившаяся основ управления армия хлынула домой, снесла остатки великого государства и всей насквозь прогнившей старой жизни. Как говорили герои Достоевского Пётр Верховенский и Николай Ставрогин, «в сущности, наше учение есть отрицание чести и что откровенным правом на бесчестье всего легче русского человека за собой увлечь можно… Право на бесчестье — да это все к нам прибегут, ни одного там не останется!».
Право на бесчестье — главный лозунг русских революций XX века. Революция 90-х — в их числе. Знаменитые лозунги Ельцина «Обогащайтесь!» и «Берите суверенитета, сколько сможете проглотить!» — разве это не шлюзы, открывшие необъятные просторы бесчестья? Вот мы все и ринулись дружно в те неизведанные просторы, взалкав новых и бескрайних бесчестий! Ну и что, много среди нас счастливых оказалось?
* * *
Как вспоминали позже свидетели казни, генерала зарубил сам председатель Чрезвычайной комиссии Пятигорска по борьбе с контрреволюцией товарищ Геворк Атарбеков, между прочим, бывший студент юридического факультета МГУ, чем неоднократно хвастался.
Самоуправство «железного Геворка», которого сравнивали с «восточным царьком», приобрело со временем настолько скандальный характер, что по ультимативному требованию Ударной коммунистической роты, во главе которой стоял большевик Аристов, его впоследствии отстранили от должности. Но это было потом…
Атарбеков подвёл генерала к краю ямы, где в агонии хрипели израненные люди, и весело спросил:
— Смотрите, смотрите внимательней, господин генерал, надеюсь, вы довольны нашей великой российской революцией?
— Я не вижу революции, вижу лишь великий разбой, — коротко ответил генерал и наклонил голову.
Догадывался ли Рузский двадцатью месяцами ранее, что своей изменой лично открыл врата ада для России?
Примечания
1 Гучков Александр Иванович — российский государственный, политический и военный деятель. Во время Февральской революции вместе с В. В. Шульгиным принимал участие в акте отречения от престола Николая II. В первом составе Временного правительства был назначен военным и морским министром. Провёл мероприятия по демократизации армии (отмена титулов офицеров, разрешение военнослужащим участвовать в союзах и обществах, отмена ограничений при производстве в офицеры и т. д.).
2 Львов Георгий Евгеньевич — первый министр-председатель Временного правительства с 2 (15) марта по 7 (20) июля 1917 года. Член партии кадетов. Во время Февральской революции император Николай II одновременно со своим отречением назначил Львова главой правительства Российской империи с функциями главы государства.
3 Родзянко Михаил Владимирович — русский политический деятель, лидер партии Союз 17 октября, председатель Государственной Думы третьего и четвёртого созывов, один из лидеров Февральской революции 1917 года, в ходе которой возглавил Временный комитет Государственной Думы.
4 Фредерикс Владимир Борисович — последний в истории министр императорского двора. С началом Первой мировой войны находился с Николаем II в Могилёве, сопровождал его во всех поездках. К моменту Февральской революции 79-летний больной старик страдал потерей памяти. Влияния на императора не имел, но пользовался его полным доверием. В государственные дела не вмешивался, занимался управлением имуществом Николая II через начальника канцелярии Министерства императорского двора.
5 Теплов Владимир Владимирович — русский генерал, скандально известный масон петербургской ложи «Полярная звезда».
6 Милюков Павел Николаевич — русский политический деятель, историк и публицист, лидер Конституционно-демократической партии. Министр иностранных дел Временного правительства в 1917 году. Этот риторический вопрос он задал во время своей знаменитой речи в Госдуме 14 ноября 1916 года после перечисления злоупотреблений и ошибок царского правительства.
