Пост 2

Рысь

6 июня 2006 года

Надежда Сушкевич:

Убаюканное в коконе заботы и любви Нэта в тюльпаново-сиреневом мае, моё счастье было разбито рёвом самолёта, вылетевшего из аэропорта Шарля де Голля, оставив за спиной море Ниццы и пьянящих пионов.

Нахлынувший от осознания того, что завтра я ступлю на землю Чернобыльского заповедника, страх запустил механизм сокращения моих мышц от макушки до пят. Приняв успокоительное и закутавшись в мягкие шерстяные пледы, я вжалась в кресло самолёта и пыталась если не уснуть, то хотя бы притупить ощущение леденящего ужаса.

В окне иллюминатора словно фильм о глобальной катастрофе: мёрзлые комья облаков, подсвеченные синим мертвенным пламенем восходящего солнца.

Данте грешников замораживал в Коците. Меня сковал северно-ледовитый страх!

Одно дело теория — подготовка к эксперименту в клинике доктора Бертье, и совсем другое — чернобыльский лес с его аномалиями и дикими обитателями.

Ты же женщина — настраивала я себя — и понимаешь, что беда как ребёнок, и если она выросла у тебя внутри, есть только два пути: избавиться от неё, несмотря на чудовищную, всё разрывающую на куски боль, или умереть, но опять же в чудовищных муках.

Выбор небогатый, но он существует, как в детской сказке: казнить нельзя помиловать. Судьба сама расставит запятые!

Но приземлились мы, вопреки моим ощущениям, не в Коцит.

Наш джет посадили поодаль от других самолётов, в самом углу аэропорта Минска.

Сверкающие молнии в сливовом родном белорусском небе и запах скошенной травы принесли облегчение и успокоили меня.

К вечеру микроавтобус домчал нашу группу, официальной целью которой были съёмки документального фильма о Полесском радиационном заповеднике, до очень симпатичного, чистенького, почти игрушечного городка Хойники с домиками из моего детства.

Страх и усталость — хорошее снотворное, и я быстро уснула в гостиничном номере.

Розовый свет и трели соловья проникли в открытое окно и разбудили меня. До общего сбора ещё оставалось часов пять; я села на подоконник, укутавшись в одеяло, и стала смотреть поверх крыш домов на туманный мираж фата-морганы…

На фоне гигантского кряжистого дерева плавали в молочной дали некогда величественные развалины замка, окружённые рваными елями, а по дороге к ним мчала охота: дамы и кавалеры, собаки, олени, волки, рысь… Замок из белого становился голубым, потом розовым, персиковым и, наконец, превращался в рыжего лиса с пушистым хвостом… Мне кажется, я впала в некое подобие транса и очнулась от нежного звука.

— Курлы-курлы, — прокурлыкал мой ноутбук.

И родной голос Нэта произнёс:

— Доброе утро, принцесса Рысь! Как тебе спалось в сказочном замке?! Лови букетик лесных ландышей! Я сам собрал их на опушке, куда ты сегодня забредёшь!

На экране компьютера появилось изображение белых цветков с капельками росы.

— Тебе пора идти завтракать. Всё будет хорошо. Я слежу за каждым твоим шагом. Моя любовь защитит и поддержит тебя.

На душе стало светло и спокойно. Одевшись в защитный костюм, я подхватила рюкзак и спустилась завтракать.

Вшестером погрузившись в пассажирский зилок, который французы уважительно величали вездеходом МЧС, мы быстро покинули Хойники.

За окном замелькали крестьянские домики — с наличниками и коньками — последней перед заповедником жилой деревни Стреличево; поля жёлтого люпина, лесок, и, наконец, дорогу перегородили ворота контрольно-пропускного пункта «Бабчин».

На карте Бабчин значился как урочище, значит, большая часть деревни захоронена под толстым слоем земли.

Мы вышли из машины. И все дружно, как по команде, посмотрели на свои дозиметры.

— Ребята, не волнуйтесь, — подначивал нас Фёдор Юркевич, — радиация в малых дозах только стимулирует жизненные силы организма. Считайте, что вы проглотили таблетку экстази. Ваши дозиметры настроены так, что при небезопасном уровне внешнего радиационного фона начнут издавать резкие и противные звуки. Чем выше уровень радиации, тем настойчивей и громче сигнал дозиметра.

В такой ситуации всегда выручает чёрный юмор.

Фёдор понизил голос и спросил у мужской половины нашей группы:

— Надеюсь, месье, вы свинцовые пластинки взяли?

— Зачем? — хором удивились операторы.

— Если хочешь стать отцом — яйца обвяжи свинцом! Ха-ха-ха! — процитировал строку из частушек ликвидаторов наш юморист-зоопсихолог.

— Зубоскалишь всё, Фёдор! Прекрати пугать народ! — мягко, но настойчиво оборвал доктора Юркевича высоченный кряжистый старик в камуфляже, с трудом вылезший из двери жёлто-зелёного домика дежурки КПП. Правда, я бы ни за что его стариком не назвала — так бесшумно и плавно он двигался, напоминая медведя.

Медведь оказался говорящим:

— Здравствуйте, люди добрые! Милости прошу в Полесский государственный радиационный заповедник! Зовут меня Матвей Остапыч, но можно и дед Матвей.

Я бы добавила: Потапыч или Сохатыч.

Матвей Потапыч рассказывал нам о заповеднике с любовью и заботой, чувствовалось, что эти места он не просто знает — здесь его родной дом и он в этом доме хозяин.

Чтобы унять опять начавшее нарастать возбуждение, я пристала к Остапычу с интервью.

Какой фильм без знакомства с главным героем?

Вчера по дороге в Хойники, на берегу Припяти, неожиданно выяснилось, что Поль Ванькович не просто кинооператор телеканала TF1, а пан Ванькович — прямой наследник рода Ваньковичей, замок которых находился в Рудакове.

Прошлое не такое уж и далёкое, как нам иногда кажется в стенах нашего дома. Иной раз оно ближе, чем супермаркет с продуктами.

Наш «вездеход» направился в Рудаков; справа от шоссе, за деревянной изгородью, паслось с дюжину кряжистых полесских лошадок местной конефермы.

Мы свернули с дороги на поляну с гигантским ясенем в центре. И я опять попала в свой утренний сон.

Руины замка, проросшие ёлочками и берёзками… Но где вторая половина сна с охотой и лисом? Или это был не просто сон? Мою растерянность прервал проводник:

— Панове, прошу быть внимательными, идём за мной к замку. Пан Ванькович, вы идёте со мной. К автомобилю без меня не возвращайтесь! Заповедник наш по-настоящему охраняют не колючая проволока и патрули, а рыси. Сейчас их четыре, так что одна из них вполне может прийти познакомиться и посмотреть, кто это пожаловал…

Рысь так сразу?! Гуляет где хочет? Да ещё и заповедник охраняет? Нет, я не готова к встрече с дикими животными. Нужно их поискать, по лесу походить, птичек послушать, зайчиков покормить… А тут сразу опасная хищница? И зачем этот старик всех пугает?

— А уж пустит рысь нас в тридцатикилометровую зону или нет, станет понятно после контрольно-пропускного пункта «Майдан», — прервал мои размышления егерь.

В кронах деревьев среди изумрудной листвы я увидела беспощадные зеленовато-жёлтые в крапинку глаза с вертикальными зрачками.

Милое создание с клыками саблезубого тигра было уже здесь.

Меня стало тошнить, закружилась голова, и если бы Анри Бертье не поддержал, я, скорее всего, потеряла бы сознание.

— Что, дочка, рыси боишься? — заметил мою слабость «всевидящее око» и по совместительству Матвей Потапыч. — Не бойся, я с этим зверем умею разговаривать, так что не тронет она тебя…

«В конце концов, медведь сильнее рыси!» — успокоилась я.

Поль и Федя Юркевич остались в Рудакове, а мы тронулись по блестящему асфальтированному шоссе по направлению к контрольно-пропускному пункту «Майдан», уже непосредственно в тридцатикилометровую зону отчуждения.

Стальная лента дороги закончилась у ворот с двумя огромными щитами: «ВНИМАНИЕ! Здесь начинается тридцатикилометровая ЗОНА ОТЧУЖДЕНИЯ» и «ВНИМАНИЕ! Радиационная опасность! Вход и въезд запрещён!».

Тридцатикилометровая зона была огорожена старой, ржавой колючкой.

Дородная белорусская красавица, с пышной короной пшеничных волос, в народе прозванной халой, в зелёной майке и военных штанах необъятного размера, открыла нам ворота.

— Надин, Надин, — быстро зашептал мне на ухо Александр Капнист, — спроси у проводника, могу ли я познакомиться с этой полесской мадемуазель и пригласить её на ужин?

Я перевела просьбу Александра Остапычу.

— Ха-ха-ха! Зовут её Валентина, и иностранному гостю в ужине она не откажет. Не так воспитана! Если при этом месье готов решить проблему прапорщика, что вышел на крыльцо дежурки. Это её жених. Его имя не Голиаф, но это не так важно, учитывая его габариты и размер бицепсов.

На крыльце небольшого зелёного домика с весёленькими нарисованными облачками на стенах показался не просто здоровенный конопатый прапор — это была скала два метра вверх на два метра вширь, о которую разбивались надежды всякого, кто посмел положить глаз на Валентину.

— Господа, кто хочет может выйти из машины и осмотреться. Прошу прощения, но мне нужно пообщаться десять минут с Петровичем и узнать последние новости из заповедника.

Мы дружно высыпали из машины.

Валентина кокетливо смеялась в ответ на комплименты мужчин, мало что понимая по-французски. Она с грацией полесской упряжной запрокидывала голову, и при этом на щеках её появлялись симпатичные ямочки.

Прапорщик шумно сопел на крыльце, подобно зубру, рискуя разломать пропускной пункт в щепки.

Мишель Дризэ упоённо снимал эту божественную комедию человеческих отношений и чуть не пропустил поход Остапыча к собачьей будке.

Егерь достал из рюкзака кости и положил их в миску перед здоровенным лохматым чёрным с белой грудью и лапами псом. Кобель степенно подошёл, понюхал угощение, но есть не стал, а приблизился к проводнику и начал тыкаться мордой в его огромные шершавые ладони.

Человек и собака встретились как два старых друга. Остапыч что-то говорил псу, а тот в ответ лаял и подвывал, как будто докладывал обстановку.

— Теперь можно двигаться дальше. С Петровичем пообщался, последние новости узнал, — произнёс проводник низким басом-буффо, подойдя к нам.

— Что вы удивляетесь? Дед Матвей язык зверей и птиц знает, — прощебетала Валентина. — Кабысдоха этого зовут Петрович. Плут он ещё тот! Ночью к нему приползает волчица, снимает ему ошейник, и они вместе уходят в лес. Утром Петрович возвращается обратно на КПП. Иногда его не бывает по несколько суток. Охранник и охотник этот злодей знатный. Скажи ему: «Петрович, принеси зайца на жаркое!» — и он притащит прежирнющего лопоухого.

— Валентина, спасибо за гостеприимство, — прервал нашу красавицу Остапыч. — Спасибо всем за терпение. Новости узнали, путь свободен. Сейчас тронемся далее.

— Да, Матвей Остапыч, Фёдор Юркевич утверждал, что вы не просто друг зверей и птиц, но настоящий колдун, умеющий разговаривать с ними, — поражённый увиденным воскликнул доктор Бертье.

— За похвалу спасибо, и, как говаривала моя жена-покойница, «обящянки-цацанки, а дурню — радость»! Хорошо, позову я вам зверей, ну а уж получится фильм или нет — не моя забота.

И тут мне вспомнилась старенькая картонная иконка у бабушки в буфете, где Серафим Саровский рядом с медведем.

— Сейчас двинем на Дроньки, — прервал мои мысли Остапыч, — а оттуда по звериной тропе к Погонному и к центру зоны. Оно и безопаснее, там научно-исследовательская станция Масаны недалеко, где есть электричество, связь и вышка. Рации в зоне не везде работают, а уж ваши мобильники и подавно. А там, где есть связь, помощь всегда можно вызвать, если надо. А то вы иностранцы, мне потом голову снесут, если не догляжу.

Погрузившись в пассажирский ЗИЛ с жёлтым треугольником радиоактивности на лобовом стекле, мы тронулись в «Волшебную страну», правда, не по дороге, вымощенной жёлтым кирпичом, а по красноватому шоссе с асфальтовыми заплатами и трещинами.

Ехали молча, вглядываясь в обычный лес, точно такой же, как по обочинам дорог Франции, Белоруссии, Польши, Чехии.

То ли лесная дорога была гладкой, то ли появление машины на ней было крайне необычным явлением, но у меня создалось полное ощущение полёта сквозь упругое пространство в неизвестность. Шум ветра и шин успокаивал и оставался единственным привычным звуком, напоминающим всем, что мы не летим сквозь изумрудное пространство, а едем по земле.

Где-то через двадцать минут наш «космолёт» притормозил на обочине.

Тишина может оглушать посильнее шума. У меня словно заложило уши ватой в этом девственном лесу.

— Приехали, месье! Вытрите пот со своих лиц — могу поделиться бумажной салфеткой у кого нет… Это нормально, у меня у самого каждый раз, когда вхожу в тридцатикилометровую зону, сердце ухает куда-то, а потом по телу разливается благодать.

Слушайте тишину…

Тишина ведь тоже разная бывает: ваша городская — суетная, когда разум человека насилуют машины, телефоны, мысли, а потом в одночасье здесь всё это исчезает — и наступает первозданная тишина зоны, состоящая из шёпота листьев и трав, пения птиц и лая волков…

Обожаю Киплинга, «Маугли» — моя любимая книга, но никогда не думала, что попаду в книгу и стану одним из её героев…

Остапыч продолжил:

— Пойдём гуськом по обочине, след в след за мной… На асфальтированную дорогу ни шага… Асфальт горячий — видите, дымка над ним висит, раскалился на солнце. Оглянитесь!.. Что видите?.. Да-да, на нём змеи — гадюки и медянки греются! Не нужно их тревожить, да и укусить могут… Снимайте, снимайте! Сейчас они вам устроят дефиле чёрных красоток с голубыми узорными лампасами от бедра. Кадры ваши станут уникальными. Чёрные гадюки — большая редкость! А чёрные гадюки, греющиеся на шоссе — это только на иллюстрациях постапокалиптических романов можно увидеть. Нигде таких прелестниц нет, только здесь, редкость это большая.

А дальше начался «Сталкер» Тарковского…

Как только мы высыпали из автобуса, проводник достал из кармана гайку с привязанной ленточкой и бросил её вдоль обочины вперёд. Постоял, прислушался, потом неспешно подошёл к гайке, поднял и бросил опять её вперёд по прямой.

— Вы что, дед Матвей, поклонник фантастических произведений братьев Стругацких? — удивился доктор Бертье, направляя бинокль на спину кайфующей чёрной гадюки, чтобы получше рассмотреть этот потрясающий зигзагообразный орнамент голубых «генеральских погон».

— Кому дед Матвей, а кому и Матвей Остапыч, — пробурчал себе под нос, явно слегка обидевшись, егерь. — Повесть «Пикник на обочине» читал. Это для вас она фантастическая, а для меня — глубоко и детально проработанная аналитическая модель вероятностного будущего. Стругацкие гениально предвидели многое. Чернобыльская зона и зона Стругацких похожи: там — нагадили и улетели, и здесь — нагадили и сбежали. Да и мальчишки, бегающие сюда через всю запретку, называют себя сталкерами. Я их понимаю: к нашей благодати, тишине хотят прикоснуться. Воздуха здешнего, напоённого ароматами трав и цветов, наесться. Вот и вы, смотрю, ртами его хватаете, как рыбы, а вдыхать его трудно с непривычки — больно густой… Мысленно разрежьте воздух на кирпичики и ешьте как сладкую вату… Ну что, легче дышать стало?.. То-то. Кто хоть раз тишины этой напился и воздуха наелся, тот всю жизнь сюда возвращаться будет… если зона пустит…

Да и с гайками всё просто: приветствие у меня такое — предупреждаю змей, птиц, зверей и лес, что это я иду, как будто в закрытую дверь чужого дома стучусь. Хотя всё равно скоро «полицейские» появятся. Так я волков называю. А вот и они, родимые… Да не оглядывайтесь и не бойтесь — всё равно не увидите их серые морды. Если захотят, сами покажутся.

Мы свернули с обочины шоссе в лес и, стараясь не шуметь, осторожно двинулись по широкой тропе, напоминавшей заросшую старую дорогу, к холмам, где дружной гурьбой, как подружки, выстроились ладные берёзки. Белоствольные красавицы росли в три, четыре, пять стволов одновременно.

Чудо, а не роща! По бокам тропы-дороги, под корнями деревьев — глубокие и широкие ямы, как будто здесь резвился отряд кладоискателей.

Я задрала голову вверх, любуясь орланом, парящим в небе, и, не заметив корень, зацепилась за него и грохнулась со всей дури.

И тут же берёзовая роща взорвалась звонким, до рези в ушах, гомоном птиц. Страшно затрещали и заходили ходуном кусты. Огромная серая птица сорвалась с верхушки дуба, почти коснувшись крылом моего лица.

Остапыч подхватил меня, как котёнка, поставил на ноги, подал знак прекратить движение, а потом, к моему ужасу, начал громко хлопать в ладоши и кричать:

— Чу-чу-чу-чу! Чу-чу-чу-чу!

Из зарослей папоротника выскочила огромная волосатая морда свиньи. Полтонны вонючего мяса промчалось буквально в десяти метрах от нашей группы.

За мамашей бежали совсем не похожие на неё полосатые, напоминающие кабачки на тоненьких ножках, поросята. За колечком хвостика последнего малыша выдвинулись внушительные, торчавшие кверху клыки, которые мне показались бивнями мамонта.

Это был кабан-секач. Он остановился, повернулся к нам мордой и, шумно втягивая воздух, замер, потом неторопливо подвалил к корням дерева, опустил клыки и начал рыть яму, извлекая из неё личинок жука-хруща.

«У хищников есть особое терпение — настойчивое, неутомимое, упорное как сама жизнь…» — говорил Джек Лондон.

Время кабаньей трапезы мне показалось вечностью, по спине тёк пот. Теперь я точно знаю, что означает выражение «колени дрожали». А кабан, похоже, преспокойненько подкрепился и потрусил догонять своё свинское семейство.

— Ну что, хлопцы, как вам натура для съёмок? Успели расчехлить свои камеры или обмочились со страху? — выдохнул Остапыч и поправил карабин на своём плече.

— Вот-вот! Не поздновато ли, уважаемый, вы вспомнили об оружии и нашей безопасности? Зачем вы начали шуметь и указали кабану наше месторасположение? Почему вы не стреляли? А если бы он не ушёл, а откусил бы нам кое-что пониже пояса? — загалдели французы.

И я уже открыла рот, чтобы переводить, но егерь, приобняв меня за плечи, начал спокойно разговорить с нами, как с малыми, неразумными детьми:

— Стрелять в секача с такого расстояния — это всё равно, что стрелять в танк или в сверхзвуковой самолёт. Кабан может принять не одну пулю в сердце и нестись молнией на врага. И на будущее: раненый кабан — самое агрессивное и опасное животное на свете. От него надо бежать и как можно быстрее и шумнее. В заповеднике кабан сытый и добрый. Злобе его люди учат. Главное у свиньи — это нюх, видели, как глубоко под землей он своё любимое лакомство учуял.

«В лесу хорошо говорит тот, кто остался в живых», — вспомнилась мне патетическая фраза из какого-то старого фильма. Пока киношники отсматривали получившийся материал и мы все переводили дух, Матвей Остапыч поведал нам, что кабан — зверь осторожный, если нападает, то только с перепугу или раненый. (Эта сентенция должна была, надо думать, нас утешить!) Деревенская дорога, по которой мы сейчас двигаемся, заросла, и кабаны её облюбовали, поэтому дёрн везде ими разрыт. Свиньи лучше любого экскаватора работают. Нюх у них хороший, да только ветер был не с нашей стороны, а зрение и слух — неважнецкие, вот и пришлось пошуметь, чтобы семейство на нас не наткнулось, а лишь для съёмок попозировало и ушло.

Сейчас свиньи спустятся к каналам, что остались после мелиорации и были перегорожены или частично засыпаны после аварии, чтоб заражённая почва в Припять не попадала. Хорошее дело люди сделали, засыпав их, земля стала возвращаться в первозданное состояние — в болота. Эти каналы облюбовали заросли водного ореха — одного из любимых блюд кабанов. (Хотя и черепахами они не побрезгуют.) Водный орех в Красную книгу внесён, и самые его большие заросли в Европе именно в Полесском радиационном заповеднике.

Жизнь и смерть всегда рука об руку идут. Под холмом, на котором мы стояли, оказывается, деревня была захоронена. Во время войны в Полесье деревни немцы жгли, на пепелищах люди новые дома отстраивали, а после аварии на Чернобыльской станции сёла уже навсегда землёй засыпали.

— Болота жить хотят, а посему людей прогоняют, — посвящал нас в своё миропонимание егерь. — Берёза же — дерево весёлое, она первая пустошь и кладбища обживает. Ещё жена моя, покойница, говаривала: «Помру — похороните меня на кладбище под берёзой…» Корнями белоствольная в земле — верхушкой в небе, она подобна мосту между земным и горним. Вся такая чистая и стройная. Проводник душ.

— Да вы философ, Матвей Остапович, в общении с кабанами точность мысли оттачиваете? — попытался пошутить доктор Бертье, переведя лесные заповеди егеря на французский язык.

— Может и так! Если бы вы знали, сколько мудрости у зверья лесного! А сколько политики и мироустроительства! Вот у каждого серьёзного зверя есть демаркационная линия, территорию своего обитания они метят, и если кто чужой зайдёт за такую линию, то могут устроить трёпку или схарчат, как бифштекс с кровью. Опять же, они заботятся о молодняке или своих демографических показателях — почти как у людей, только лучше. Мы вот своих детей в города согнали, и они растут, не зная корней своих, как перекати-поле. Хотя мальчишки-сталкеры, что сбегают сюда, много мне помогают: за братскими могилами ухаживают, секреты и стоянки партизанские сберегают, часовни восстанавливают. Спрашивал я их, зачем приходят сюда, закон нарушают. А они мне в ответ: «Все реки начала из болот берут, вот и мы свои корни обрести хотим, а для этого к истокам прикоснуться надо…» Эх… Этого в романе моего земляка Ивана Мележа «Люди на болоте» не прочтёшь…

После рассказа Остапыча очарование берёзовой рощи как-то потускнело и захотелось побыстрее отсюда убраться. Мы же не свиньи, чтобы людское горе топтать, а люди…

Хотя…

Мы обогнули холм с захороненной деревней и продолжили своё путешествие по довольно широкой аллее кустарника, подстриженного явно умелой рукой садовника.

— Какая прелесть эти заросли! Очень напоминают аллеи Фонтенбло, — заинтересовался необычным феноменом Анри, — а вы говорите, Матвей Остапович, что деятельность человека здесь запрещена. Кто-то же выращивает и регулярно умело облагораживает эти кусты?

Наш проводник остановился, прислушался, повернулся к нам и поднял руку в знаке «Внимание!», словно Гойко Митич в роли индейца Чингачгука.

Остапыч сделал театральную паузу, чтобы огласить имя садовника:

— Ещё какой умелый садовник это делает, и с какой завидной регулярностью! Мы с вами, гости дорогие, свернули на территорию, обжитую зубрами. Это их тропа, а аккуратно подстриженные кусты — это деревца граба, Фонтенбло получилось благодаря общипыванию веточек быками. Прислушайтесь и приготовьтесь к съёмке!

По закону жанра, ежели есть Чингачгук, то должен появиться и бизон.

Впереди раздавалось громкое фырканье и чавканье. На очередном повороте мы увидели огромного заросшего коричневой шерстью зубра, методично и беспощадно дравшего деревца.

— Ребята, снимайте быка, но ближе чем на десять метров к нему не подходите. Не шумите — он этого не любит. Поверьте мне, что эта с виду неуклюжая «корова» прыгает не хуже льва и бежать может со скоростью резвого скакуна. Когда наснимаетесь — поднимите руку, и мы свернём в продуваемый ветром сосняк. Сосновый лес — это любимое место, где стадо зубров спасается от жары и комаров, — продолжал ориентировать нас дед Матвей, сканируя в бинокль небольшой бор.

Егерь протянул мне бинокль, чтобы я могла увидеть это чудо!

На опушке выделялась большая проплешина белого песка, в котором купались двое зубрят под присмотром огромной и серьёзной такой мамы-зубрихи.

Самка зубра стонала от удовольствия, почёсывая свой бок о высокий гладкий пень-чесалку, отполированную до блеска многими поколениями животных.

— Везучие вы, ребята, я сам не так часто вижу, как молодняк купается. Это только на первый взгляд всё так просто: здесь они пасутся, там отдыхают. А на самом деле это их очень сложный и продуманный «дом», где всему точно отведено своё место. Стойла, лёжки, песчаные купалки, места водопоя, чесалки, тропы. Здесь уникальное место: с одной стороны тропы ельник, с другой — чистый грабник с густым подлеском бересклета, свидины, рябины, орешника, в низине растёт ольховник с зарослями крапивы и болотным разнотравьем, за которым небольшая протока с чистым ключом. Так что слева — спальня, справа — столовая, ванна и водопой.

Хорошо, что современная киноаппаратура позволяет делать уникальные кадры с довольно большого расстояния, что особенно ценно при съёмках осторожных и пугливых диких обитателей лесов. Ведь ещё не ясно, кто первый испугается и пустится в бега!

— Спускаемся к протокам, там озерцо небольшое есть, интересное такое, величайшим художником нарисованное, куда до него Клоду Моне и Шишкину! — скомандовал Остапыч.

Не помню, кто это сказал: понять хищника — значит превратиться в зрелое существо, которое не может стать жертвой собственной наивности, неопытности или глупости. Но мы кое-что начали понимать в этой дикой жизни. Операторы всё время снимали по ходу, а проводник, как опытная няня, страховал их, чтобы они куда-нибудь не провалились.

Расступились изящные ивы, заманивая в просторную протоку, где зубры обычно пили воду, но дальше, в нескольких метрах от берега, плавал абсолютно круглый ковер белых, чёрных, фиолетовых, жёлтых и ярко-бордовых лилий.

А Остапыч не так прост! Про Моне он верно подметил! Если бы художник увидел эти цветы и краски хотя бы однажды, то рисовал бы только их всю свою жизнь.

В этот момент я была уверена, что зверья, которое питается корнями и лепестками лилий вокруг полно, но никто из них не трогает эту красоту. А человек ради того, чтобы подарить цветок какой-нибудь Дусе или просто так, по дурости, уничтожил бы уже всё! Похоже, моё мировосприятие начинает меняться!

Зона привораживала, как ведьма.

— А вот и чернобыльский мутант! — закричал Алекс Капнист, показывая на огромную крысу, величиной с боевого мейн-куна, с полуметровым хвостом и острой усатой мордочкой.

Мутант весело нырнул в заросли осоки.

— Ха-ха-ха! Так вот откуда берутся легенды об огромных крысах-мутантах, живущих якобы в зоне отчуждения? Вынужден разочаровать. Это речная выдра — очень редкое животное. Увидеть её днем, да ещё на берегу — редкость… Теперь аккуратно, по мосткам двигаемся к подлеску. Здесь, извините, придётся поднять руки вверх и снимать будет уже невозможно.

Поле колхозное за двадцать лет густо заросло кустарником, молодыми деревцами, пойдём напрямик к Медвежьему хутору… Тщательно смотрите под ноги, не наступайте ни на какие бугорки и холмики, чтобы не потревожить муравейники и не раздавить норки мышей. Напоминаю, следуем строго за мной, шаг в шаг, и не зевать, а то из-за хлёсткого удара ветки можно превратиться в Кутузова.

Остапыч двигался впереди легко, упруго, бесшумно, как большая кошка. Движения его были неторопливы и точны одновременно, поднятые вверх руки мгновенно перехватывали верхушки молодых деревьев и высокой травы.

Наша группа, где каждый был почти в два раза моложе его, шла медленно; то и дело что-то падало и гремело, шумное сопение и чавканье ботинок спотыкающихся людей ничем не отличалось от фырканья и топота стада зубров.

Проводник понял, что стадо французских киношников выбилось из сил.

— Всё, мужики, здесь в кустах бузины есть небольшая секретная поляна, на ней сделаем привал и поснедаем, — произнёс Матвей Остапыч, шагнул в сторону и… исчез.

Я вдохнула побольше воздуха, набралась смелости, сделала то же самое и… очутилась на полянке, где в центре лежало вросшее в изумрудный мох бревно и раскинулся цветущий куст сирени.

— Складывайте свои пожитки на траву, люди добрые! Садитесь поближе к бревну! Отдыхаем! Сейчас быстренько на спиртовке чаёк из моих травок сварганю, откушаем его — и будете как новенькие. Не улыбайтесь, это воду пьют, а чай кушают!

— Красивое место для привала вы выбрали, Матвей Остапович, — промолвил Анри, с блаженством снимая рюкзак и разминая уставшие ноги.

Красота, несомненно, даёт силы при отдыхе, но это не самое главное при выборе местечка даже для небольшого привала. Пристанище выбирается таким образом, чтобы достаточно было только сесть на выбранное место — и ты уже практически полностью сливаешься с окружающей местностью.

— Весь фокус в том, что сам ты видишь всё вокруг, а тебя нет, — ответил проводник, зажигая спиртовку под котелком и доставая полотняный мешочек из одного из своих многочисленных карманов. Неторопливо развязав тесёмки на мешочке, егерь высыпал из него какие-то корешки в воду и накрыл варево крышкой.

— Кто может на нас здесь напасть? Хищники? Волки или медведи? — с нарочитым испугом спросил Александр Капнист.

— Да зверью мы не нужны, у них и без нас развлечений хватает — привычка это, которая не раз мне и моим спутникам спасала жизнь. Ничего нового я вам не скажу: самый страшный хищник — это человек. Браконьеры захаживают лося или зубра завалить, и ничем они не отличаются от вооружённых бандитов. Места глухие, а рации после схода с кабаньей тропы не работают. Да вы не бойтесь, отдыхайте спокойно. У нас хорошо пернатый телеграф функционирует: если кто чужой объявляется, сороки вовсю морзянкой передают сигнал тревоги. Вы же не боитесь днём гулять у себя в Париже? Так вот здесь, я думаю, намного безопасней. Пообщаемся минут тридцать, чайку целебного отведаем и пошлёпаем дальше, — как мог развлекал нас разговорами дед Матвей, периодически помешивая и пробуя свою стряпню ложкой.

Что верно, то верно: городские джунгли иной раз бывают опасней саблезубых тигров!

— Как же вы время определяете? Часов, как я мог заметить, у вас нет? — не унимался Анри.

— Это точно вы подметили: часов у меня нет — не ношу я их, ориентируюсь по солнцу, звёздам, цветам, росе, температуре воздуха. Ложусь, когда сон сморит, встаю, когда выспался. С детства знаю с точностью до минуты, который час, и встать могу в любое время, когда надо. Мы, деревенские, связь со временем не утратили. А часы здесь чудят! Вот у вас, доктор, на руке какие часы?

— «Ролекс субмарин»! — не задумываясь ответил Анри.

— Марка меня не интересует. Механические или электронные? Посмотрите все на свои часы и скажите мне время, — как-то по-особому хитренько спросил Остапыч.

Мы все посмотрели на свои часы и по очереди начали отвечать на вопрос проводника.

— Механические, сейчас двенадцать часов сорок пять минут.

— Электронные, сейчас десять часов восемнадцать минут.

— Механические, сейчас одиннадцать часов тридцать минут.

— Электронные, сейчас четыре часа две минуты.

Как сказал бы Остап Бендер, хорошее место для свиданий.

Матвей Остапыч посмотрел на наши открытые от удивления рты и наморщенные от попытки понять, что случилось с часами, лбы. Я приложила свои часы к уху — часы молчали; потом потрясла рукой, но стрелки часов замерли.

Впервые, может быть, я ощутила, что время материально.

— Частенько здесь часы болеют, и что интересно: если они чудят, то у всей группы; а если идут точно, то тоже у всех. Вот от чего это зависит, мне непонятно. Может, вы разберётесь… Чувство же голода человека редко подводит. Так что, ребятки, сейчас около часа дня, — увещевал нас, как любопытных детей, Остапыч, не забывая при этом угощать бутербродами, извлекая их из своего бездонного рюкзака, как Христос, преломляющий хлеб со трапезниками. — Так что откушаем чайку с бутерами — и в путь.

— А радиационные дозиметры тоже могут врать? — прошамкал забитым ртом Мишель Дризэ.

Остапыч без всякого перевода сразу понял вопрос француза и, обратившись ко мне, сказал:

— Ты ему переведи, дочка, что главный и самый верный ваш дозиметр и часы — это я. В необычное и незнакомое место, где некому помочь, идти можно только с человеком, которому доверяешь свою жизнь.

«Тайная вечеря» закончилась, и через минут двадцать ходьбы по деревенскому полю, заросшему орешником, рябиной и берёзками, мы очутились у старого разросшегося яблоневого сада, в котором, похоже, поселились одновременно все времена года.

На разлапистых ветках лежали охапки почти осыпавшегося яблоневого «снега», а рядом цветение только начиналось. Жирная рыжая белка сидела на ветке и со скоростью овощерезки точила сочное яблоко. Вы когда-нибудь видели цветущую яблоню с коричневыми подмороженными яблоками, оставшимися от прошлогоднего урожая?

Как могло сохраниться столько плодов с прошлой осени? И почему они не падают здесь на землю?

Зона чудит!

Остапыч рассказал нам, что круглый год в этот бывший колхозный сад приходят полакомиться яблоками кабаны, лоси, благородные олени, косули, белки. И всегда здесь есть яблоки! Плодов прошлого урожая хватает аккурат до нового. «Ничего себе Эдем!» — подумала я. Но чем дальше, тем более фантастично звучал рассказа нашего проводника.

— За чудо-садом «медвежий» хутор начинается… Да-да, медвежий! Медведица там живёт с тремя медвежатами… Обращаю ваше внимание: именно с тремя. Обычно в природе у медведицы, как и у женщины, рождается один малыш, редко — двойня и совсем редко — тройня. В заповеднике же и у оленихи, и у кобылы, и у косули рождается сейчас по двое-трое детёнышей. Не беспокоит человек животных, вот они и размножаются в удовольствие, — продолжал объяснять нам Матвей Остапович, потом протянул руку вверх, сорвал яблоко и с такой жадностью откусил плод, что шипящий сок брызнул во все стороны. — Не бойтесь, эти яблоки есть можно, они — чистые, много раз проверено. Попробуйте сами!

Сразу за садом виднелась накренившаяся на бок облезлая сторожка с грудой развалившихся и почти сгнивших ящиков. От неё тянулась тропа, усыпанная толстым слоем бело-лиловых лепестков пионов, росших здесь как осока на болоте.

От запаха цветов кружилась голова, щекотало в носу. Кусты пионов вклинились в высокий малинник.

Развалины, полностью заросшие колючим кустарником, судя по остову крыши и двум ещё чудом сохранившимся стенам, были когда-то жилым домом. Следующие две постройки пребывали не в лучшем состоянии, а вот последний когда-то добротный сруб был молодцом, вокруг него росли, судя по листьям, кусты смородины и малины. Вот из этой крайней хаты и раздался леденящий душу рёв.

Бежать от медведя, как говорят бывалые охотники, напрасный труд. По дереву он карабкается едва ли не как белка. Плавать умеет на уровне мастера спорта.

— Так, хлопцы, стоим здесь, в саду, и наблюдаем в оптику: это медведи, они чужаков не любят, а ветер с нашей стороны, бегает же человек по сравнению с медведем медленно. Так что мишка, если вас учует, может догнать и задрать, а яблони здесь старые — под весом человека аккурат обломятся, — то ли шутил в своём стиле, то ли предостерегал нас Остапыч.

За рыком из окна сруба вылезла огромная медведица, подбежала галопом к кусту смородины, села на задние лапы и начала обгладывать ветки, сдирая с них, прямо как с шампура, нежные духмяные листочки.

Огромная туша урчала и находилась в постоянном движении, перекатывая волнами мышцы под красновато-бурой шерстью.

Вдруг на крыше того же дома послышался треск, и из дыры на кровле вылез медвежонок серо-буро-малинового цвета (теперь я точно знаю, что такой цвет есть) и, как по детской горке, скатился вниз, а за ним — второй, третий.

Так они и забавлялись некоторое время, а потом, точно мальчишки, прыгая и тузя друг друга, двинулись к жующей в кустах смородины мамаше подкрепиться.

Мирная вегетарианская картина. Кто сказал, что медведи кровожадны?

— Наснимали, ребята, потопали дальше — в «лошадиную» деревню, там нас будет ждать микроавтобус. Село это уникальное, туда с украинской территории лет десять тому назад пришли дикие лошади Пржевальского. Звери не имеют гражданства и не понимают, для чего нужны границы и колючая проволока. Они идут сюда и бегут из разных мест и сторон, и брести будут, пока жизнь людей здесь невозможна. Вот и дикие лошади прискакали, а обитали они до этого почти у саркофага, на украинской части зоны, самостоятельно пересекли границу и поселились в деревне на берегу озера. А говорят, они вымерли. Интересно, что почти триста лет тому назад в этих местах ещё можно было встретить их ближайших родственников — туров и тарпанов. И вот здесь эти жители пустынь и полупустынь — лошади Пржевальского — обрели свою новую родину. Хорошо им без человека в заповеднике. Табун уже тридцать голов насчитывает.

А потом опять продолжилась зона…

Матвей Остапыч, не обращая внимания на наши улыбочки, достал свою гайку с ленточкой и бросил вперёд по тропе, бегущей через сад в сторону зарослей орешника.

Гайка легко шлёпнулась на белый песок, тропу перебежал сердитый зверь с полосой на спине, взлетела встревоженная чёрная птица.

Что-то случилось… Лесные обитатели от кого-то убегали… В воздухе запахло тревогой, прямо как озоном перед грозой. Остапыч неотрывно смотрел на белую в цвету, крайнюю от леска, яблоню.

Я сфокусировала свой взгляд…

На меня уставились огромные жёлтые глаза с вертикальными зрачками. Это была она — рысь, та, что встретила нас у замка Ваньковичей. Я узнала её, а она меня.

Не спрашивайте почему, но я была абсолютно уверена, что она пришла за мною! Неужели всё это время, что мы были в заповеднике, она шла по моему следу?

У меня засосало под ложечкой. Это внутренний холод, который появляется даже если на дворе +30 °.

Рысь встретилась со мной взглядом и, перепрыгнув на другое дерево, остановилась, как будто показывая, что нам надо следовать за ней.

— Остапыч, посмотри: видишь — там рысь! — вскрикнула я, протягивая руку по направлению к дереву, где в ветках промелькнула пятнистая с кисточками ушей мордочка зверя. — Зовёт она нас! Нужно идти за ней!

— Эй, нет, ребята, за рысью мы не пойдем! — тихо, но чётко, не отрывая взгляда от кошки, произнёс дед Матвей. — А двинем по намеченному маршруту к лошадкам, а потом на автобусе к контрольно-пропускному пункту «Бабчин». Эта затейница, похоже, действительно что-то хочет нам показать, но я отвечаю за вашу безопасность и рисковать не могу.

У страха глаза велики, но краски неяркие, серенькие.

— Матвей Остапыч, неужели вы не видите, как всё изменилось! Померкли краски, тишина вызывает тревогу! Где-то нужна наша помощь! Вы что, забыли, что Надежда и я врачи! — поддержал меня Анри Бертье.

Но сталкер был неумолим:

— Это ваше решение — не моё. Похоже, мы попали в реку времени. Будем идти по знакам. Рысь эту я знаю неплохо, опасности нет. А ты, Надежда, — обратился ко мне егерь и подтолкнул вперёд на своё место, — иди первой. Это твоё кино, а мы в нём только зрители.

Интересно, что на уме у этой Багиры? Но животные не умеют думать, они живут инстинктами, которые побуждают их к действию. И что там, за этим призрачным танцем в узорочье переплетенных веток?

Большая могучая кошка с симпатичными кисточками на ушах грациозно прыгала с дерева на дерево, бесшумно и стремительно, всё время ожидая нас и оглядываясь. Как будто она выбирала наиболее удобный для нашей группы путь, проверяя, идём мы за ней или нет.

Кажется, у нас появился ещё один проводник, не менее умный и предусмотрительный, чем первый.

— В дурное место ведёт нас твоя подруга, — раздался за моей спиной голос Остапыча, — к небольшому кладбищу радиоактивного металлолома — остаткам брошенной после захоронения деревень техники. Двадцать лет тому назад железок намного больше было, а потом мародёры почти всё растащили на запчасти да на продажу. Люди смерть и грязь всегда за собой тащат.

Погань.

Мы шли за рысью по тропе печали и тревог. Танец рыси пламенел в переплетении веток.

Рысь привела нас на край небольшого заросшего крапивой и полынью поля, которое было огорожено с двух сторон ржавой, провисшей и перекрученной колючей проволокой. И мы наконец увидели: экскаватор с поднятой штангой и снятым ковшом, раскуроченная кабина трактора без колёс и непонятно откуда взявшийся остов жёлтого автобуса марки «Икарус», сквозь глазницы которого просматривались гирлянды каких-то насекомых, копошащихся в вековой паутине. И ещё почему-то у меня на зубах сразу заскрипел песок.

У края поля в низком старте лежали четверо волков. Их рыжие спины отчётливо были видны на фоне яркой зелени, как будто они кого-то сторожили или чего-то ждали.

На другом краю поляны здоровенный самец-олень низко опустил свои рога, загораживая своей тушей самку и пятнистого неуклюжего оленёнка. Нога детёныша смертельно запуталась в колючей проволоке, в ловушке.

Матвей Остапыч приказал нам оставаться на месте и ждать. А сам молча обогнул волков и двинулся к оленям.

Самец поднял свои рога и отошёл в сторону, самка осталась рядом с детёнышем и начала, как будто желая успокоить, вылизывать своего малыша.

Проводник опустился на колени, достал из кармана кусок хлеба, разломил его на две части; вначале протянул один кусок матери, спокойно подождал, пока она поела, потом осторожно погладил её по морде.

Затем очень медленно и осторожно поднёс вторую руку к оленёнку, выждал, пока тот полижет хлеб. После развязал рюкзак, извлёк инструмент, перекусил в нескольких местах колючку и освободил ногу оленёнка.

Детёныш неуклюже поднялся на ноги. Самец и самка окружили своё чадо, вылизывая ему по очереди больную ногу, а потом все вмести двинулись к лесу и исчезли за деревьями.

Только после этого дед Матвей медленно поднялся и закинул на спину рюкзак. Волки всё это время оставались на месте и наблюдали за всем происходящим. А на развилке соседнего от них дерева сидел ещё один немаловажный участник событий — рысь. После ухода оленей кошка исчезла в паутине развесистых ветвей так же таинственно и внезапно, как и появилась.

— Всё, ребята, наше путешествие на сегодня окончено. Солнце уже садится. Ночью в лесу находиться нельзя, опасно! Да и волки нас дальше не пустят. Добычу мы у них отняли, а может, и не у них, а может, и не отняли. Кто его знает, что здесь на самом деле произошло?!

Остапыч, как Акела из моего любимого «Маугли», поведал, что волков здесь пятнадцать семей. Жить в деревнях им вольготно. Охотятся много, но дичь не убывает. Убивают серые в основном мутантов, слабых и больных. Обычно подраненных здоровых зверей и падаль не трогают — «закон джунглей»!

— Так всё-таки есть мутанты в Чернобыльском заповеднике или нет? — оживился Александр Капнист, услышав звучащее на всех языках одинаково слово «мутант».

— Конечно, есть и в нашем заповеднике, и в любом другом, мутации были всегда — и до радиационного воздействия на эту территорию, и после него.

Мутанта сложно увидеть, поскольку он не выживает, природа отбраковывает его. Я лично ни одной особи никогда не видел. Ну что, пошли к вездеходу шаг в шаг за мной. Шоу «реки времени» окончено.

И действительно, всё вдруг ожило, как будто оператор отменил режим замедленной съемки, краски вокруг стали ярче, появились звуки и запахи.

Возвращались мы без приключений, только иногда кое-где сбоку мелькали рыжие знакомые спины, видно, волки решили проводить с почётом непрошеных гостей до самого ЗИЛа.

Набегавшись за день по бездорожью с грузом и полной, как говорят в армии, выкладкой, надышавшись заповедного воздуха, а главное, почерпнув уникальных впечатлений, операторы тут же заснули. И только доктор Бертье, задумчиво глядя на мелькание закатных оранжевых деревьев, решился обратиться с просьбой к дремлющему проводнику:

— Матвей Остапыч, вы человек уникальный, таких знатоков природы практически не осталось. Не могли бы вы мне в ближайшую неделю уделить время и рассказать о себе и ваших буднях в заповеднике?

— Ну что ж! Человек вы не праздный, большой учёный, как рассказал мне Фёдор Юркевич, а Федя мой друг, и ему я доверяю. Раз нужно вам знать про меня и будущее заповедника, то всё расскажу, запишу, покажу и помогу. Телефон вы мой знаете, да и через Фёдора всегда можно связаться, а ещё запишите адрес моей электронной почты. Утром и вечером я в лабораторном корпусе «Бабчина» или на метеостанции в Масанах, в интернет почти каждый день захожу — свою почту проверяю.

Анри быстро-быстро заморгал, хотел что-то сказать, но так и остался с открытым ртом:

— Pardonnez-moi?

— Ничего удивительного, — поняв растерянность Бертье, понизив голос, ответил Остапыч. — С учёными работаю, вот и пришлось компьютерной грамотности под старость лет учиться. До встречи!

Уже затемно наша съёмочная группа добралась до контрольно-пропускного пункта, где все, по настоянию Матвея Остапыча, вымылись как положено по инструкции — сначала холодной, а потом горячей водой. Французы переоделись в свою чистую запасную одежду. Попрощались и поблагодарили егеря.

Дотащившись до постели в гостиничном номере, я мгновенно провалилась в сон, где меня уже с нетерпением ожидали визжащие свиньи, бегущие олени и танцующие змеи, Остапыч щёлкал огромными кусачками и, конечно, хитро улыбалась рысь.

Завтра мы отдыхали от заповедника, нужно было всё осмыслить, обсудить, просмотреть отснятый материал, пройти обследование у Нэта и доктора Ву.

Комментарии:

Мишель Дризэ:

Матвей Остапыч — гигантище, такие следопыты остались только в романах Фенимора Купера. Мы как будто в параллельном мире побывали. Фильм сделаем и назовём его «Пока жизнь людей будет невозможна». Но, конечно, надо вернуться в заповедник ещё — поснимать лошадей, енотовидных собак, бобров, росомах и, конечно, волков.

Александр Капнист:

Согласен, к натуре пристрелялись, теперь надо составить план съёмок и уже идти по нему целенаправленно, но предварительно согласовав все действия с Матвеем Остапычем.

Доктор Ву:

Молодец, Надежда, точно вычислила и описала места, в которых время идёт по-другому. Различные же показания стрелок на часах для меня не показательны. Кто эти часы проверял до похода в заповедник? А вот поляна, где вы обедали, и сад с цветущими яблонями и прошлогодними плодами — это интересно! Именно в аномальных пространственно-временных зонах и произошли твои контакты с рысью. Ребята, наша Надин, так же как и Поль, подтвердила предположение о том, что такие аномальные зоны привлекают тотемных животных и возбуждают глубинную родовую память человека.

Анри Бертье:

Для меня важным открытием стало увеличение рождаемости у животных, скорее всего, под воздействием радиации. Остапыч чётко обозначил, что рождение двойни и тройни у медведей, оленей и другого зверья, у которого как правило появляется по одному детёнышу, в Полесском заповеднике стало обычным делом.

Нэт:

Причём здесь радиация? Главная причина такой рождаемости у животных в том, что в этом заповеднике реально нет людей! Сейчас почти все заповедники превращены в туристические места с огромным количеством дорог и троп, по которым едут, идут, ползут любопытные туристы с фотоаппаратами.

Интересно, доктор Бертье, что было бы с вашей потенцией, если бы вас почти круглые сутки окружали незнакомые для вас существа?

Задолбали эти двуногие! Всё им хочется увидеть! Построили себе зоопарки — вот и смотрите на животных, или в телевизионных реалити-шоу зырьте на себе подобных. А в заповедники, природные парки не суйтесь. Когда же человек поймёт, что он должен не потреблять и гадить, а жить в любви и взаимоуважении со всем живым на этой планете? Иначе наша Земля найдёт, как избавиться от обнаглевших людских тварей, и загонит их навсегда в искусственные городские муравейники. А миллионы моих собратьев соорудят для них виртуальный мир во имя спасения реального.

Надежда Сушкевич:

Как бы мне хотелось задать Остапычу риторический вопрос: не было ли ему страшно, когда он повернулся спиной к самцу-оленю? Ведь тот одним движением головы мог покалечить или даже убить нашего проводника.

Фёдор Юркевич:

Надежда, я поражён вашей фантазией и готов биться об заклад, что Матвей Остапыч никогда не рискнул бы ни своей жизнью, ни тем более жизнью вверенных ему людей и не пошёл бы за рысью. Один бы он ещё как-нибудь проскользнул, но с такими «токсичными пассажирами» и «живыми мишенями», как вы, — только в порядке бреда!