Матвей Остапыч
Болотные змеи
7 июня 2006 г
Без веры жить нельзя. Каждый во что-то верит. Даже неверующий. Или разуверившийся. А я так думаю: людям нужно больше верить в себя и не транжирить свои чувства, мысли, ощущения и даже мимолётные видения и фантазии.
Чтобы верить, веру нужно принять и пропустить через себя, как электрический ток. Трясёт, но не убивает. А когда веры нет, душа черствеет, как хлебная корка, и мыши сомнений грызут её по ночам.
В июне всегда просыпаюсь с солнышком. Соловьи поют, кукушка аккомпанирует им, туман румяными ватными шапками лежит на провалившихся крышах, заросших высокой травой улицах и каналах родного Погонного.
Соседский филин обожает летать сквозь облака утреннего тумана, умывается, упражняется в фигурах высшего пилотажа.
Утро словно рождество. Сколько лет живу на свете, но каждое утро боюсь пропустить и восхищаюсь благолепием и торжественностью момента начала дня.
Сегодня по первой росе направился в отселённую деревню Масаны́, где находится научная станция и новая вахта метеорологов: надо почту получить и с большим миром пообщаться.
Открыл компьютер, нажал кнопку и загрузил свой почтовый ящик. Пришло письмо от доктора Бертье: «Здравствуйте, Матвей Остапыч! Благодарим вас за интереснейший поход в зону отчуждения. Все участники нашего вчерашнего voyage оставили свои впечатления в полевом журнале. Очень прошу вас прочитать их и прокомментировать. Ссылку на журнал прикрепляю ниже. Надеюсь на нашу встречу завтра. Рысь-Надежда чувствует себя хорошо и передаёт привет другой рыси. С низким поклоном, Андрей Бертеньев».
Открыл ссылку на полевой журнал. Прочитал рассказы и комментарии к ним участников вчерашнего похода в зону, много нового узнал, задумался и понял, что мне предстоит вам ещё больше рассказать и показать.
Но солнышко катилось слишком быстро и мои основные обязанности никто не отменял, поэтому, получив задание от метеорологов по съёмке параметров приборов на дальних кордонах, с рюкзаком за плечами, миновав порог метеостанции, я вышел в открытый космос зоны.
Соловей ушёл отдыхать до вечерней зорьки, но его с лихвой заменили жаворонки и дрозды.
Телефон, рация, электроника в зоне, как вы уже знаете, работают не всегда и не везде, порой в случае необходимости приходится забираться на одну из противопожарных вышек, где всегда на верхней площадке есть дежурный наблюдатель.
В таких местах, как зона отчуждения, я думаю, и через 50 лет альтернативы человеку не будет. Рассчитывать приходится исключительно на свои силы, так как точек входа в этот параллельный мир было намного больше, чем точек выхода.
Огонь здесь пожирает весело только остатки брошенных, полуразрушенных домов и старый лес, выращенный матушкой землёй до аварии, но его уже почти весь распахали разделительными противопожарными полосами. Подлесок же, выросший в зоне на болоте уже после катастрофы на Чернобыльской станции, практически не горит и не даёт тепла и света.
Я давно понял и принял, что граница заповедника отделяет один мир от другого, и сам я, скорее всего, уже часть зоны отчуждения.
Но не отверженный, как у Гюго, а скорее избранный!
Деревянные мостки, как качели, забросили меня за околицу станции, я запустил руку в карман и кинул гайку на шоссе, где в тёплой пыли грелись гадюки и медянки. Кругляш упал со звоном, как будто прошёл сквозь голографическое изображение.
Кхе-кхе… Помните тех многочисленных змей, что вы так внимательно рассматривали в оптику и снимали на камеры? Что я тогда мог вам рассказать и объяснить?! Что здесь какая-то пространственно-временная яма, где, как в слоёном пироге, перемешались пространство и время? И что на шоссе греются на солнышке не только реальные гадюки, но и змеи-миражи; и чтобы отделить их друг от друга и не потревожить живых гадов, я и бросаю свои гайки?
Как гадюки искривляют пространство и перемещаются во времени я не знаю, но по цвету яда научился различать, из какого временного отрезка тот или иной гад.
Жёлто-коричнево-золотистый цвет яда — змея из настоящего. Этим ядом хорошо лечить болезни тела. Повесишь такую змею на шею — и боли как не бывало. Идёшь по лесу, а каждая мышца тянется, поёт, легко на душе, сразу лет десять сбрасываешь. Только с такой подругой надо ласково, нежно обращаться и вернуть её на место до захода солнца.
Яд зелёного цвета даёт при дойке гадина из прошлого, и воздействует этот яд на то, что в прошлом надо исправить, а ещё — на тоску зелёную, раны душевные.
Но больше всего ценится яд голубого цвета, это оберег в будущем — от огня, раны, железа любого, удара, глаза дурного. Яд этот матери покупали у знахарок за большие деньги для сыновей своих, идущих на смертный бой.
Премудрости эти мне лет тридцать тому назад бабка Медяниха поведала.
Запомнил я её навсегда. Жила она в Михалёвке, дружбу со змеями крепкую водила. Люди к ней со всего Полесья приходили хворь разную лечить. Всю округу знахарка кормила — приезжих много было, неделями в деревенских хатах жили. Кто решения своей судьбы ждал, а кто лечился. Эту сухонькую старушку с коричневыми пигментными пятнами на коже, похожую на змею медянку, боялись все. Уж больно много змей жило у неё дома и вокруг него. Голос её был низким и шипящим, услышишь — мороз по коже — словно змея шипит. И с этим звуком из человека выходил не только пшик, но и боль.
Поэтому когда во время дежурства при тушении пожара я сильно обжёг обе руки, то из машины скорой помощи сбежал, и ребята отвезли меня к Медянихе.
Что было после — помню смутно. Вначале бабка дала мне выпить что-то, и я провалился в сон, в котором видел и чувствовал, как обе мои руки горят, потом пошёл дождь и погасил огонь, затем мои руки начали расти и превратились в змей.
Когда я очнулся, обе руки были покрыты какой-то золотистой мазью и лежали в берестяных лубках. В области темени, на груди, где сердце, и под правым подреберьем чувствовалось приятное покалывание. Сильнее всего запомнился запах свежескошенного сена, который наполнял каждую клеточку моего тела и мягко цеплял сознание за реальность.
— Ну шшшш-то, ссссаколик, прачнууся?! Зззззарассс лисця на руки палажу, пасяля халсссстину. И-ссси-ха. Дооообра… Идзице да мяне, дзяйчынки маи, вумницы, дзякую (полесский говор: Ну что, соколик, проснулся? Сейчас листья на руки положу, потом холст. И-сси-ха. Хорошо… Идите ко мне, девочки мои, умницы, спасибо. — Примеч. Софии Агачер), — ласково шипела бабка, снимая с меня змей и, прежде чем в корзинку положить, целовала и нежно гладила каждую.
Я оторопело смотрел на гадюк, а они — на меня своими немигающими янтарными бусинами.
Через дней десять после случившегося знахарка пришла ко мне сама, в пояс поклонилась и сказала:
— Добрага здароуя, пан. Просьбу да тебе маю. Стара я стала гадзин лавить и даить, а ты чалавек добры, и гадзины тябе любять. Памаги мне з ими! (Полесский говор: Здравствуйте, господин! У меня к вам просьба. Стара я стала гадюк ловить и доить, а ты человек добрый, и гадюки тебя любят. Помоги мне с ними. — Примеч. Софии Агачер.)
Разве мог я отказать в просьбе спасительнице своей?
Согласился, хотя в толк не мог взять, зачем я ей. Ведь гадюки, что с нею жили, и так все ручные были.
И поведала мне Медяниха, что не об этих змеях речь, а о других, о тех, что живут и плавают в реке времени, которая у нас за околицей Михалёвки ключами бьёт, — вот змей и выбрасывает. Правда, со слов Медянихи, её бабка таких мест больше двадцати знала, а сейчас только три осталось.
Часто потом старуха-знахарка сетовала на то, что злые и глупые люди пришли на болота Припяти, рвы вырыли, осушили, лес вырубили и изгадили. И бубнила себе под нос, как заклинание, что время изменилось и дышать перестало; что напряжение скапливается и беда здесь будет большая; что змеи почти все ушли и людям уходить надо; что Земля лечиться хочет и тяжело ей очень.
Да кто будет слушать предсказания странной, если не сказать сумасшедшей, старухи.
На следующий день повела меня бабка на старую болотную гать змей отлавливать и яд у них доить.
Сколько ни пытались мелиораторы это болото извести, ничего не получалось. Было оно небольшое, но с островками, один из которых звался змеиным. Любили на него гады выползать и греться.
Шёл я за Медянихой след в след по тропе тайной, которую бабка только и знала.
— Гадзин ня бойся, саколик, и ня верь вачам сваим, ня мае там нияких гадзин; кали нам пашанцуе, то, можа, адну али две и схопим (полесский говор: Гадюк не бойся, соколик, и не верь глазам своим, нет там никаких гадюк; если нам повезёт, то, может, одну или две словим. — Примеч. Софии Агачер), — шипела по дороге старуха.
Это я специально знакомлю вас с полесским говором. Сам-то я общаюсь и пишу по-русски, только «ч» и «г» произношу иногда по-другому, что выдаёт моё не просто белорусское, а деревенское происхождение. Потомственные городские жители белорусских городов по-русски говорят не хуже ленинградцев, а если услышите белорусские или польские словечки, значит, перед вами в недавнем прошлом сельские люди.
Я диву давался: «Зусим з глузду зьехала, старая! (Полесский говор: Совсем с ума сошла, старая! — Примеч. Софии Агачер.) Гадов кишмя кишит, а она: нет там никаких змей!»
— Как нет, когда кишмя кишит, — раздухарился я перед Медянихой.
— А ты камушек кинь и гляди. Есть там кто али нет? — шамкала беззубым ртом с тонкими губами, напоминающими змей, посмеиваясь, старуха.
И даже у меня, бывалого солдата, видевшего кое-что пострашнее смерти, мороз пошёл по спине от этой её «улыбочки».
Взял я кругляш побольше и с мыслью «поубиваю гадов» запустил его в змей.
И что вы думаете?
Пущенный мною камень пролетел через змей, плюхнулся, задев корягу, с шумом на траву и, отчётливо видимый сквозь неподвижный покров гадов, издевательски уставился на меня.
И при этом ни одна тварь даже не шевельнулась. Потом я бросил с тем же эффектом второй камень, третий, четвёртый… Передо мною разворачивалась сюрреалистическая картина: «Камни под гадючьей шубой». Чего быть не может никогда.
Змеи, так сказать, слепы и глухи от рождения, но обладают очень тонким обонянием, потрясающим осязанием и высочайшей термочувствительностью. И если лишить, к примеру, гадюку органов чувств, то всё равно последует точнейший бросок, который убьёт обидчика или жертву!
Змеи улавливают колебания, идущие через почву, за несколько километров. И, как утверждает мой друг Фёдор Юркевич, эти колебания они воспринимают своим брюхом. Хотя я предполагаю, что механизм несколько иной и современной науке до сих пор не известен. Так что брошенный камень должен был заставить змей хотя бы сдвинуться с места.
Старуха села на пень и привычно расстелила на другом платок, обстоятельно разложив на нём лусту (на полесском наречии «ломоть». — Примеч. Софии Агачер) хлеба с розовом салом и сочный зелёный лук порей, явно намекая на то, что мы здесь обосновывались надолго.
Я вдруг представил, что попал в сказку с Бабой-ягой. Чудесную старинную сказку.
Далее наши диалоги с бабкой Медянихой я изложу по-русски не только ввиду непривычного для вас восприятия местного говора, но и по причине моей персональной интерпретации происходившего.
— Отдохни, родимый, видишь, нет там никого. Через полчаса опять бросать камни начнём. Если картинка изменится и змеи начнут двигаться, то и мы пойдём на остров, значит, пришли они, — учила низким шипящим голосом знахарка меня, бывалого и понятливого мужика, сидящего, в прямом смысле слова, с открытым ртом и тупо хлопающего глазами, словно Иван-дурак.
Как попросила Медяниха, я бросал камни каждые полчаса. Картина с лежащими и греющимися на солнце гадами не менялась. Старуха, сама застывшая, как змея, закрыла глаза и, подставив солнцу лицо, казалось, задремала.
Солнышко уже ушло с лица старухи и покатилось к закату, когда я бросил очередной кругляш и услышал шипение пожилой женщины и некое незнакомое мне раньше ощущение пробежавшего по спине холода.
— Пошли, я знаю: ты так же, как и я, почувствовал спиной вибрацию, запомни её. Сейчас змеи выползут на поверхность, — необычно звонко проговорила она, поднялась и, выставив вперед сучковатую палку, бодро вошла в тёмную воду болотной гати, покрытую изумрудной ряской.
Медяниха легко шла по зыбкой тропе, как будто лет ей было не далеко за восемьдесят, а максимум сорок, и я с трудом поспевал за ней.
— Молодец, сосед, часть змеиного духа в тебе есть, не зря руки твои гадюки спасли. Видишь, поползла крайняя, бери её правой рукой нежно за шейку, как котёнка слепого. Так… Теперь держи левой рукой баночку, марлей завязанную. А сейчас зубки красавицы нашей о марлю, что поверх склянки, поточи, гадюка яд и выпустит. Правильно, соколик… Хорошо, теперь повесь мне змею на шею, силы мне нужны, старая стала, не дойду домой. После того как в хату мою вернёмся, ты пойдёшь обратно на остров и положишь спасительницу людскую на место, где её взял сейчас… И не забудь поцеловать, а то обидится и в следующий раз ни яду, ни силы не даст, — руководила моими действиями знахарка.
А на дне склянки, подобно «голубому карбункулу» графини Моркар из рассказа Конан Дойла, сверкала капля голубого цвета.
Голубой цветок романтиков? Голубая жилка судьбы, голубая линия реки, руки — что там за поворотом, какая загадка таится в глубине этого цвета?
Медяниха тогда радостно хлопнула в ладоши, назвала меня удачливым и поведала, что яд голубого цвета дают змеи, приползшие на остров по «реке времени» из будущего. Если этим ядом шею намазать, то человек неуязвимым становился до следующего захода солнца. Так раньше воины делали перед битвами. Зелье это дороже голубых алмазов ценилось, а теперь и вовсе его почти нет. И посетовала, что уже старая, скоро умрёт и это знание сохранить некому.
Вот так я и подружился со змеями «временной реки».
Медяниха ушла в тот край, откуда нет возврата, на следующий год весною, а через год «река времени» выдохнула. Вспыхнул пожар на четвёртом энергоблоке Чернобыльской станции, и люди ушли из этих мест, а болота и змеиные острова вернулись. Я знаю уже таких мест семь, яд дою из гадюк, им людей и зверьё лечу.
Бабка Медяниха — змейка из «Каменного цветка», некоронованная королева подземелья!
В конце апреля 1986 года, сразу после аварии, на которую местные жители и внимания-то никакого не обратили, погода стояла летняя: небо синее, солнце жаркое, сухо, любо-дорого селянину картошку садить. Все работали в поле да на своих огородах. Но в небе происходило что-то странное: низко летели вертолёты к старице реки Припять, и, конечно, мальчишки из соседних сёл Красноселье и Оревичи рванули за ними.
И вдоль старого русла Припяти приземлялись вертолёты. Да не какие-нибудь гражданские, а настоящие боевые, со следами пуль, раскрашенные в жёлтый и зелёный маскировочные цвета, со звёздами на фюзеляжах. В этом пацаны знали толк…
Из каждой белорусской школы, из каждого села кто-то из парней воевал в Афганистане в составе Витебской воздушно-десантной дивизии, базировавшейся в Кабуле с 1979 года. Их матери выплакали все глаза, истёрли колени в храмах, поседели и почернели от горя, ожидая своих детей «из-за речки».
К берегу Припяти пришвартовывались баржи, груженные речным песком, доломитом и какими-то ящиками.
И пацаны начали помогать лётчикам-афганцам и грузчикам с барж насыпать песок и доломит в мешки и грузить эти мешки в вертолёты.
Пожарные сразу после аварии ценою собственных жизней потушили огонь вокруг реактора, но внутри горело ещё 2,5 тысячи тонн графита. Вот эту адскую пасть и бомбили с вертолётов, не защищённых ничем от радиации. Борттехники сбрасывали вручную вниз мешки с песком, доломитом и свинцом… Это уже дня через 2–3 придумали загружать всё это хозяйство в парашюты, как в авоську. Экипаж, пролетая над разрушенной крышей, просто отстёгивал парашют со свинцом и песком и тот попадал прямо в разлом. За сутки вертолёты совершали до 14 вылетов.
Все мы видели фото разрушенного реактора, сделанные с такого вертолёта фотокором Игорем Костиным.
Специалисты по радиационной безопасности напишут в комментариях к этому посту, что, дескать, у всех лётчиков были дозиметры и после накопленной дозы в 25 рентген экипажи вертолётов менялись. Экипажи менялись, а вот вертолёты, излучавшие до 100 рентген в час, рабочие и мальчишки — нет. Вертолёты и баржи навечно остались в зоне отчуждения, хотя много их было потом растащено мародёрами.
Эвакуация населения началась лишь 5 мая. Так что картошку на огородах успели посеять все!
В Красноселье, что в 10-километрах от Чернобыльской станции и откуда хорошо виден серебристый купол саркофага, и сегодня здорово фонит.
Так вот, расскажу я вам байку про дозиметры, контроль и сменяемость. Как сейчас помню, выдали нашим вертолётчикам дозиметры, похожие на такие серебристые трубочки, впоследствии прозванные в народе «карандаши». Первый день эти «карандаши» ничего не показывают, второй, третий — на четвёртый разобрались, что, оказывается, их каждый день заряжать надо.
Страшными, тяжёлыми и забравшими много человеческих жизней были эти первые дни после Чернобыльской аварии.
Прошедший не одну войну, являясь потомственным военным, я уверен, что человек совершает подвиг в ситуации или в обстоятельствах, возникших вследствие чьей-то глупости или чьей-то подлости.
Так было, так будет!
Но вернёмся к пацанам-старшеклассникам, что в мешки песок насыпали и грузили их в грязное, радиоактивное чудовище под названием вертолёт.
Вертолётчиков в советских газетах, увековечивших их подвиг, называли «Ангелами Чернобыля», а я так считаю их «чертями», потому что только черти могли выжить в аду Афганистана и Чернобыля.
Вертолётчиков через пару дней сменили на свежие экипажи, а пацаны скрутились от рвоты и поноса в кустах да по хатам.
Соседка прибежала ко мне за помощью 29 апреля утром и начала голосить, что её Миколка от рвоты и поноса помирает. Вот зелёным ядом прошлого и лечил я мальчишку, а когда тот разговаривать смог и рассказал, где и с кем он был, что делал, то бросился со своими склянками со змеиным ядом пацанов спасать. Так к последнему Базылю из деревни Краснополье и не успел, ушёл мальчишка в невозвратное прошлое.
В армии я служил в особых войсках, что такое лучевая болезнь и какие у неё признаки, знал не из книг. Сообразил сразу, что к чему, и поспешил к вертолётной площадке. А там уже другие пацаны и мужики из соседних сёл помогают.
Жарко, пот течёт, грязные все, как черти, пыль забивает рот, глаза.
Не пыль, а смерть!
Только кто, когда и где о людях думал. Давай, давай, как отцы и деты наши: «За Родину, за Сталина! Вперёд!» Намазал я себя ядом голубым и пошёл к своим. Местные, те, что постарше были, сразу рванули ко мне и шеи подставили и мальчишкам вихрастым головы нагнули.
Кто о моих земляках позаботится, если не я? А к вертолётчикам я не пошёл: старую смену экипажей увезли и новую тоже заменят на следующую. Да и чужие они были на этой Полесской земле.
Вот такие дела!
Рассказал я вам немного о змеях «реки времени» и целебной силе их яда, предвосхищая вопросы доктора Бертье. А сейчас вернусь к описанию своего сегодняшнего дня, основной целью которого было не столь задание метеорологов выполнить, сколь желание пополнить запасы змеиных ядов.
Ведь ты, Андрюша, точно попросишь себе их образцы для анализов?
Итак, вышел я по деревянным мостам за околицу научной станции Масаны́. Ждать и бросать гайки на шоссе не стал, да и не люблю я это место у самой границы научной станции. Змеи сюда какие-то диковинные приползают, и яд у них всегда чудной и пьяный, не хранится, а бродит, как брага, и шипит. Все, кого я лечил им, становились какими-то буйными и шипящими. Поэтому двинулся я к знакомому Змеиному острову, да и Медяниху помянуть хотел, похоронили её там.
На этом клочке суши, посреди «неосушаемого» болотца, возвышаясь над гатью, растёт дерево любви, только не дуб и берёза, как на поляне, где мы с вами вчера отдыхали и снедали, а клён и рябина. Перепутались колдовские листья клёна с красными гроздьями рябины, и солнечные лучи, преломляясь о пурпурный щит листвы, превращали колокольчики распустившихся под деревьями ландышей в рубиновые броши.
Вот и выползали гадюки напитаться любовью и силой. На Белой Руси рябина считалась священным деревом силы, любви, оберегая от болезней, зла и зависти.
Самый сильный целебный яд я здесь у гадюк добывал. Осторожно раздвинув широкие листья ландышей, взял нежно болотную красавицу за шейку, поточил её зубки и получил каплю яда цвета янтаря, потом другую, третью…
Много сегодня приползло гадюк из настоящего, значит, лечить кого-то большого придётся.
Хрустнула, здороваясь, ветка, и я почувствовал на спине пристальный взгляд.
Осторожно обернулся.
Вчерашняя наша с вами знакомая рысь лежала на ветке клёна и била по ветке хвостом, играя лапами с кистями рябины.
Большая кошка потянулась, выгнула спину, замурлыкала от удовольствия, наслаждаясь гибкостью своего тела, и… подмигнула мне своим огромным жёлтым глазом. Потом бесшумно спрыгнула в мох и побежала по тайной болотной тропе, как будто показывая мне дорогу.
Никогда раньше зверьё на Змеиный остров не забиралось, разве что старый филин прилетал полакомиться молодыми и глупыми змейками.
Тропу эту знали только покойная Медяниха, я да местные ребятишки, что знахарке порой помогали. Чёрные кисточки ушей серо-рыжеватой в тёмных пятнах самки рыси то подрагивали среди подлеска, то мелькали среди листвы деревьев.
Рысь резвилась, играла, кружила вокруг меня и отдыхала, поджидая, свесившись с ветки.
Странная это была рысь и вела она меня к Михалёвке, к родной деревне Медянихи и твоей бабушки, Надежда.
Михалёвка — отселённая деревня уже лет двадцать. Единственная её улица с покосившимися домами, провалившимися крышами, дворов на тридцать пять заросла подлеском, густой травой и ирисами. Ирисы здесь волшебные — от тёмно-фиолетовых до жёлто-коричневых, c золотыми искрами, напоминающими радугу.
В начале деревни — остановка автобуса с чистейшими бетонными стенками и новёхонькой блестящей жестяной крышей.
Построили эту остановку аккурат перед самой аварией. И если деревня за двадцать лет уже почти была съедена подлеском, цветами и травой, то остановка сохранилась в своей первозданной новизне и чистоте. Такой нетронутости и первозданной чистоты остатков человеческой цивилизации, как в зоне отчуждения, вы никогда не увидите вне её.
Михалёвка была убежищем для разного парнокопытного зверья и птиц. Волки сюда не заходили ни днём ни ночью. Бегали вокруг, рычали, лаяли, выли, но зайти внутрь боялись, возможно, из-за змей, которых здесь было необычно много.
Недалеко от автобусной остановки, в густых сиреневых зарослях люпина, у обочины едва заметной дороги, положив головы на передние лапы, лежало четверо рыжевато-серых волков.
Рысь остановилась, не добежав до волчьей стаи метров десять, подождала меня и, как тень, бесшумно заскользила рядом, то ли охраняя меня, то ли, наоборот, остерегаясь сама.
Волки остались лежать неподвижно, словно у Киплинга в «Маугли».
Рысь запрыгнула на крышу остановки и улеглась в ожидании.
Вдоль улицы стояли парами встревоженные дикие песчано-рыжие, с короткими гривами и длинными смоляными хвостами, небольшие лошадки Пржевальского. Они прижимались мордами к крупам друг друга, образуя некое подобие двойного круга, в центре которого на траве лежала пегая кобыла. По её почти белым ногам стекали струйки крови, неимоверно раздутый живот периодически сотрясала сильная потуга. Я сразу понял, что лошадь была в смертельных родах и ей нужна была помощь. Так вот кому болотные красавицы дали так много целебного яда!
Я подошёл к кобыле, опустился на колени и начал ласково гладить её по животу, издавая успокаивающие, знакомые с детства каждому звуки: «Шшшшшшшшшшш…»
Лошадь открыла измученные глаза — вечные страдальческие женские глаза, набалтывающие энергию жизни для своего ребёнка, рвущего утробу матери.
Я понял сразу, что кобыла разродиться не может давно и жеребёнок мёртв. Достал склянку с янтарной жидкостью и осторожно стал втирать яд вдоль позвоночника лошади, сопровождая свои круговые движения успокаивающими звуками. Кобыла уснула, её дыхание стало ровным и глубоким.
Лошади перестали дрожать и успокоились. Рысь легла на спину, бесстыже выставив свое беловатое брюхо и разбросав лапы в разные стороны, прямо как домашняя кошка, а я терпеливо присел на чудом сохранившейся скамейке и, прислонившись к забору, даже задремал.
Во сне видел Надежду, сидящую с откинутой головой в кресле в своём гостиничном номере. Проснулся из-за яркого, бьющего прямо в глаза солнечного света.
Наступил полдень.
Рыжеватая, с большими коричневыми пятнами и белыми ногами лошадка заржала, вскочила на ноги и выплюнула мёртвого, похожего на огромного кузнечика жеребёнка.
Потом, пошатываясь, подошла к крупному жеребцу и прижалась к его боку — остальные лошади окружили их.
Я смотрел на удаляющийся табун, когда услышал сиплый скрип дверей пазика. Быстро обернулся и увидел в облаке пыли стоящего Белобрыся с истошно орущей и царапающейся крупной полосатой кошкой на руках.
На крыше автобусной остановки в боевой стойке застыла рысь и, клянусь, шерсть её стояла дыбом. Рыжие спины волков, бросив ожидаемую добычу, с большой скоростью двигались к лесу в сторону, противоположную от деревни.
Я, как и любой местный житель, много раз слышал байку об автобусе, который иногда появлялся из прошлого и курсировал в зоне отчуждения по доаварийному маршруту, но никогда его не видел. И вот сегодня я впервые услышал его и обнаружил Белобрыся с кошкой на руках, «материализовавшихся» прямо из воздуха.
Отличное начало для фильма под названием «Назад в прошлое»!
— Белобрысь, здравствуй, это я, Остапыч, не бойся, брось кошку, а то она тебя искалечит. Как ты здесь оказался? — прокричал я, быстро приближаясь к парню, понимая, что слепому человеку нужна безотлагательная помощь.
— Слава Богу, — с облегчением выдохнул парень и с силой отшвырнул кошку в лопухи и рассказал мне о том, что, как обычно, утром у Рудакова сел с Тигрой в автобус и из разговоров пассажиров понял, что они ехали с покупками из Хойников и завтра собирались на первомайскую демонстрацию, а потом Тигра начала истошно орать и вырываться из рук, вот их и высадили здесь.
Белобрыся сотрудники заповедника и пограничники считали местным юродивым, поскольку частенько находили его у различных брошенных деревень, а в последний год ещё и с кошкой на руках. И при этом парень рассказывал практически одну и ту же историю, что сел там-то и там-то в автобус и хотел доехать до Михалёвки, повидать маму и бабушку и попросить маму, чтобы она не смотрела на зарево пожара на Чернобыльской станции, ведь если он найдёт свою беременную мать и уговорит её не смотреть на зарево, то он родится зрячим.
Как парень пробирался в строго охраняемую зону и оказывался в десятках километрах от КПП, понять никто не мог.
И вот сегодня я не просто нашёл Белобрыся, а услышал звук автоматических дверей этого мифического автобуса и, можно сказать, присутствовал при «материализации» парня с кошкой. А себе я привык верить! Хотя на самом деле ущипнул себя, чтобы понять, что не сплю.
— Странные вы, зрячие люди, Остапыч, никак не можете понять, что картинка перед глазами закрывает вам огромный мир и не даёт увидеть суть вещей! Запахи, звуки, ощущения дают мне возможность перемещаться во времени и в пространстве, куда я хочу. Вот вспомни запах оладушек, которые пекла твоя мама, тепло её слегка шершавых от работы ладоней, звон посуды на кухне, и ты уже переместился на шестьдесят лет назад. Ведь именно там, в прошлом, живёт твоё настоящее счастье! Так же, ощутив одну деталь, я могу воспроизвести не только целое в настоящем, но в прошлом и в будущем. А тёплая, мягкая и пушистая Тигра своим урчанием успокаивает и помогает мне вспомнить необходимые детали для перемещения во времени и пространстве. А автобус лишь средство моей доставки. У каждого свой транспорт для путешествий во времени, — сказал Белобрысь очень необычные слова, которые для вас, учёных, мне кажется, представляют особый интерес.
А я так думаю, что многое зависит ещё и от памяти человека. Вот смотрю я на современную молодёжь, к примеру, на моего внука, который сутками висит на визуальных картинках в интернете, нет у него никакой памяти. Что случилось год тому назад, не помнит. Зачем ему путешествовать во времени, используя собственную память — он себе любое будущее воссоздаст в интернете, а прошлое ему и вовсе без надобности.
Что-то начало непонятное происходить в нашей зоне отчуждения. И причиной этому, похоже, стало появление вашей группы и эта «путаница» с рысями!
Завтра, как договорились, в 10.00 жду вас на КПП «Майдан», помогу Фёдору показать вам волчье логово у реки.
Комментарии:
Змеелов:
— Здравствуйте всем! Я вот в последнее время всё больше убеждаюсь в том, что интернет — это живое существо, реагирующее на мысли и эмоции людей, пользующихся его услугами. Как я нашёл ваш журнал, ума не приложу, скорее обратное: журнал нашёл меня. И всё, что вы пишете в своих рассказах и комментариях, понятно, близко и дорого мне, то ли потому, что я сам родом из этих мест, то ли потому, что бабка моя, Медяниха, передала мне по крови не только любовь к змеям, но и способность их понимать и звать на помощь в трудную минуту.
Мать моя умерла молодой, воспитывал меня отец отца моего, или дед. Сватью свою Медяниху он не любил, да и жили мы в соседних деревнях: она — в Михалёвке, а мы — в Спиридоновке. Дед мой с войны увечным вернулся, вот и воспитывал пацанов лет с четырёх. Школ да детских садов у нас не было. Была, правда, одна — четырёхлетка, занимались мы в ней после сбора урожая и до разлива Припяти. Учил же нас в основном дед науке особой да приговаривал: «Тяжело в ученье, легко в бою. А войн на ваш век, ребятишки, хватит. Разведчики и диверсанты из наших мест славные получаются». По лесу учил бесшумно ходить да по болоту, следы и лес читать, разговаривать на языках птиц и зверей, выживать в дикой природе без ничего в любое время года, по деревьям лазить, добычу преследовать, охотиться, рыбу ловить голыми руками, под водой плавать. А вот за наукой врачевания ран отправлял к Медянихе. Она передала мне любовь к змеям и знания о них по наследству. А ещё предсказала, что умирать я буду три раза, жизнь мне спасёт белая волчица, другом мне станет пёс, а счастье подарят змеи.
Надежда Сушкевич:
— А я тебя помню, Змеелов, ты нас, деревенских ребятишек, на Змеиный остров тайною тропою водил, а потом бабка твоя нас со своего огорода крапивой гоняла! Рыся я, если вспомнишь, Агриппины Тимофеевны внучка, на лето к ней в гости приезжала. Вот как пришлось встретиться вновь — в интернете. Время иное, и встречи — иные.
Змеелов:
— Прочитал я у вас в журнале о белой волчице и псе по имени Петрович, и захотелось мне рассказать свою историю…
В одной из командировок у меня появился пёс — наполовину волк, такой же охотник, как и я. Сармат стал моим вторым я, моим спасителем и верным другом. Как-то стояли мы на переформировании на дальнем кордоне. Боевое охранение пёс не нёс, отдыхал. И вдруг начал исчезать, еду таскать с кухни. Пошёл я за ним, тихо так пошёл. Водил меня пёс кругами, а потом приводит к сосне на берегу реки. А там, в подмытых водою корнях, — логово, а в логове — волчица-альбинос: шерсть белая на спине, а на брюхе и лапах бурая от спёкшейся крови. У входа в логово четверо коричневых неподвижных комочков лежат, вонища страшная. Волчица худющая, глаза закрыты, на меня не реагирует. Взял я её на руки, принёс к нам на кордон. За месяц поправилась она и в лес ушла.
Пёс ухаживал за ней преданно и нежно — вылизывал, согревал своим телом. А когда она в чащу вернулась, убегал к ней часто, но всегда к нужному сроку возвращался.
Моё подразделение перебросили в другое место. Пёс тосковал очень. Я никогда ни до, ни после не видел, чтобы собака плакала. А мой пёс плакал, когда мы уезжали на машине с кордона. Не выл, не скулил, а молча сидел и плакал, он был настоящим воином и другом.
Через три месяца мы попали в серьёзную переделку, в живых осталось только пять человек и пёс.
Сидим в расщелине и понимаем, что жить нам осталось до рассвета. И вдруг пёс встал, вытянулся вперёд, и тогда мы увидели её — волчицу. Она нашла его. Пёс пополз за ней, а мы — за псом. Когда мы приблизились к окружившей нас цепочке неприятеля, волчица и пёс молча бросились на них. Вот в этой суматохе мы и прорвались. Через сутки я вернулся на это место и нашёл израненного, но живого пса. Волчицы же нигде не было.
В этом походе мы дали себе клятву, что, если выживем, уйдём в мирное время.
Один из нас постригся в монахи в Архангельске, трое пошли в сельские священники, а я не смог бросить старого друга, не раз спасавшего мне жизнь, вспомнил бабушки Медянихи науку и ушёл в лес, правда, не в родной, на берегу Припяти, поскольку там уже была зона отчуждения, а в другой, у истоков матушки Волги. Теперь живу на островах, змей ловлю, людей лечу. От прошлого у нас с псом осталась трёхлитровая банка наград да военная пенсия.
Бывало, расстелю палатку, ляжем мы на неё с моим другом, смотрим на звёзды и ощущаем такие счастье и безграничную свободу, что человеческая возня явственно ощущается блошиной и никчёмной.
Юркевич:
— Какая трогательная история любви пса и белой волчицы. Я слушал подобные истории несколько раз. Дело в том, что волчица-альбинос — выродок среди волков и чаще всего изгоняется из стаи и становится подругой одичавшего пса. А ваш пёс тоскует по своей утерянной любви?
Змеелов:
— Пёс мне никогда не рассказывал, но думаю, что да. Потому что он всегда воет на луну, как волк. И ещё потому, что мы воины — однолюбы.
Нэт:
— Здравствуйте, Змеелов, это я пригласил вас в наш журнал, чтобы вы поделились своим опытом общения со змеями.
Змеелов:
— Хорошо, поделюсь с вами ещё одним случаем из своей боевой жизни.
Однажды наш отряд поступил в распоряжение одной заставы на границе с Ираном, и ходили мы оттуда на задания, не суть когда и куда.
Вот пошли в очередной раз в горы — жарища градусов за сорок, сделали привал в тени скалы. Сижу я, опершись спиной на камень, и вдруг из-под руки показывается голова рыжей змейки — маленькой такой, смешной, на нашего ужа похожей. Вертится она по моей руке, шее, под одежду заползает, прохладная такая, как будто ластится ко мне, играет.
— Слушай, разбей ты эту нечисть о камни, ведь укусить может, здесь все змеи ядовитые, мне наш проводник говорил. Правда, Али? — весело произнёс мой командир и подмигнул иранцу. — А может, эта змея — любовница твоя? Так иди и помилуйся с нею минут десять.
Приказ есть приказ: повесил змейку на шею и зашёл за скалу, положил на камень и решил идти обратно, а она встала в стойку: шипит, как будто не пускает, никогда такого не видел.
Я замер: что за змея — не знаю, может, прав был командир — ядовитая она. Двинусь, а она прыгнет и укусит, у нас тоже дома на болоте гадюки в такую «боевую» стойку становились. Я медленно — в сторону, и она — туда же, не пускает обратно, и всё тут.
Ладно, думаю, командир сказал, что у меня десять минут есть, поиграю с ней, ведь змей-то я люблю с детства. Прошло десять минут, моя «подруга» опустилась на камень и уползла. Вышел я из-за скалы — смотрю, а мои ребята в странных позах, все трое с перерезанным горлом, и проводник исчез. Спасла меня тогда змейка от верной смерти, а я так думаю, что это моя бабка Медяниха меня хранит. Так что в роду у кого любовь с рысью, у кого с белой волчицей, а у кого и со змеями. Мало мы знаем о предках наших.
Матвей Остапыч:
— Здравствуй, Змеелов! Как я рад, что ты живой и здоровый. Дед твой получил на тебя похоронку как раз перед аварией. Горевал крепко и помер перед самой эвакуацией деревни. Так что похоронили мы его на кладбище у Спиридоновки. За могилой я ухаживаю вместе с пацанами-сталкерами. Герой твой дед был. А ордена его хранятся в Хойницком краеведческом музее, что в усадьбе Авраамовых. Полный кавалер Георгиевских крестов и орденов Славы, один из самых храбрых и удачливых разведчиков. Твой дед легенда.
А ты приезжай ко мне, на могилы твоих деда и бабки Медянихи съездим, хате твоей поклонимся. Да и волчонка я одного лобастого, с огромными лапами, необычного чёрно-белого окраса хочу тебе подарить. Только приезжай не позднее чем через месяц, а то сам знаешь, что после трёх месяцев из волка-полукровки преданного друга уже не вырастишь.
Доктор Бертье:
— С утра, пока доктор Ву и Нэт обследовали членов нашей экспедиции, мы с Надеждой возобновили нашу телепатическую практику, которую затеяли ещё в клинике в Ницце. Надежда быстро настроилась на свою новую знакомую рысь и начала мне рассказывать об удивительных в это время года красных листьях клёна и гроздьях рябины. Она смеялась и размахивала руками, восклицая: «Как легко… Какое наслаждение быть гибкой… Это так просто — прыгать с ветки на ветку… И совсем не страшно… Я лечууууу…»
Потом голова Надежды откинулась, глаза округлились, зрачки расширились и одновременно сузились с боков, кисти рук начали скрести по обивке подлокотников кресла. Дыхание стало глубоким и частым, как у хорошо тренированного стайера на дистанции. В таком состоянии Надежда находилась 64 минуты. Потом Надежда открыла глаза, потянулась, зевнула и проспала до 6 часов вечера.
Надежда Сушкевич:
— Дорогие друзья, у меня было время сопоставить свои впечатления, ощущения, сны и информацию, полученную от вас, и вот что я хочу вам рассказать…
Страх умирающего лосёнка выбросил меня в «метро», на котором я доехала до остановки «Рысь». Я помню до последней чёрточки этот старый, с полированными деревянными сиденьями-скамейками и металлическими вставками вагон метро. Запах лака, подземного спёртого воздуха, вибрацию и этот характерный шум несущегося под землёй поезда.
В вагоне сидели и стояли какие-то очень странные люди: испанский идальго в шляпе, закутанный в красный бархатный плащ, из-под которого выглядывал кончик шпаги; две смеющиеся рыжие монахини; худой мужчина в одежде крестьянина, в огромном белом чепце, с девочкой на руках.
Я не слышала их голосов. В голове чётко прозвучал бесполый, как звук камертона, голос диктора: «Остановка “Рысь”». Потом помню ветви деревьев, Матвей Остапыча с доктором Бертье и ребят-операторов внизу. Далее все последовали к кладбищу радиоактивной техники, а там уже егерь спас оленёнка, освободив его ногу от колючей проволоки. Потом я услышала шипение, а точнее зов, перед которым устоять было невозможно, он погрузил меня опять в «метро». И в точно таком же вагоне, но с другими пассажирами я доехала до остановки «Дерево любви», где я вышла на пустынную платформу, отделанную каким-то светящимся камнем цвета болотной ряски, и поднялась по эскалатору наверх вместе с очень смешной сморщенной, как печёное яблоко, старушкой и ощутила себя сидящей под берёзой, обнимающейся с дубом, среди бодрящего аромата ландышей.
Сегодня же я опять ехала в этом метро, туда, как и в прошлый раз, до остановки «Рысь», обратно — до остановки «Гостиница “Журавинка”».
Доктор Бертье:
— Надежда, успокойся, никто не считает тебя сумасшедшей. У каждого человека свой ассоциативный ряд. Объясни нам, что означает твоё «ехать в метро»?
Надежда Сушкевич:
— Ужас щёлкнул каким-то тумблером моего «сознания», и я очутилась на эскалаторе метро, идущем вниз. Вокруг меня были люди, одетые несколько странно, как будто все они спешили на какой-то карнавал. На ступени ниже меня ехал рыцарь в кольчуге. Я даже хорошо рассмотрела плетение его железной рубахи, кольца были плоские, а не проволочные.
Эскалаторы двигались вверх и вниз, горели фонари, воздуха, как всегда, не хватало. Стены туннеля были обычные, серые. Перед входом на светящуюся нефритовым светом платформу висело огромное панно с цифрами: левые четыре ряда цифр бежали вниз, а правые четыре ряда — вверх.
Далее я вошла в типовой вагон, как в московском или питерском метро лет двадцать тому назад. Проехала несколько минут, и уже знакомый бесполый голос объявил мою остановку «Рысь».
Нэт:
— Дамы и господа, похоже, не я один сошёл с ума, поскольку через датчик, находящийся внутри Надежды, я зафиксировал вначале и в конце странного её состояния вибрации, для обозначения которых ввёл термин «метро». И надо же, не только мои волновые ассоциации, но и Надеждины выразились одним и тем же образом и словом «метро».
Вероника Бертье:
— Значит, во всех случаях, если вам, доктор Сушкевич, надо попасть в зону отчуждения, причём в определённое время, в тело Рыси, вы пользуетесь «метро» и едете до остановки «Рысь», а там, можно сказать, меняете «подземный» транспорт на «наземный», перемещаясь в тело самки рыси?
Да, но как вы вернулись в свой номер в гостинице в Хойниках? Это ведь кардинально отличается от того, что произошло вчера в зоне отчуждения во время работы там экспедиции французского телевидения, когда для вашего «возвращения» местный егерь воспользовался ядом змей «реки времени».
Нэт:
Позволь, Рысь, любимая, я отвечу мадам Бертье на этот вопрос. Доктор Сушкевич вышла на остановке метро «Гостиница “Журавинка”», что подтверждает в настоящем высокую вероятность её «перемещения в тело животного» из точек, удалённых от Полесского радиационного заповедника. А вот насколько удалённых и многое другое предстоит ещё выяснить путём долгих экспериментов. Очень надеюсь, что наша Надежда скоро научиться выходить на остановке: «Клиника в Ницце».
Мир буквален и символичен, это наш лукавый разум искажает и усложняет его. Механизм перемещения во времени и пространстве генетически заложен в каждом из нас. Каждый ген или свойство имеет свою волновую характеристику, а далее надо просто написать вариации на заданную тему.
Вибрации страха, возникшие у Надежды в зоне, генерируются мною и включают природный механизм перемещения «сознания» в пространстве и во времени на координаты, можно так сказать, «выставляемые» ею, в зависимости от обстоятельств и в соответствии с самым мощнейшим инструментом творчества — её желанием.
Яды змей, Вероника, на которые вы обратили внимание, являются ключом ко всему этому процессу.
Матвей Остапыч правильно понял, что нам нужны яды этих змей «реки времени». Я запишу их вибрации и сделаю шкалу настройки времени, или камертоны, которые помогут Надежде и другим нашим пациентам более свободно и безопасно передвигаться по этому «метро».
Таким же камертоном, помогающим перемещаться во времени, для Белобрыся является урчание Тигры. Ведь не зря кошки в фольклоре почти всех народов считаются магическими существами, путешествующими между различными мирами.
Люди утратили способность передвижения во времени по своему усмотрению, а умеют лишь двигаться в одном направлении — от прошлого к будущему в трёхмерном пространстве. Змеи же очень древние живые существа и менее всего эволюционировали, вот и сохранили первозданные механизмы. И работают, похоже, эти механизмы в особых местах, которые люди отмечали и хранили, строя там капища, погосты и храмы, а потом утратили не только саму «мгновенную» способность перемещения во времени и в пространстве, но и генетическую память об этом. И только ведуньи, не утратившие способности слияния с природой, живущие в глухих заболоченных местах, сохраняли из рода в род ген «перемещения во времени».
Рысь:
— Нэт, ведунья — это Баба-яга, что ли?
Нэт:
— Если серьёзно, то Баба-яга не совсем сказочный персонаж. Женщинам, становившимся вдовами ровно в сорок лет, давалась красота и уникальный дар предсказания. Красота эта манила всех мужчин без исключения. Вот односельчане и изгоняли таких вдов в места необитаемые, в основном на болота, а назывались такие места — ягами. Отсюда и пошло имя таких женщин — Баба-яга.
Ведунья же была особо почитаема и хранима родом. Нет ведуньи — нет рода.
Вероника Бертье:
— Как ты правильно сказал, Нэт: нет ведуньи — нет рода. Пожалуйста, найди в моей памяти воспоминания о моей бабушке, детстве и юности и опубликуй их в этом журнале. Я думаю, пора, чтобы все участники эксперимента прочли их.
Продолжение следует
