Из дневника Эдуарда Рубеля:
«Стыдно завидовать талантливым людям. Может, поэтому я их ненавижу?
Партбюро института частенько рассматривает персональные дела студентов: “пьянки”, “аморалки”, “антиобщественные поступки”. Бывает и “антисоветчина”. Как главный комсомолец присутствую на этих сборищах и могу, если только пожелаю, добиться амнистии для штрафника. Партийцы из художников никудышные, в тончайших вопросах партстроительства не разбираются. Так что в вопросах текущей политики КПСС на партбюро мне нет равных. Эти бедняги даже боятся иной раз открыть рот в моем присутствии. Так и сыплю цитатами из Маркса и Ленина, виртуозно оперируя такими понятиями, как диалектика переходного периода или гибкость Генеральной Линии, которая у меня никогда не переходит в зигзаг.
Защищая штрафника перед испуганным партбюро, я нападаю, как Плеве, и отбиваюсь, как Кони.
Однако пару-тройку однокурсников, наиболее талантливых, которым преподаватели прочили большое будущее, я всё же не отстоял. Вроде и проступки их были не столь вопиющими, и вина в свете Генеральной Линии не столь тяжкой, да вот не нашёл я аргументов для их защиты. И вердикт партийцев был неожиданно суров: отчислить.
Помню, подхожу, измученный трёхчасовым заседанием, к несчастному нарушителю, ждущему своей участи, обнимаю его и… начинаю ему исповедоваться: мол, прости, я сделал всё, что мог, но эти перестраховщики из партбюро зажали меня со всех сторон и прямо-таки раздавили, как льды «Челюскин». Но я ещё поборюсь! Ещё покажу этим ретроградам свои молодые зубы! Я непременно пойду дальше — в райком партии, в горком, в обком. Да-да, я пойду на всё, чтобы вернуть тебя, мой несчастный товарищ, в институт…
После этих моих жарких, отчаянных слов несчастный ушёл из института просветлённым, можно сказать, с лёгким сердцем. Я же приплёлся домой разбитым, опустошённым, как хирург только что зарезавший больного. Меня даже подташнивало, когда я вспоминал, как “топил” того бедолагу, как грозил притихшим старикам развалом учебного процесса, если только они его простят и оставят в институте. Конечно, я действовал так, следуя инстинкту самосохранения, то есть неосознанно. И всё же в этом «неосознанном» было что-то невыносимо грязное: ведь тот, под кого я, изнемогая от стыда, копал и кого потом торопливо закапывал, считался моим другом. Но друг был слишком талантлив, а терпеть рядом чей-то талант не входит в мои планы. Я сделаю всё для того, чтобы талантливые ушли из института. И пусть лучше не возвращаются. Ведь тогда я вынужден буду снова встать у них на пути.
Творческой потенциал курса плавно снижается, и я имею всё меньше поводов для самоуничижения…»
В свободное от занятий время Тихолаз «набивал руку»: рисовал портреты студентов. Если молодёжи было не до него, Володя брался за фасады и крыши окрестных домов, заброшенные фонтаны с гипсовыми фигурами погибшей эпохи, скамейки с вросшими в них стариками и старухами. Старухи получались у него такими, словно никогда не были молодыми и замужними, не имели детей, не жили дома и не трудились на фабрике «Большевичка» или на заводе «Красный Октябрь». Согласно Тихолазу, эти создания выросли здесь же — на скамейках: проклюнулись после дождя на сырых досках, как пучки травы, и со временем выросли в полноценных старух в суконных пальто, в пуховых платках, галошах…
Однажды в комнате, где ночевал, Володя обнаружил маленьких муравьёв, проторивших дорогу из-под плинтуса к пакету с сахарным песком. И муравьи надолго завладели его сознаньем. Тихолаз мог часами наблюдать за муравьиной жизнью, перекрывая нахоженные насекомыми тропы и удивляясь тому упорству, с которым маленькие твари прокладывали всё новые пути к сахару. «Упорные, — подытожил он свои наблюдения. — Прямо какие-то Ван Гоги!»
— Как ты думаешь, — обратился он к одному из студентов за ужином, — муравьи могут оказаться умнее нас?
— Ты, Профэссор, оригинал! — усмехнулся студент. — Конечно нет! У них же нет ума.
— Но что тогда движет их к цели?
— Коллективный разум.
— Значит, ума нет, а разум есть?
— Да брось ты. Муравей против человека — ничто.
— А если этих ничто — миллион и все они — заодно? То, выходит, можно и без ума жить и даже есть сладкое. Я это к тому, — пояснил Тихолаз, — что сахар от них прячу, а они, бродяги, его находят.
— А я думал, это ты наш сахар лопаешь, — засмеялся студент.
Через неделю Тихолаз показал однокурсникам свою картину. Улицы большого города наводнены гражданами. Граждане везде: на скамейках, на деревьях, в окнах домов и на крышах. И все похожи друг на друга, как капли дождя… У смотрящего на эту картину по спине начинали бегать мурашки. И вдруг он обнаруживал, что граждане города — чёрные муравьи, спрятанные в плащи и пальто.
— Ну, ты даёшь, Профэссор! — воскликнул тот самый студент, который обсуждал с Тихолазом умственные способности муравьёв. — Да это же авангард! Так ты на Западе скоро прослывёшь звездой.
— Или загремишь на Восток! — заметил кто-то рядом. — Дай-ка мне, Володя, свой шедевр, пока его никто из посторонних не увидел.
— А я что? Я просто хотел изобразить коллективный разум.
В июне молодёжь собралась в Крым на практику, и Тихолаз затосковал, ему захотелось в Крым. Сердобольные девицы не могли без слёз смотреть на потускневшего Володю и начали собирать ему деньги на билет до Симферополя. Видя, что не безразличен товарищам, Тихолаз воспрянул духом и заявил, что сам купит себе билет. И бросился собирать бутылки. Однако времени на сбор достаточного количества стеклотары уже не осталось, и он помчался на Московский вокзал лишь с червонцем. «Без меня компания не полная!» — весело крикнул он своим на перроне.
Во время посадки в поезд студентами по просьбе Тихолаза была организована лёгкая паника, во время которой Тихолаз просочился в вагон без билета и в одном из купе забился в нишу для багажа. Девицы прикрыли его своими чемоданами, томительно пахнущими жареной курицей, бужениной и копчёной колбасой. Через полчаса после отправления поезда Тихолаз был обнаружен. Выпивший на дорожку бутылку портвейна, он безмятежно храпел за чемоданами, когда одна из проводниц вошла в купе проверять билеты. Студентки пытались упросить женщину с тяжёлым лицом прокурора оставить им Володю и предлагали ей деньги, но та была непреклонна: «На первой же станции — взашей!» Виновато улыбаясь товарищам, вывалившим из своих купе в коридор, Тихолаз прошёл с вещмешком в купе проводников.
На первой остановке его, однако, не высадили. Не высадили его и на второй… На третьей одна из двух проводниц — младшая, вся красная от выпитого портвейна, с лихорадочно сверкающими глазами, — вышла в коридор и принялась взволнованно шуровать в вагонной печи кочергой. Молодые художники молча смотрели на проводницу и понимали, что, кажется, ещё не всё потеряно. Через полчаса из купе проводников выплыла счастливо напевающая что-то из репертуара Анны Герман женщина с прокурорским лицом, чтобы подменить возле печи свою младшую подругу, тут же заскочившую в купе и звякнувшую дверной задвижкой с поспешностью ловца, боящегося упустить добычу. Студентки о чём-то возбуждённо перешёптывались, недружелюбно поглядывая на периодически менявшихся в коридоре проводниц, а студенты лишь посмеивались, понимая, что теперь можно не караулить высадку Тихолаза, а спокойно пить вино.
К середине следующего дня Тихолаза реабилитировали: старшая проводница выпустила его из своего купе. Бледный, жалкий Тихолаз упал на первое же пустующее место и смог раскрыть глаза только на следующее утро, учуяв запах супа.
Это путешествие оказалось лучшим в жизни Володи Тихолаза.
Всю дорогу он спал, ел колбасу, куриные ноги, буженину и пил вино. За окном мелькали голубые холмы, извивались ленивые реки, розовые на закате мазанки утопали в зелени палисадников. Ошалевшие от свободы студенты, высунувшись из окон вагона, тягали из рук двуспальных малоросских баб вёдра с черешней…
В Крыму, под Бахчисараем, где среди розовых полей и персиковых садов у студентов Храма искусств имелась база для работ на пленэре, преподаватели вдруг забыли, что Володя Тихолаз вовсе не студент: его работы правили, ругали и оценивали так же, как работы законных студентов. Можно сказать, что в Крыму он наконец стал полноправным членом коллектива.
Холодными вечерами молодые художники пели под гитару песни бардов, женихались в зарослях в десятке шагов от костра и пили, пили, пили вино, настоянное предприимчивыми аборигенами на табаке и птичьем помёте.
«А то не зацепит!» — оправдывался один из аборигенов, передавая Тихолазу десятилитровую канистру с «птичьим напитком», и Володя кивал головой — соглашался, что без птичьей компоненты вино вряд ли ударит по мозгам, и тогда придётся вновь собирать деньги для новой порции напитка.
Володя загорел и похудел. Отёк с его лица сошёл, возможно, вследствие регулярного употребления птичьей добавки. Теперь он походил на комсомольца с ударной стройки — бронзового от солнца энтузиаста, улыбающегося прекрасному завтра. Подруга Тихолаза — незаметная, немногословная Виктория, — всегда бывшая среди однокурсников белой вороной, в Крыму сменила оперенье — ожила, похорошела, даже распустилась (совсем как полярный мак, что распускается на Большом Ляховском острове в середине июля, примерно в полдень, чтобы уже к вечеру завянуть). Как водолаз после глубины, жадно вдыхая воздух юга, Виктория не отпускала от себя Володю. Особенно после обеда, когда зной разжижал мозги и растапливал, словно воск, тело.
В горчащем травами Крыму, тёплом и светом освобождённая из плена жизни душа Виктории забыла о живописи: её больше не манили розовые и голубые дали. Виктория жила теперь одним Володей, жила взахлёб, словно боясь недополучить причитающиеся ей в жизни ласки и любовь.
С пятницы до понедельника студенты были предоставлены самим себе, и потому на субботу и воскресенье уезжали на побережье. В первые же выходные Виктория взяла Володю за руку, и они побежали на остановку автобуса, едущего в Симферополь. Из Симферополя Виктория планировала направиться в Судак, Алушту или Ялту. Автобус за час довёз их до Симферополя, и Виктория увлекла любимого на рынок, купить в дорогу персиков.
Володя выклянчил у Вики деньги на мороженое и отпросился на пять минут. Благодушно настроенная Виктория, уже предвкушавшая уикенд с любимым, дала ему деньги и отпустила, поскольку до отправления их троллейбуса оставалось более часа. Получивший свободу Тихолаз, расталкивая расслабленных жарой граждан, побежал… к пятисотлитровой бочке на колёсах — той самой, крашеной серебрянкой, как могильный пилон со звездой, бочке, к крану которой с девяти утра до семи вечера приставлена краснорожая баба в белом халате и клеенчатом фартуке. Той самой бочке, в которой в те времена развозили холодный квас для граждан Советского Союза. Но только не в Крыму! В Крыму в таких бочках развозили вино: белое и розовое. Володя был в курсе этой крымской особенности, и потому, как напавшая на след легавая, петлял по рынку. Наконец, тяжело дыша и облизывая пересохшие губы, он остановился у бочки, возле которой, уронив сивую голову на грудь, спала баба в мятом халате. Граждане равнодушно проходили мимо бочки с бабой, словно все они были уже поголовно пьяные или считали, что в бочке нет ни капли вина. Но оно там было: Володя видел — из крана капало! Но самым потрясающим для него в этом крымском феномене было, пожалуй, то, что пол-литровая кружка розового вина обошлась ему в сущие копейки.
Через полчаса Тихолаз пропил свои деньги. Счастливо улыбаясь, он шёл сквозь рыночную площадь, пытаясь отыскать Викторию и поделиться с ней радостным открытием. Он шёл и шёл, и земля симферопольского рынка мягко прогибалась под его сандалиями… Он так и не нашёл любимую. Часа через два плачущая Вика отыскала Володю спящим на траве возле лотка с жареными пирожками.
Билеты пропали: их троллейбус за это время успел сделать рейс к морю и вернуться. Вика хотела взять билеты на следующий рейс, но Тихолаз отрицательно мотал головой — не желал просыпаться, пригретый заходящим солнцем. В эти выходные они к морю не попали: утром Володе, переночевавшему вместе с Викторией на железнодорожном вокзале, потребовалось опохмелиться, и он так опохмелился, что измученная бессонной ночью Виктория решила немедленно возвращаться на базу, пока милиционеры не отобрали у неё её любимого.
Во второй уикенд Вика была настороже: держа любимого за руку, сидела на скамейке в зале симферопольского автовокзала и поглядывала на часы. Она собиралась досидеть до самой посадки в троллейбус (билеты были уже у неё в сумочке), и никакие персики не могли ей помешать. Тихолаз ёрзал, томился жаждой, но Вика только крепче сжимала его ладонь. Тихолаз то и дело ловил её взгляд своими глазами, которые говорили: «Ну что тебе стоит, любимая?» Но любимая была выше сострадания: холодно смотрела поверх Тихолаза — торопила стрелки настенных часов.
Вдруг Тихолаз перестал ёрзать, широко улыбнулся и… попросился в туалет. Виктория с досады даже зажмурилась — такой поворот она не предусмотрела. Не говоря ни слова, она поднялась со скамьи и подвела Володю к двери мужского туалета. Тихолаз вошёл в туалет с намерением незаметно ускользнуть к бочке, замеченной неподалёку от автовокзала. Не прошло и десяти секунд, как он осторожно выглянул из туалета. Виктория караулила его за дверью. Пришлось Тихолазу идти под конвоем назад — в зал ожидания.
И всё же ему повезло, потому что в туалет захотела уже Виктория! Несколько минут она морщилась, плотно сжимая колени, словно надеясь остановить, а то и запустить работу организма в обратном направлении. Потом всё же нерешительно встала, строго посмотрела на любимого и решительно сказала ему: «Пошли!»
Если бы в дамском туалете никого не было, она бы затащила туда Тихолаза и, крепко держа его за руку, сделала бы свои дела.
Но в дамском оказались посетительницы.
— Я только на минутку, слышишь? — грозно и одновременно с мольбой возопила она. — Стой здесь!
Тихолаз испуганно кивнул ей и улыбнулся. Едва она скрылась за дверью туалета, он бросился к винной бочке: в сандалете у него лежала банкнота.
За три минуты он осушил три кружки вина. Хотел взять четвёртую, но, отравленный тем уксусом, который здесь выдавали за вино, в изнеможении опустился на корточки и прислонился к колесу винной бочки. Через полчаса его обнаружила разгневанная Виктория и так отходила его, страдающего от избытка кислоты в организме, своей сумочкой, что их обоих забрала милиция. Когда милиционеры узнали, что парень не обокрал, не оскорбил, и даже не ударил эту тётку, а просто сбежал от неё и напился из бочки кислятины, они поскучнели и озлобились. А иначе чего ради им было сажать тишайшего Тихолаза в «обезьянник» на двадцать четыре часа?!
На исходе первого месяца учебной практики Виктория всё-таки довезла Тихолаза до моря. В обход Симферополя. Остановила на трассе «Москвич», пошепталась с водителем, сказала Тихолазу, что они поедут в Симферополь на автовокзал, и повезла его в Алупку. Раз десять во время поездки Володя просился в туалет и чуть ли не выбрасывался на полном ходу из автомобиля, когда мимо них со свистом проносилась винная бочка, везомая на железной привязи тупорылым «Газом» в какой-нибудь развесёлый крымский городок.
— Можешь ходить прямо в штаны! А вам, — обращалась Виктория к возмущённому такой постановкой вопроса водителю, — я оплачу все неудобства!
Пришлось Тихолазу терпеть до самого моря. Правда, у моря страдания его были вознаграждены. Возле пляжа он увидел вожделенную бочку. У бочки, прикрытой от палящего зноя полосатым зонтом, шевелился длиннющий хвост отдыхающих, томящихся в ожидании дешёвого алкоголя. Володя бросился к толпе, но ни один из обозлённых часовым стоянием мужиков не желал брать от него деньги на кружку, тем более пропускать его вперед.
Часа полтора Тихолаз маялся в очереди. Зная, что от бочки он никуда не денется, Виктория успела и искупаться, и позагорать, а потом ещё злорадно понаблюдать за муками страдающих похмельем мужиков. В кулаке у Тихолаза было всего две монетки — ровно на кружку бочкового вина, — столько дала ему Виктория. Она, конечно, знала, что одной кружки Тихолазу мало, но этим она ему мстила за украденное у неё море.
Залпом осушив вложенную в его ладони, как подаяние, кружку, Тихолаз завертел головой в поисках Виктории. Наконец, поймав её насмешливый взгляд, изобразил на лице мольбу. При этом одной рукой Тихолаз держался за бочку, понимая, что отойди он от неё на пару шагов, и очередь тут же его забудет, а, забыв, ни за что не даст «повторить» без очереди. Вторую руку с пустой кружкой тянул к любимой, взывая к её лучшим чувствам — совсем как нищий на паперти. Виктория только ухмылялась. Наконец кто-то из очереди вырвал из рук Тихолаза пустую кружку, и Виктория, взяв любимого под руку, повела его к киоску квартирного бюро.
— Будет тебе бутылка! — шипела она. — Вечером, когда устроимся на ночлег!
Любимая не обманула Володю. Купила ему в магазине бутылку крымского портвейна, но прильнуть к горлышку бутылки позволила лишь под утро, когда тот, по её мнению, выполнил все взятые на себя обязательства…
Эти уикенды с трудно управляемым, ускользающим Володей настолько истощили нервную систему Виктории, ждущей любви, одной только любви и не желающей ничего, кроме любви, что на втором месяце крымской практики она увезла Тихолаза к морю насовсем. Их недописанные подрамники с бледным, измученным дневным зноем небом над розовыми горами остались под их койками в дощатом домике базы.
Вкусив любви под россыпью южных звезд, Виктория решила не отдавать свои лучшие годы живописи. Для этого у неё имелись деньги — довольно значительная сумма. Сняв комнату в домике на морском берегу, Вика с Володей целыми днями лежали на пляже. Володя спал — отдыхал после ночных трудов, а Виктория гладила его лицо своей мягкой ладонью. Проснувшись, Тихолаз потягивал вино под контролем Виктории. Понимая, что бежать любимому некуда — деньги были только у неё, она блаженствовала. В три часа — в самое пекло — они уходили с пляжа в ближайшее кафе обедать. Тихолаз съедал сначала свой обед, потом, под благосклонное одобрение Виктории, её, уже остывший. Виктория к столовской пище не притрагивалась, говорила Володе, что сыта одной любовью. После обеда они иной раз совершали морские прогулки на белом пароходике, пахнущем тиной и мидиями. Положив голову на плечо любимому, Виктория следила за лёгкими барашками на воде и крикливыми чайками в небе. Тихолаз с тоской глядел вдаль, мучаясь сухостью в горле.
— Ну, что ты там всё время ищешь? — нежно шептала Виктория, прижимаясь к его груди.
— Идеал! — скорбно отвечал Володя и думал об ужине.
Вечером Виктория вела его в ресторан. Она не скупилась на то, чтобы хорошенько подогреть любимого к грядущей ночи.
В ресторане они познакомились с кавказцем Автандилом. Большой, чёрный, блестящий, как жук-олень, с людоедскими глазами Автандил ставил на их стол бутылку коньяку, заказывал всем по две порции шашлыка и, когда выпивали по второй, уводил Викторию в центр зала, где топтались парочки влажных и мягких, как пластилин, отдыхающих. Оставшись в одиночестве, Тихолаз наливал себе полный фужер коньяку и брался за шашлык: сосредоточенно перемалывал челюстями мускулистые куски мяса. Увлечённый процессом поглощения пищи, он не замечал волосатую длань Автандила, жадно гулявшую по филейным частям Виктории. То и дело до ушей Тихолаза долетал пещерный смех Автандила и кокетливые взвизги Виктории…
В первых числах сентября Володино счастье закончилось: Виктория уехала с Автандилом на морскую прогулку и домой не вернулась. Если бы пароходик с пассажирами на борту поздно вечером не пришвартовался к родному причалу, Тихолаз решил бы, что любимая утонула в результате кораблекрушения.
От Вики Тихолазу остался чемодан с дамскими вещами да несколько казначейских банковских билетов, коих должно было хватить и на обратный плацкартный билет до Питера и на пару визитов в вагон-ресторан. Тихолаз догадывался, что исчезновение Виктории было заранее спланировано, однако его смущал чемодан с вещами: если Вика в самом деле думала бежать с Автандилом, то почему не забрала свои вещи?! Неужели побоялась недоумённых вопросов бросаемого любовника?!
После исчезновения Виктории прошла уже неделя, а Тихолаз всё ещё целыми днями лежал на пляже, размышляя, что ему теперь делать. Возвращаться в Питер — к суете, простывшему свинцовому небу — не хотелось. Здесь, у моря, обласканный солнцем и женщиной, регулярно получавший и полноценное питание, и любовь, он разленился до такой степени, что перестал ощущать себя художником. Некогда боготворимая им живопись отошла сначала на второй, а потом и на третий план интересов — туда, где нет уже ничего, кроме белесой дымки безразличия. Да и не лезло искусство в душу, побеждённую чревом. Напитанному крымским теплом, разнеженному, расслабленному Тихолазу казалось, что это его счастье теперь на веки вечные, что отныне не будет ни унылой осени, ни безжалостной зимы, а будет ему, лежебоке, как само собой разумеющееся и горячий обед, и ужин с бутылкой вина на скатерти самобранке. О другом развитии событий он не то что не хотел — не мог думать. Разучился. Утратил чувство реальности. Растворился в эмпиреях…
Через неделю деньги закончились, и с первыми голодными позывами желудка к Тихолазу вернулось чувство реальности. Правда, он ещё не осознал истинных масштабов катастрофы. Первое, что лезло в голову, — немедленно найти Викторию и… позавтракать. И если не свою Викторию, то ещё какую-нибудь: добрую, ласковую, с деньгами. Но где и как её найти, если ты по-девичьи застенчив, если жизнь не привила тебе навыка с наскока заводить знакомство с одинокой женщиной?! Тихолаз понимал, что у него нет шансов в этой соколиной охоте. Ведь не он, а именно Виктория, ещё там, в общежитии Храма искусств, первой пошла на сближение, предложив ему однажды переночевать в своей уютной, пахнущей фиалками постели. Да и от тех проводниц в поезде он отбивался, как мог.
Увы, вместе с Викторией от него убежала жизнь. Убежала, и время потекло в песок. Из хибарки его выставили — оплаченный Викторией срок проживания закончился. Тихолаз явился на пляж с чемоданом Виктории под мышкой, сел на скамейку и уставился на остывающее небо.
Спать ему теперь приходилось прямо на пляже, натянув на себя всю одежду и по-черепашьи зарывшись в песок. Утро он проводил на колхозном рынке, где прогуливался между рядами в поисках бесхозной еды: с лотков изредка падали фрукты и овощи, и Тихолаз питался падалью. Кое-как набив брюхо, он возвращался на пляж, где у него был зарыт чемодан Виктории, и не шевелился, экономя жизненную энергию. Чтобы меньше хотелось есть, он старался больше спать. Но и сон не мог справиться со зверским аппетитом.
К исходу октября, до глаз заросший бородой, со свалявшимися волосами, с потухшими, словно покрытыми пылью глазами, Тихолаз походил на сомнамбулу. Ничего не видя перед собой, плёлся меж торговыми рядами: его пихали локтями, хватали за грудки, ему даже пытались дать под зад ногой. Тихолаз доходил, исчезал с карты жизни. И тут его воровато окликнула кривобокая женщина, каждое утро приносившая на рынок плотные, как пушечные ядра, груши.
У женщины имелся домик с затянутым паутиной садом. В домике была всего одна комната с зеркальным шкафом, дубовым столом и чёрно-белым телевизором на нём, с тремя стульями и аккуратно заправленной кроватью в углу. В комнате жил сладковатый запах тления, словно здесь прятали мертвеца.
Кривобокая женщина кормила Тихолаза, глядя на него долгим испытующим взглядом. И сомлевший от сытости Тихолаз остро ощущал боль в том участке тела, куда был направлен взгляд хозяйки. Она постелила ему на раскладушке, и пока он спал, жадно усваивая во сне белки, жиры и углеводы, хозяйка всё так же пристально вглядывалась на него, этим своим взглядом даже во сне делая ему больно. Хозяйка выжидала, давала ему время восстановиться. Проспавший почти сутки Тихолаз был вновь накормлен. Хозяйкино молчание страшило его, но страх голода оказался сильней. Тихолаз до сих пор так и не раскрыл рта, не мог решиться: молча пережевав всю положенную на тарелку еду и благодарно проглотив её, сидел с виновато опущенными глазами. После завтрака хозяйка вручила Тихолазу две тяжёлые корзины с грушами-ядрами, заперла дом, и они пошли на рынок. Доставив груз, Тихолаз ещё с час потомился возле торгующей хозяйки. Потом молча отошёл — на пляж, смотреть на море… Уже в сумерках он подкрался к домику кривобокой и робко постучал. Дверь тут же, словно женщина ждала его прямо за дверью, открылась. Молча впустив его в дом, она закрыла дверь на два засова. В доме определённо пахло покойником.
В комнате при свете пятнадцативаттной лампочки хозяйка пытливым немного птичьим взглядом обшарила его, застывшего перед ней в полупоклоне, потом открыла рот, видимо, намереваясь что-то изречь, но удержалась, передумала, поджала губы. Жалко улыбаясь, Тихолаз взял раскладушку, без скрипа разложил её возле стола и лёг лицом к стене… Уже в полной темноте кривобокая встала со своей кровати, прошлёпала к раскладушке, постояла над Тихолазом в нерешительности, потом всё же накрыла его стёртым байковым одеялом и, вздохнув, ушла к себе. Весь следующий день Володя из скромности просидел в саду с книгой на коленях. Книгу он, сконфуженно покашляв в кулак, взял с полки над кроватью хозяйки. Раскрыв её на середине, Володя принял позу углублённого в чтение человека и замер. Но он не читал — ждал обеда. Кривобокая, однако, так и не пригласила Володю обедать, и он до вечера испытывал чувство неловкости: всё думал, как это бессовестно — объедать пожилую женщину, притом, кажется, инвалида. Вечером хозяйка пригласила его в дом. Тихолаз вошёл и облегчённо вздохнул: стол был накрыт к ужину, и посередине стоял графин с вином. И всё же ему было немного не по себе: хозяйка так до сих пор и не заговорила с ним, не сообщила ему своё имя и не спросила его. Похоже, эта анонимность её вполне устраивала.
Однако ночью она устроила Тихолазу истерику. После обильного ужина с вином, пока хозяйка уносила грязную посуду, Володя заснул. Прямо за столом. Он спал, когда кривобокая, закинув его руку себе на плечо, тащила его к своей кровати, спал, когда она, возбуждаясь, раздевала его, спал, когда, оседлав его и нависнув над ним пустым холодным выменем, хлестала его жёсткой шершавой ладонью по щекам! Злая от бессилия, взопревшая, яростно сдувая со своего лба жидкие пряди сивых волос, она щипала Володю, тревожно похрапывающего, пихала его локтем в бок и вновь хлестала по щекам, но он спал, спал, спал. Спал, словно назло! Среди ночи ей всё же удалось разбудить его пламенем свечи, поднесённой к одной из его пяток. Вмиг проснувшийся Тихолаз по-жеребячьи косил глазом на дряблые груди, болтающиеся возле виска, и всё спрашивал кривобокую, что ей от него надо…
Утром Тихолаз мог уйти от кривобокой, но ему зверски хотелось есть. То, что Тихолаз съел и выпил у хозяйки вечером, ночью было им возвращено ей до последней капли. Тихолаз понимал, что хозяйка использует его как домашнее животное, как дойную корову или козу (потому-то и имени своего не назвала), но голод был сильнее стыда и много больше гордости. Кажется, именно здесь, в доме кривобокой женщины, Тихолаз впервые задумался о великой борьбе двух начал в человеке — души и плоти. Что и говорить, его плоть оказалась сильней его души. По крайней мере, больше. Он вдруг ощутил весь драматизм этого противостояния: плоть, приглашавшая его жить по своим правилам, следовать своим капризам, вела его куда-то совсем не туда. Пожалуй, к краю пропасти, сорвавшись в которую, она, уже бесчувственная, должна была истлеть без боли и сожаления, оказавшись самым большим, самым жестоким обманом в жизни. Тихолаз размышлял о том, что, только лишившись тела, человек получает возможность видеть главное: то, что ещё недавно был он и что теперь зарывают в сырой яме, всего лишь мешок, в котором он, подлинный, просидел всю свою глупую жизнь, которому беззаветно служил, наивно полагая, что этот мешок и есть он сам, человек! И вот он, брошенный тут, возле свежего холмика могилы, этим самым мешком, ещё недавно игравшим роль щеголеватого гуляки, обманутый, униженный, обязан теперь целую вечность жить с этим своим стыдом, этой своей болью. Жить без всякой возможности умереть от этих стыда и боли, поскольку смерти больше нет…
Каждую ночь кривобокая закатывала Тихолазу истерику, требуя любви, и Тихолаз, ненавидя себя, отдавался кривобокой, потому что ничего не мог поделать с собственной плотью, требовавшей себе и завтрак, и обед, и ужин… Еженощные истерики хозяйки вкупе с невыносимым скрипом железной кровати день за днём делали из Тихолаза неврастеника. Он скалился, как дикий зверь, разглядывая искажённое любовным пароксизмом лицо женщины, варварски добирающей любовь и по-звериному требующей от него всё новых порций удовольствия. Его сбитое с толку сознание уже готово было поглотить витающую в эфире страшную мысль Родиона Раскольникова по отношению к этой кривобокой мучительнице.
И однажды он решился. Колун — для непрошеных гостей — лежал в сенях за дверью, и оставалось только сунуть его под кровать, а ночью, когда сладострастно выгнутая в попытке удержать в себе пламя оргазма хозяйка, завоет по-волчьи, ему будет уже всё равно.
Однако в тот вечер тёмное облако в Володином мозгу на миг рассеялось, и он выбросил колун в пруд, а утром сбежал от кривобокой любовницы.
Тихолаз опять бродил по рынку, всматривался в лица торгующих баб, иные из которых, смеясь, отводили глаза, иные — весело материли его и слали куда подальше. Однако были и такие, что смотрели в глаза Володе с вызовом, обещающе и порочно. Тихолаз охотился. Пожив у кривобокой наложником, он научился справляться с совестью — выработал к ней иммунитет. Теперь его потребность в хорошей женщине с жильём и личным хозяйством, могла наконец удовлетвориться. Всё к тому шло: парочка ядрёных торговок уже приглядывалась, приценивалась к кудлатому высокому парню…
Но тут его взяли за бродяжничество.
На рыночной площади неожиданно появились двое милиционеров и, лениво повертев головами по сторонам, решительно направились к Тихолазу. Он сразу понял: добром это не кончится. И побежал. Но убежать не удалось: один из милиционеров оказался спортсменом. Голые лодыжки убегающего гражданина только подзадорили его. В несколько прыжков он догнал Тихолаза и остановил беглеца ударом сапога в затылок. Милиционеры трясли Володю за плечи, били его по щекам, но истощённая нервная система Тихолаза не отвечала на эти тревожные запросы. И его повезли в больницу. В больнице Володю привели в чувство и накормили. Но долго отдыхать ему не пришлось. Уже на следующий день его отправили в милицию — разбираться. У Тихолаза был паспорт, в котором не было местной прописки.
Милиционеры не желали ему верить.
Милицейский капитан — лысоватый крепыш с золотым зубом — вполне серьёзно говорил Володе, что считает его шпионом. Каким образом он попал в Крым? А, переплыл Чёрное море.
— Откуда? — удивленно хлопал глазами Тихолаз.
— Из Турции, мать твою! — весело отвечал капитан и бил Володю коленом под дых.
Это был какой-то сумасшедший дом: Тихолаза по очереди допрашивали все милиционеры отделения — не только офицеры, но и сержанты. И никто из них не хотел верить, что Владимир Тихолаз это Владимир Тихолаз. Они называли его турецким водолазом, хохотали от души, и били в живот и по почкам. А Вова бил себя в грудь, доказывая, что он не шпион, а художник. Капитан грозил ему тюремной камерой с настоящими мокрушниками, если только он, наконец, не сознается в шпионаже. Рядовые постовые, водители и даже смешливая девица из отдела кадров приходили посмотреть на турецкого шпиона. Через пару дней милиционеры устали веселиться и потребовали от Тихолаза доказательств его невиновности. Сомлевший от ужаса и побоев Володя нарисовал им голову Аполлона по памяти. «И я так могу!» — гаркнул капитан, а старший сержант ударил Володю в ухо. Понимая, что искусство в этот момент — его последний шанс, Тихолаз изобразил комдива Чапаева на лошади. Понадеялся, что Чапаев милиционерам ближе Аполлона. Но капитан лишь захохотал, скрестив руки на груди. И тогда в отчаянии Володя нарисовал капитану голую женщину. Нет, не ту, костлявую и синюшную натурщицу из мастерской Храма искусств, некогда изображённую им в нескольких ракурсах, а всё ещё милую его сердцу Викторию. Капитан жарко сопел, пока Володя изображал лежащую на диване Вику, и потом даже взопрел, когда Тихолаз передал ему рисунок любимой — такой беззащитной, такой прекрасной. Передал, словно предал — отдал на поругание…
Посовещавшись, милиционеры выбросили Тихолаза на улицу, сказав, чтоб он им больше не попадался…
На дворе стоял ноябрь с ночными заморозками и хрустким ледком на лужах, и Володя жил в двух костюмах сразу: чёрном и коричневом. Пиджаки он одевал один на другой, как, впрочем, и брюки: чёрные, дырявые на заду, он носил ширинкой назад под дырявыми же коричневыми, которые надевал, как полагается. Таким образом, его зад был прикрыт и возбуждал любопытство прохожих лишь в тот момент, когда вдруг предъявлял им ширинку в прорехе под задним карманом брюк.
Соскользнув с обочины жизни в её сточную канаву, Тихолаз превращался в доходягу. Его лицо до глаз заросло клочковатой бородой, а длинные волосы свалялись как у анахорета пустынника. Раз в неделю, если солнце пригревало пляжный песок, он заставлял себя искупаться в море. Потом, стуча зубами, обсыхал, страдая от голода, особенно усиливавшегося после купаний. Густыми крымскими вечерами он перерывал пищевые отбросы в баках возле кафе, в котором они с Викторией когда-то были сыты и счастливы.
Море больше не радовало. Словно требуя оплаты услуг, оказанных в купальный сезон, оно грубо бросало на берег свинцовые волны, от которых пахло могилой. Вопросы пропитания отошли на второй план: каждый день он худо-бедно набивал свое брюхо. На первый — выдвинулась проблема ночлега. Володя спал на чердаках, где на него гадили ворчливые птицы. Иногда ему удавалось погреться в каком-нибудь подвале на трубах центрального отопления. Но подвальные крысы, любопытные и наглые, в любой момент могли там растащить Володю по кусочкам, и потому Тихолаз всю ночь не спал, карауля крыс. Он исхудал, почернел и согнулся. Казалось, ещё неделя другая и…
И тут он увидел Автандила.
С ящиком фруктов под мышкой Автандил вышел из небольшого магазинчика, возле которого Тихолаз намеревался чем-нибудь поживиться. Из-за магазинной двери вкусно потянуло похлёбкой, и Володина память вдруг выбросила из своих глубин на поверхность пятилитровый бидон с супом, а вслед за бидоном — Викторию, некогда покупавшую Тихолазу килограмм кровяной колбасы. Виктория… Володя вдруг почувствовал, что любимая где-то рядом. Оставив отбросы, он затаился в кустах возле магазинчика. Там Володя просидел до глубокого вечера. Когда небо повсеместно почернело и гуляние на свежем воздухе для большинства горожан сделалось непригодным, Автандил покинул пахнущий супом магазинчик и быстро пошёл дороге, ведущей из города. Тихолаз крался за ним вплоть до двухэтажного каменного особняка, обнесённого бетонным забором.
Псы хриплым лаем встретили Автандила, железная дверь открылась и тут же закрылась. Там, за бетонным забором, был ещё кто-то, и Володя надеялся, что это — его бывшая любовница.
Оставалось только пережить морозную ночь.
На следующее утро Автандил ушёл в свой магазин, и ни живой ни мёртвый от холода Тихолаз разглядел через щель в заборе вышедшую из дома женщину. Это была Виктория. Боясь, что слова застрянут у него в горле, Володя свистом позвал Вику. Тут же захрипели бешеные псы, залязгали стальными цепями. Виктория нерешительно подошла к калитке, открыла задвижку и замерла, увидев то, что осталось от бывшего любовника. Прижав к груди выстиранное бельё Автандила, она заплакала.
Съев две тарелки мясной солянки, Володя заснул за обеденным столом — впал в спячку, совсем как когда-то в домике кривобокой женщины. Виктория щипала его за бока, таскала за волосы, била по спине скалкой (кочергой эта всё ещё любящая его женщина не решила воспользоваться!), но так и не смогла пробудить к приходу Автандила.
Хозяин долго шевелил усами, разглядывая спящего Тихолаза, потом гортанно выругался и закатил Виктории затрещину. Виктория ушла в спальню рыдать, а Автандил отнёс спящего мученика в сарай. Закрыл дверь на замок и спустил волкодавов с цепи.
Теперь под присмотром кавказских овчарок Тихолаз целыми днями гнул спину в саду Автандила — орудовал лопатой, секатором, граблями. Если вечером Автандил не видел результатов труда пленника, он не давал ему ужин, состоявший обычно из объедков с собственного стола. Когда хозяин приходил домой в дурном расположении, он мог запросто отходить своего садовника черенком лопаты. При этом терпеливый Тихолаз лишь смиренно покрякивал в такт ударам, полагая, что стоит ему только закричать от боли, как это ещё больше озлобит хозяина и тот спустит на него своих собак.
Видя такой разгул барщины, Виктория плакала, жалея Володю. Но чем она могла ему помочь?! Жестоковыйный Автандил ещё в самом начале их совместной жизни отобрал у неё паспорт и взял с неё расписку, согласно которой Виктория должна была кавказцу целое состояние.
Тихолаз тем временем поправлялся. Помимо физиологического, животного интереса к жизни, в нём вновь прорезался вполне человеческий: в свободное от грабель и лопаты время Володя рисовал пастелью пейзажи на картоне, переданном ему Викторией. Картонки с пейзажами Володя отдавал Автандилу. Тот покупал для картонок рамки и потом продавал пейзажи в своем магазине. (Теперь у коллекционеров живописи эти скромные картинки Владимира Тихолаза идут по баснословным ценам!)
Наполнив уже было высохшие мехи новым вином жизни, отъевшись на объедках, Тихолаз стал подумывать о будущем. Живопись напомнила ему о его предназначении и побудила его к действию.
За окном кружились снежинки, декабрь тщился заковать полуостров в ледяной панцирь, превратить его в холодную глыбу, и Тихолазу всё чаще вспоминался Питер: сфинксы, мастерская Академии художеств, бидон с супом на восьмерых и тридцать третий портвейн в кружках.
Боясь потревожить носившихся меж садовых деревьев волкодавов, у которых всегда было достаточно свободы для того, чтобы разорвать его на куски, Володя не делал резких движений и готовил побег. Уйти от Автандила через калитку или перелезть через забор было невозможно: клыкастые сторожа не отпустили бы! Поэтому в дальнем от дома углу сада, возле выгребной ямы, Володя делал под бетонным забором подкоп, рассыпая землю из лаза под садовыми деревьями. Мохнатые твари что-то чувствовали и волновались, наблюдая за пленником. С умоляющей улыбкой поглядывая на волкодавов, Володя продолжал рыть. «Хорошо ещё, не умеют говорить, — думал он, — а то бы давно уже настучали». Чтобы задобрить псов, он откладывал от своего ужина куриное крыло или не догрызенную Автандилом ножку и бросал это псам. Волкодавы хватали угощение как должное — даже не вильнув обрубками хвостов в благодарность.
Именно в эти дни у Автандила начались неприятности: местная татарская группировка требовала от него часть его прибыли, и он измучился с выбором: начать ли с басурманами войну или всё же поделиться? Нет, война, даже победоносная, принесла бы одни убытки. Связь с местной милицией была у Автандила слабой, поверхностной (да, он дарил стражам порядка кое-какие фрукты, доставал их бабам джинсы, оказывал помощь в приобретении краденых «жигулей»), а у проклятых татар эта связь была крепкой, как дружба народов: половина из них там служила. Так что даже в случае победы Автандила его ждала тюрьма.
«Эх, Автандил, Автандил! — кусал локти Автандил. — Зачем скупился платить капитану? Чтобы теперь втрое платить басурманам?!»
Но платить басурманам было бессмысленно. Рано или поздно они разорили бы Автандила. Два дня Автандил глядел в пол. Виктория не входила к нему в комнату — знала, может и убить: только три раза в день вкатывала из-за двери столик с закусками, вином, и бесшумно прикрывала дверь… На третий день Автандилу пришла идея. Он встретился с татарским авторитетом и предложил ему вместо денег раба! Настоящего, живого!
— Согласись, брат, — с воодушевлением говорил он татарину, — человеческая жизнь бесценна! А я дарю тебе живого человека. Работоспособного мужчину. На нём ты сделаешь деньги.
Автандил в красках расписал таланты Тихолаза: раб мог работать в саду, мог быть строителем, пастухом, пекарем… И вообще, кем угодно — по усмотрению хозяина. И ещё он был художником.
— Это же чистый Айвазовский! — восхищался Автандил. — Он тебе такой «Девятый вал» нарисует — пальчики оближешь!
Тихолаз не знал о предстоящей продаже. Его больше беспокоили волкодавы, которые вдруг озлобились, словно узнали откуда-то, что у хозяина возникли финансовые затруднения. И Тихолаз начал отдавать волкодавам свой обед, весь — до косточки.
Когда подкоп был завершён, Тихолаз выбрался на свободу. Оказавшись на воле, он подошёл к дому, одна из стен которого выходила на улицу. При попустительстве волкодавов, по водосточной трубе добрался до бельэтажного окна и заглянул в дом: Виктория стояла возле газовой плиты — следила за кастрюлями. Тихолаз стал карабкаться выше. На втором этаже он толкнул форточку одного из окон, сунул в неё руку и щёлкнул шпингалетом. Окно открылось. Оба волкодава с интересом наблюдали за тем, как кормилец лезет к хозяину в окно.
Шуметь — бить стекла, ломать двери — Володе не пришлось. Он оказался в кабинете Автандила и тут же принялся перерывать содержимое ящиков письменного стола. Отыскав паспорта, свой и Виктории, он тем же путём — по трубе — вернулся на улицу. Подошёл к железной калитке, постучал. Лязгнула задвижка и Виктория в изумлении уставилась на него. Тихолаз протянул ей её паспорт, в который была вложена та самая злосчастная расписка о якобы занятых у Автандила миллионах.
— Бежим со мной! — предложил он бывшей подруге.
— Не могу, — опустила глаза Виктория.
— Почему?
— Он всё же мужчина…
Володя хотел разорвать злосчастную расписку, но Виктория схватила его за руки и тяжело вздохнула.
— Тогда прощай! Душа не может быть рабом плоти, — сказал он.
— Не такой уж он плохой человек, — отозвалась она.
И тут к ним подошёл Автандил.
Тихолаз приготовился к худшему. Однако хозяин не стал его наказывать: молча отвёл в сарай и запер на замок. Потом избил палкой собак. Тихолаз сник: чувствовал, что Автандил что-то замыслил. Что-то страшное…
Татарин пришёл посмотреть на раба, и «товар» забраковал:
— Жира мало, мяса нет. Одни кости!
Татарин ушёл, отказавшись от раба, но согласившись подождать денег ещё дня три, и Автандил в тот же день пропал. Два дня Виктория приходила к сарайчику с кастрюлькой еды, кормила Володю с ложки через щель и плакала. В ночь перед выплатой Автандил неожиданно появился в доме с двумя горбоносыми парнями…
Татары, мирно спавшие в эту ночь в своих просторных домах, конечно же. не ожидали от какого-то Автандила подвоха, но в предрассветный час над окраинными домами городка разнеслась ружейная стрельба. Минут через пять она закончилась. Заработал двигатель автомобиля, рёв которого стих где-то в предгорьях.
Спустя полчаса запыхавшийся Автандил скинул с двери сарая замок, сунул в карманы пиджака спящего Тихолаза кое-что из личных вещей убитых татар, потом разбудил его, обнял его по-отцовски и поцеловал (поцелуй Иуды). Потом отпустил на все четыре стороны.
Через час в городке началась паника. Искали убийцу — злодея как две капли воды похожего на Тихолаза, подробно описанного милиционерам Автандилом, случайно ставшим свидетелем преступления…
Володя ничего этого не знал. С чемоданом Виктории, вырытым из песка на пляже, он брёл по улице и не пытался понять, почему Автандил отпустил его, — просто наслаждался свободой. Увидев гудящую посреди улицы толпу, он легкомысленно прибился к ней, потолкался среди зевак, с интересом наблюдавших за тем, как из железных ворот дома выносят трупы и складывают их в автобусе. В одном из трупов Володя узнал улыбчивого человека, несколько дней назад по-хозяйски заглядывавшего ему, как жеребцу, в зубы. Восковое лицо мертвеца по-собачьи скалилось в небо. Рядом с мертвецом рыдали четыре молодые женщины. «Жёны живоглота!» — цинично заметил кто-то из зевак.
Началась операция «Перехват»: шоссе и просёлочные дороги, ведущие из города, перекрыли. А Тихолаз тем временем шёл по тропе, ведущей вдоль склона горного хребта. Это было его давнишней мечтой: увидеть под ногами синее море. Зима потихоньку сдавалась весне, но море было всё ещё серым. Тихолаз просидел над ним несколько суток: ночами жёг костёр, пёк подмороженные дикие яблоки. Вдоволь насмотревшись на море, он взял курс на Симферополь. В дороге набрёл на орешник. Наевшись до отвала фундуком, набив орехами чемодан и карманы, он спустился в долину.
В Симферополе убийцу если и искали, то не так отчаянно, как в городке, из которого ушёл Володя. Никому здесь не нужный, Тихолаз бродил по сырым симферопольским улицам от одного мусорного контейнера к другому, выискивал недоеденные куски, ёжился от холода, ночевал на вокзале или в каком-нибудь тёплом подвале. Однажды утром склочная симферопольская ворона накричала на Тихолаза, и её сорвавшийся на фальцет хрип, напомнил Володе крик чайки. Остро вспомнилась Нева, гранитные набережные, и мучительно захотелось домой — к сфинксам!
Он бросился собирать бутылки. Собирал их целый день, сдавал в несколько приёмов, однако к вечеру ему уже было ясно: даже целый месяц сдавая посуду, денег на билет до Питера всё равно не собрать. Копить на билет мешал аппетит, который всё время лез наперёд и требовал, требовал, требовал… «Проклятая плоть!» — сокрушался Володя, жадно вгрызаясь в круг двухрублевой колбасы.
Продолжение следует
