* * *
…а над сухою Украиной,
Над полем, выжженным дотла,
Луна кровавая с повинной
За дымом палевым взошла.
Где бились скифы и сарматы,
Гоня сородичей взашей,
Стоят тамбовские солдаты,
Зарывшись в землю до ушей.
И с тихой силою воловьей
На брань готовятся ишшо.
…земля, пропитанная кровью,
Родит пшеницу хорошо.
* * *
…а позади худого тына,
в крови засохшей и в дыму
лежит ночная Украина —
непостижимая уму.
Там поле жжённое дымится,
цикада певчая блажит,
там опалённая пшеница
над русской кровью ворожит.
И посреди людского горя,
не разделяющий вины,
хан Крым ворочается в море,
ножом убитый со спины.
* * *
Воровала синица пшеницу,
Поджигала синица криницу,
А зерна-то — немеряно поле,
А водицы — всё боле и боле.
Дует ветер в синицыну спину,
Разоряет она Украину,
А кругом-то — всё море, да поле,
Украины лишь боле и боле.
Всё дивится синица, бранится —
Не горит в Украине водица.
А птенцы деловиты, угрюмы —
Нагружают ворованным трюмы.
А кругом, хоть бегом: всё поминки,
Украинцы лежат, украинки.
И вокруг, куда взора ни кину,
В Украину гляжу, в Украину.
* * *
За Доном за мутной Кубанью,
За памятью длинной ночной,
За поля щетиной кабаньей
И снега золою печной
Был год неподкупен и чёрен,
И бел, как моя седина.
…слова прорастают из зёрен,
Зарытых во все времена…
Год мекал, брыкался и блеял.
…а поле у Дона горит…
Я жал, хотя зёрен не сеял.
…а сеятель — в пашню зарыт…
Бродил по плацкартным вагонам,
Где хриплая сохла гортань.
…а солнце вставало за Доном…
…а солнце садилось в Кубань…
И возле Рогожской заставы,
Где память догонит всегда,
Желтели московские травы,
Свистели в кулак поезда.
Мне снилось — стучали копыта,
И жито горело за мной,
И те, кто в Кубани зарыты,
Вставали из тверди земной.
Вставали они и смотрели
В глаза мне, с детьми на руках,
А белые хаты горели
В станицах и длинных стихах.
И бабы — с детьми и брюхаты
В станичном пожаре ночном
Ложились за чёрные хаты
На проклятом шаре земном.
* * *
Идёт старик по Украине,
Хоть больше некуда идти.
О внуке думает, о сыне
В кружном бессмысленном пути.
Он ничего не понимает,
Хоть столько лет уже живёт,
Садится в стог, картуз снимает,
Горилку из бутылки пьёт.
Он видит очередь за хлебом
И сталь горелую в овсе,
Страны безоблачное небо
И трупы в лесополосе.
* * *
Горит пшеница у села,
горит пшеница,
гудят, звонят колокола
вблизи границы.
Не девять жизней у бойца,
в крови тряпица,
и нет на матери лица;
горит пшеница.
Пришла пехота до села
набрать водицы,
плохие, граждане, дела —
горит пшеница.
Тут кто за славу, кто за честь,
кто поневоле,
а колосков считать — не счесть
в горящем поле.
Луганский пепел и песок
застрял в зенице,
расчёты целятся в лесок,
но жгут пшеницу.
Из-под колёс, из-под копыт,
из тьмы древлянской,
из века в век она горит
в груди крестьянской.
Крестьянам сеять и пахать,
растить, чтоб крепла,
солдатам жечь и отряхать
берцы от пепла.
Лежать нам вместе осередь,
где лес и реки…
А ей пылать, пылать-гореть —
веков вовеки.
* * *
Древние боги идут по дороге,
спутаны бороды, спрятаны в свиты.
— Кровушкой пахнут у русских пороги, —
посохом стукает самый сердитый.
— Сладкою смертушкой пахнет околе, —
вторит другой, что росточком помене,
молча третей поклоняется полю,
кровушки черпает полные жмени.
— Долго мы спали, — ворчит, что поболе,
— Тяжко мы спали, — бурчит, что помене,
молча третей сыплет по полю соли,
дунет, и снова ей полные жмени.
— Хватит пахать и рожать, и молиться,
полно чужим образам поклоняться,
срок подошёл братней кровушке литься,
время настало убивством заняться! —
Посохом стукнул кривым, что поболе,
бороду скомкал в горсти, что помене,
молча третей дунул в чистое поле,
пепел набрал в почернелые жмени.
Плюнул на пепел, слепил человечка,
наземь поставил и молвил словечко:
— Жить тебе ныне, паскудливый сыне,
ну, погуляй, погуляй в Украине.
* * *
Встала из дубовой домовины —
Никому, старуха, не нужна —
Липовой ногой до Украины
Стукает Гражданская Война.
Хромая, а выкинет коленца,
Спляшет казакам и морякам,
Русским ополченцам, и чеченцам,
Западэнцам, вдовам, старикам.
Сирая, идёт по полю боя,
Маловато полюшко по ней,
Стукнет деревянною ногою —
Ну-ка, дать тачанку да коней!
Русская — она наполовину,
На другую — липова она,
Покряхтит да ляжет в домовину
Старая Гражданская Война.
Крышку деревянную надвинет,
Снова одинёшенька-одна…
На Войне ни крови, ни вины нет,
На Войне, какая уж вина…
* * *
Не копейкой траченной и ржавой — в сорок пятом, позднею весной — снилась мне великая держава и отвод колонны за Десной. Там шумит большак и тянет потом, сыплет соль на хлеб и сипле сiль, в кузовах качается пехота, травит байки, сплёвывает в пыль. Пахнут кашей кухни полевые, и над перелесками слышны звонкий мат и песни фронтовые под трофейный «хонэр» старшины. В узел вдовы скручивают косы, детям шьют холщовые штаны — малороссы и великороссы за сто лет до будущей войны.
* * *
Я выжигал из себя Украину мазанок, печек, сожжённых местечек, прадеда, шляхов, зарубленных ляхов, чёрного горя и Чёрного моря.
Горькой горилки, запретного сала —
тут моих предков пекло и кромсало, било ногайкой библейскую спину.
Я выжигал из себя Украину.
В веке двадцатом не много не мало, как Украина — меня — выжигала!
В Сумах, Саврани, в степи ли овечьей — род мой и память саму и наречье.
Что ж я цепляюсь за Львов и Житомир? Род мой житомирский с песнями помер, что ж я цепляюсь за Киев и Харьков? Прадед уехал, из поезда харкнув.
Что же мне снятся Комарно и Броды? Вечно текут там кровавые воды. Прыгает Муля в дарёной обновке за две недели до казни в Терновке.
Тихо, молчок, нет меня тут в помине,
только смычок и поёт в Украине —
скрипка еврейская плачет по Ривке, той, что любила сидеть на загривке, скрипка еврейская плачет по Хане, пальцем мешавшей цикорий в стакане…
Вот она связь — палашом не разделишь —
любишь не любишь, и веришь не веришь:
кровная связь, через век пуповина.
Гей, Украина моя, Украина.
