Приезд полковника

Встречать прибывшего поездом полковника Соломон Крым отправился на стареньком «Виллисе», внедорожнике гражданской модификации, поставленном в Россию в последний год войны по ленд-лизу.

— Чудеса в решете! — выпалил он, едва поздоровавшись с Баурджаном. — Знаете, а ведь вы как две капли воды похожи на беднягу Якова Босого. Такая же посадка головы, густая шевелюра, могучие плечи, выправка, стать.

— Вы находите? — холодно переспросил полковник.

— Да, необыкновенное сходство, — подтвердил Соломон. — Вылитый Яков Александрович — нос, губы… Если, конечно, не принимать во внимание…

— Как известно, Крым во время войны был оккупирован немецко-фашистскими захватчиками. Кстати, ваша фамилия тоже Крым, если не ошибаюсь? С тех пор вы тут все такие шутники? — произнёс полковник ледяным тоном.

Разговор не клеился. Впоследствии старина Соломон Крым не раз упрекал себя в том, что оказался столь дерзок и несдержан. Но тогда он по инерции ещё пытался что-то объяснить новому начальнику.

— Ну что вы — конечно, не все, но некоторые всё же шутят иногда, разве это предосудительно? О, боже! Да мы, крымчаки, вовсе и не претендуем на остроумие… — окончательно стушевался дядя Соля, вспомнив о своей фамилии и двойственности получившегося высказывания, после чего надолго замолчал.

Путь был долгим, несколько часов по серпантину добирались до Щебетовки, оттуда направились в Нижние Отузы. Дорога пролегала вдоль долины Отузки, справа и слева чередовались сады и широкие луга, которые вскоре сменились лесом — сначала редким, с невысокими тощими деревцами. Но чуть дальше предгорья уже были сплошь покрыты густым курчавым лесом. Не доезжая километра до Научной станции, автомобиль поднялся на плоскогорье и помчался вдоль просеки. Отсюда отлично просматривались хребты: Эчки-Даг — с западной стороны Отузской долины, Беш-Таш и Карагач — с восточной, а дальше за ними были хорошо видны более высокие стена Легенер и гора Святая. Тяжёлый массив хребтов Карадага, насупившийся нагромождениями пиков, скал и обрывов, поднимавшихся над лесистыми предгорьями слева от дороги — голых и выщербленных, в трещинах и уступах, — поглядывал на гостя неприветливо, угрюмо и настороженно. Как-то сложатся их отношения?

— Ну и где, товарищ Крым, ваш знаменитый Мёртвый город? — неожиданно спросил Баурджан.

— Не видно его отсюда, да и не заехать на машине — придётся подниматься в горы, пройти вдоль Карагача — вон того хребта. Я покажу, если захотите. Но не советую, честно говоря, — ответил Соломон Крым. — Зачем вам? Красоты никакой, а неприятности вполне могут случиться, товарищ Баурджан Малик-Улы.

— Какие ещё такие неприятности, что вы мямлите?

Соломон Самойлович стал робко объяснять: говорят, есть Хозяйка Мёртвого города, и если кто ей не понравится — закрутит в смерче и сбросит с обрыва. Это, конечно, только легенда, но как знать — место недаром считают опасным…

— Хватит испытывать моё терпение — зачем мне слушать эту мистическую белиберду?! — резко оборвал его полковник.

Но это были только цветочки.

Пока ехали, вспоминал потом Соломон Крым, полковник вспылил трижды.

В первый раз — когда проезжали мимо Научной станции. По поводу самого факта её существования у Баурджана изначально были самые негативные оценки — но он об этом промолчал.

— Что это за бюст? — спросил он, показывая пальцем.

Испуганный дядя Соля робко ответил:

— Терентий Иванович Вяземский, создатель станции, подвижник… Скончался в тысяча девятьсот четырнадцатом…

— Вижу, что четырнадцатый, прочесть могу, слава богу, раз русскими буквами написано… Князь, наверное. Белогвардейская сволочь, монархическая гниль…

— Терентий Иванович не имел отношения к знаменитому княжескому роду, — растерянно лепетал старина Соломон. — Родился в семье священника…

— И того лучше! Кто разрешил памятник? — рявкнул Баурджан.

Узнав, что станцию назвали именем Вяземского, что о памятнике есть специальное сравнительно недавнее постановление симферопольских властей, полковник сменил гнев на милость и указал пальцем на деревянную композицию. Дерево свободы, напротив, ему понравилось, идея воспеть освобождение крестьянства («и чабанов нам забывать бы не стоило!» — добавил он), а ещё и отметить вклад брата — тоже.

— Но герои должны оставаться не в памятниках, а в памяти, — назидательно произнёс он. — Памятники через неделю теряют новизну, а потом мимо них проходят, как мимо аптеки, сквера или даже гастронома. Тем более что сходства главной головы композиции с братом я не углядел.

«И правда, не особо похоже получилось», — привычно подумал Крым и неожиданно вздрогнул, заметив, что острые черты этой самой главной головы будто скопированы с решительного лица Баурджана.

Во второй раз он рассвирепел, когда их «Виллис» встал на повороте дороги неподалёку от дома Босого, который теперь — согласно приказу о назначении полковника главой карадагского памятника природы — будет считаться домом Баурджана. Причина остановки простая: в баке кончился бензин. Баурджан хорошо разбирался в лошадях, а в двигателях — плохо. Крым решил скрыть истинную причину остановки и заявил: здесь, на подъёме, всегда так происходит — машина ветхая и утратила былую прыть. Полковник смирился с тем, что дальше придётся идти пешком, однако был явно уязвлён этой ситуацией.

— Ну а что Босой? — поинтересовался он. — Неужто и он плёлся отсюда до самого дома?

— Яков Александрович всегда был скромным человеком и на работу ходил пешком. До Научной станции всего километр, — потупив взор, ответил Соломон и подумал: как же здорово он одёрнул этого задаваку!

В третий раз полковник разозлился, когда они проходили мимо высокого дерева грецкого ореха и откуда-то сверху до них донеслось громкое карканье. Баурджан разглядел крупную чёрную птицу, примостившуюся на ветке.

Крым объяснил, что это старый ворон, который давно служит здесь сторожем и, кстати, неплохо умеет разговаривать. Покойный Босой очень ценил его: днём и ночью ворон сидит на дереве: стоит кому-то пройти мимо — сразу подаёт голос, предупреждая жителей дома. Птица — куда как умная, беспокоила хозяина, лишь если посетители шли в сторону дома, не обращая внимания на тех, кто спускался в долину.

— Лучшего сторожа и не пожелаешь, — с энтузиазмом завершил свой рассказ дядя Соля.

— Если он такой умный, да ещё и говорить умеет, — пусть ответит, как его зовут. Эй ты, сторож хренов, на какую кличку отзываешься?

— Ка-а-а-рр, ка-а-а-рр! Меня зовут Дельфин, — гордо ответил ворон. — Но это вовсе не кличка, просто я — настоящий, карр, летающий дельфин, и всё.

Баурджан заявил, что не любит вранья — дельфины не умеют летать, он это точно знает, хотя ни разу и не был на море. В ответ ворон раскрыл крылья, спустился немного ниже и спросил:

— Ну, что ты теперь скажешь, всезнайка, карр, умею я летать или не умею?

Полковник был возмущён. Какая разница — птица или рыба? Ах, морское животное? Тем более! Разве можно доверять животному? Его любезному братцу надо было просто поставить часового, тогда он имел бы абсолютно точную информацию о приближающихся к объекту. Кроме того, достоверно известно: правильный часовой никогда не уснёт на посту. А можно ли доверять птице? Тем более — такой странной птице, которая мнит себя дельфином, — как она во сне наблюдает за дорогой?

Соломон пытался выгородить ворона, объясняя, что дельфины спят в полголовы, поочерёдно закрывая то один глаз, то другой, а вороны вообще спят с открытыми глазами…

— Знаю ваши россказни, в военное время за такие разговорчики с боевым командиром полагается расстрел, — ответил Баурджан, решительно зашагал дальше и до самого дома молчал и не смотрел по сторонам.

Вот они и дошли. Дом был виден издалека — красивый, причудливый и приветливый, — расчувствовавшийся Крым внезапно продекламировал:

Всю ночь шёл дождь. У входа в мокрый лес

На сорванных петлях калитка билась.

— Что вы несёте? Какой дождь, вечер — а ещё жуткое пекло. Что касается калитки — то её надо было вовремя отремонтировать, разве не понятно? — сказал полковник и, осмотрев дом, добавил недовольно: — Дом каменный, а балки деревянные, над центральным помещением крышу не сделали — поленились или всё экономите? Здесь многое придётся перестраивать.

Объяснение, что так было задумано: это итальянский дворик, в котором всегда тень и ветерок, а крыши не должно быть, и летом здесь лучшее место для отдыха и обеда, немного успокоило Баурджана.

Тем временем на пороге появился некто Зинченко в выцветшей, но чистенькой солдатской форме, который, как объяснил Соломон, много лет служил в армии, был ординарцем при красных командирах, а в последние годы помогал Я. Босому по дому — ему уже за шестьдесят. «Я в вашем распоряжении, товарищ полковник», — объявил Зинченко и добавил, что кофе готов.

— Может, и вы, товарищ Крым, останетесь, чтобы попить со мной кофе с дороги? — неожиданно любезно предложил Баурджан.

Он хотел, чтобы Соломон Самойлович рассказал ему о полудрагоценных камнях Карадага.

Соломон Крым — в первую очередь геолог, всю жизнь бредивший камнями, потому и переехал сюда — работать на Научной станции. Как он мог не рассказать товарищу полковнику о богатствах этого края?!

— Карадаг, — торжественно произнёс он, — неисчерпаемая кладовая минералов, в том числе полудрагоценных. Чаще всего здесь встречается кварц, его прозрачная разновидность называется горным хрусталём, фиолетовая — аметистом. Кварц волокнистого или радиально-лучистого строения, известен как халцедон. Халцедон с полосками называют агатом, красного или розового цвета — столь привлекательный для многих — сердолик. Водный окисел халцедона — бледно-жёлтый или бесцветный камень с перламутровым переливом цветов — именуют опалом (греч. чарующий, поражающий глаз). Встречаются на Карадаге и другие минералы: белый натролит; кроваво-красный с перламутровым блеском гейландит; сноповидный десмин; чёрно-зелёные чешуйчатые кристаллы хлорита; красные, жёлтые, бурые, зелёные, коричневые яшмы.

Потом он рассказывал о том, что полчища неистовых искателей сувениров ежегодно выходят на охоту, оставляя после себя изуродованные, искрошенные скалы, варварски расхищая и разрушая кладовую карадагских минералов. Постоянное разрушение горных пород со временем может изменить облик древнего вулкана, неповторимого памятника природы, и наша задача — сохранить его для потомков, не так ли, товарищ Баурджан? Надо закрыть Карадаг для этих охотников, сделать его заповедником, как хотел товарищ Босой. А для любителей красивых камней есть пляжи, на которые море само выносит обкатанные разноцветные камешки — вот вам, пожалуйста, добровольные подарки Карадага.

Многие курортники и дачники заболевают так называемой каменной болезнью.

Поначалу приезжий приглядывается к камешкам, начинает копаться в песке, потом поиски камешков превращаются в спорт, в страсть, в тихое умопомешательство, принимающее характер эпидемии. А уж когда случится буря на море — и за ночь море набросает на берег россыпи голышей-самоцветов, — камнелюбами овладевает азарт, переходящий в буйную стадию заболевания.

В посёлке голубых холмов сложилась собственная классификация забавных, но совсем не драгоценных камней, составленная, видимо, не без участия знаменитого Максимилиана. Камешки с глазками — точечными включениями другого минерала — называли лягушками. Есть версия, что Лягушачья бухта Карадага получила своё название из-за обилия на её пляже камешков-лягушек. Плотные зелёные камни типа гальки звались собаками. Коричневато-красные глинистые камни с чёрным рисунком, напоминающие обломки древней керамики, — полинезийцами. Прозрачные камни, одетые в пёструю рубашку, звали почему-то фернампиксами. Камни замысловатой формы окрестили чудаками.

Из всей этой классификации широкой публике больше всего знакомо название куриный бог — камень с дыркой. Раньше местные жители вешали такие камни на курятники, спасая кур от болезней, а теперь они носят по семь (ни больше, ни меньше!) куриных богов на счастье.

Рассказ Соломона Крыма о забавных камнях Максимилиана (и тем более — о куриных богах) Баурджан уже почти не слушал. Кто этот Максимилиан, какая польза от этих его дурацких камней?

* * *

На следующее утро в дом вошли пятеро мужчин, о прибытии которых заблаговременно сообщил ворон-дельфин. Они были членами природоохранной комиссии и хотели проверить, как идут дела.

Председатель комиссии объяснил полковнику, что по закону такие осмотры должны проводиться регулярно, дабы удостовериться, что хозяин не разрушает слишком много скал и сердоликовых жил в целях извлечения из них полудрагоценных минералов. То же касается и лесов природного памятника.

К Якову Босому у них претензий никогда не было — тот распоряжался своими владениями весьма благоразумно и, хотя заметно подчистил сердоликовые жилы в районе Чёртова пальца — не без помощи диких камнелюбов (теперь необходимо беречь этот район и не прикасаться к нему киркой в ближайшие годы), — оставил в безупречном состоянии остальные угодья, которыми теперь управляет товарищ Малик-Улы, а главное, никогда не посягал на Мёртвый город, жемчужину Карадага. Деревья тоже, видимо, почти не вырубались. Но комиссия должна выполнять свои обязанности, ничего тут не поделаешь.

Полковник встретил их довольно прохладно, но был не прочь взглянуть на центральный район Карадага и особенно на Мёртвый город, о котором ему столько рассказывали.

Путь предстоял неблизкий и нелёгкий — тем не менее Баурджан вместе с членами комиссии отправились в путь. На подходе к Чёртову пальцу они увидели много искалеченных скал (глава комиссии только руками разводил, удивляясь, что Босой мало-помалу уничтожил тут почти все красивые каменные вкрапления), а потом оказались перед Игольным ушком, за которым начинался Мёртвый город.

Прошли дальше… Здесь — ни следов каменных вырубок, ни искалеченных аметистовых и хризолитовых жил. Лишь неподалёку от входа лежали бесформенные каменные обломки — скорее всего, одна из скал сама рассыпалась под воздействием дождя и ветра и рухнула на проходе. Никто не позаботился вывезти её — обломки камня обросли мягким зелёным мхом.

Полковник спросил, дозволено ли ему добывать сердолик, халцедоны и прочая и прочая — для нужд родного государства, конечно, — на скалистых отрогах или, например, здесь, в Мёртвом городе?

Глава комиссии сообщил, что запрета вообще-то нет, если, конечно, полковник будет знать меру.

Но тут в разговор вмешался его товарищ — человек неопределённого возраста, все звали его Терентием. Он был высок, крепко сложён — с длинной запутанной шевелюрой, растрёпанными усами, придававшими его лицу брезгливо-недовольное выражение, в старомодном сюртуке не первой свежести, застегнутом на все пуговицы, в брюках табачного цвета, в сапогах, сто лет не видавших щётки, и с большим дамским бантом из шёлкового шарфа цвета чесучи вместо галстука…

«Где я мог видеть этого неприятного типа? — брезгливо подумал Баурджан. — Терентий, Терентий… Может, Вяземский? Чем-то напоминает бюст — такие же усы и неуместный пучок волос под нижней губой. Но тот скончался в четырнадцатом… Может, внук и под деда придуривается? Уж всяко — мог бы помыться, да и одежду постирать тоже…»

— Запрета нет, это правда, — с вызовом произнёс Терентий. — Но хочется верить, полковник, что в благородстве вы не уступаете своему почтенному брату Якову Босому. Речь идёт о доисторических скальных образованиях Мёртвого города, образовавшихся волею небес сто, а то и сто пятьдесят миллионов лет назад. И я уверен, что вы не намерены…

— Я только прибыл на объект, провожу рекогносцировку на местности и своих намерений пока и сам не знаю, — оборвал его Баурджан. — А ещё не терплю, когда малознакомые люди суют свой нос в мои дела, извините за прямоту…

— Извольте, сударь, выслушать меня до конца, — настойчиво продолжал Терентий, — и не надо так кипятиться. Давно, много веков, а то тысяч лет назад, на этой земле жил древний народ киммерийцев, о котором Гомер рассказал нам в своей «Одиссее». Они обитали именно здесь, у самых врат в царство Аида, где их и застал Одиссей, которому надо было спуститься в царство мёртвых. И то, что мы видим сейчас — это хаотическое нагромождение скал, называемое Мёртвым городом, — не скалы вовсе, а остатки разрушенных жилищ того народа.

Наиболее подробные сведения о тех временах мы находим у древнегреческого отца истории Геродота Галикарнасского, утверждавшего, что киммерийцы жили здесь до скифов, пришедших с востока из-за Волги и вытеснивших коренные народы. По преданию киммерийцам пришлось оставить Крым и уйти от преследователей через врата Аида, пообещав непременно вернуться и наказать тех, кто займёт или разрушит их город. Неужели у них нет права на возвращение в свои жилища, чтобы тут, среди величественных развалин, найти, наконец, прибежище и спокойствие? Ведь Мёртвый город по-прежнему принадлежит им, не так ли?

— Что за несусветная чушь? — сказал полковник, сказал — как отрезал. — Вы здесь все — с ума посходили, что ли? То мне рассказывают по секрету о некой Хозяйке Мёртвого города — где она, извините? — которая скидывает неугодных с обрыва. Хозяйка-а-а, ау-у! Вот он я, приходи, встречу тебя острой казацкой шашкой! Что-то не видно хозяек нынче… Теперь мифические киммерийцы, давно сгоревшие в аду… Мне их тоже следует бояться, по-вашему? Сами виноваты — не надо было уходить. «Нельзя торопиться покидать свой аул, называемый солнечной системой, даже если находится он на окраине» — казахская мудрость, между прочим. И потом — какой я вам к чёрту сударь? В стране Советов живём…

— Кажется, я не сказал ничего особо нелепого, товарищ полковник, — раздражённо ответил Терентий. — Но посягнуть на Мёртвый город — это будет чудовищно, зарубите себе на вашем одеревеневшем военно-строевом носу!

Он продолжал ещё недовольно бубнить что-то и зашагал прочь, в глубь Мёртвого города.

Глава комиссии, желая загладить возникшую неловкость, объяснил Баурджану, что Терентий действительно кажется человеком со странностями, часто по пустякам выходит из себя, зато никто лучше его не знает горы Карадага и не разбирается в минералах. Минеральные ванны, бальнеология — его научная специализация…

Полковник разозлился не на шутку — развернулся и, придерживая шашку в ножнах, решительно двинулся в сторону дома, комиссия же меж тем семенила за ним, не поспевая за его огромными шагами. Председатель с трудом догнал Баурджана и, запыхавшись, сообщил:

— Говорят, Терентий Иванович умеет обычный камень заставить светиться, превращая его в сердолик или даже опал.

Полковник остановился и упёрся жёстким взглядом в лицо чиновника:

— Терентий Ива-а-анович — ах, даже так!

Глава комиссии сконфуженно пробормотал:

— Правда, этого никто не видел…

Тропинка между скал вскоре превратилась в дорогу, сжатую густым лесом, из чащи которого донёсся чей-то голос: «Полковник! Полковник, остановитесь, подойдите сюда, я хочу вам кое-что показать!».

— Кто меня зовёт? — спросил Баурджан.

— Понятия не имею, — ответил начальник комиссии, почему-то смутившись.

Но полковник и сам узнал голос Терентия и сказал, показывая на шашку:

— С такими наглецами у меня разговор короткий. Даже если они умеют превращать гальку в самоцветы — в чём я лично очень сомневаюсь. Так и передайте это вашему ТЕТЕРИЮ!

И быстро направился к дому, а над лесом ещё долго разносились возгласы: «Полковник! Полковник, куда же вы?!»

* * *

Вечером, по возвращении домой, у Баурджана было прекрасное настроение. Во-первых, как он этих бездельников лихо поставил на место! Комиссию ему прислали! Должны всё-таки понимать, с кем имеют дело — с героем войны разговаривают! А этот Терентий, кстати, — не такой уж он Тетерий, как могло показаться! Надо к нему приглядеться — а если правда, что он гальку умеет в самоцвет превращать? Здесь, на Карадаге, похоже, многое невозможное возможным становится… А военному человеку нужно уметь быстро перестраиваться согласно боевой обстановке, чтобы принимать правильные решения.

Но спокойного вечера у полковника не получилось.

На посёлок пали сиреневые сумерки, когда после ужина Баурджан прогуливался на лужайке перед своим домом и услышал предупреждающее карканье ворона-дельфина.

— Эй, Зинченко, как думаешь, кого нелёгкая принесла в поздний час?

— Ума не приложу, товарищ Малик-Улы, — ответил Зинченко.

Полковник ждал посетителя — в течение двадцати минут никто так и не появился. Дельфин прокричал ещё раз.

— Один раз птица вполне могла ошибиться, но дважды — раньше такого не случалось! — заметил Зинченко.

Почти час Баурджан нервно мерил шагами лужайку — никто не появился!

Полковник решил: с него хватит… Он идёт спать, как и положено ночью в мирное время, а Зинченко — совсем другое дело, пусть ждёт до утра!

Баурджан лёг в постель и выключил свет, но каждые тридцать-сорок минут Дельфин достаточно убедительно вновь сообщал о приходе гостя. Полковник ворочался в кровати, отгоняя сон, и каждый раз при крике сторожа зажигал свет и смотрел на часы.

Когда в начале четвёртого часа ворон в очередной раз весьма уверенно прокричал о новом посетителе, Баурджан вскочил, оделся, зарядил своего макарова и спустился по дороге к сторожевому ореховому дереву.

Полная луна осветила спящую долину. Полковник стоял под густой кроной, держа в руках пистолет и оглядываясь по сторонам — куда мог деться ночной гость? — как вдруг над его головой Дельфин в очередной раз резко прокричал. Баурджан вскинул руку и, не глядя, выстрелил не совсем вверх — чуть в сторону. Он понимал: подстрелить ненормальную птицу — это было бы слишком!

— Ка-а-а-рр, ка-а-а-рр, упёртый, примитивный солдафон — я сразу понял, кто ты! — истошно кричал сторож. — Но нельзя же быть таким балбесом — ещё чуть-чуть, и подстрелил бы меня, пуля — тысяча раз карр — просвистела совсем рядом!

— Никакой ты не Дельфин — просто глупый летающий пингвин, — ответил полковник, вглядываясь в чёрную фигуру ворона среди ветвей. — Я ведь спускался в долину, а не поднимался к дому — зачем надо было верещать, как резаному?

— Ну да, я задремал, а потом, когда заметил тебя, не признал поначалу, решил: кто-то из долины идёт. Единственная ошибка — карр — за всю мою долгую и, не побоюсь этого сказать, самоотверженную жизнь, а сколько крику, шуму — и даже стрельба!

— Единственная? — разозлился Баурджан. — Сколько раз за ночь ты мешал мне спать? Или это шутки здесь такие? Соломон шутил всю дорогу, теперь — ворон по кличке Дельфин! Ты же на посту. За такие шутки полагается расстрел на месте!

— Тупой, какой ты всё-таки тупой! Люди к тебе шли, люди… Шли и шли, один за другим. Вот я и сообщал. А за верную службу ты чуть не убил меня, словно глупую куропатку.

— Хорошо, тогда скажи, кто проходил, о ком ты сообщал? — настаивал полковник.

— А вот этого я тебе уже не скажу — карр, — проси, не проси! — ответил Дельфин.

«Не хочешь говорить — обойдёмся! По крайней мере, об одном из ночных посетителей я точно знаю, кто это», — подумал полковник, но не сказал об этом и постарался перевести разговор на другую тему:

— Что, так сильно напугался, трусишка? Подумаешь, выстрел из пистолета!

— Да какая р-р-разница — напугался, не напугался! — тебе-то какое дело? Я и так думал убраться из этих злосчастных мест — туда, откуда прилетел когда-то. Сколько меня приглашали, просто упрашивали перебраться в лондонский Тауэр — а я не соглашался: «Нет, ни за что, Крым люблю, и точка!» Жизнь прожил, а так и остался простофилей — всё надеялся: умные, добрые люди отблагодарят Дельфина за верную службу. Но теперь сыт по горло. Тут всё одряхлело, того и гляди превратится в прах, рассыплется: здание Научной станции обветшало, Босой умер, жена его — тоже, твой теперешний ординарец Зинченко вообще еле ходит. Ты приехал сюда — думаешь, мы теперь дружно воскликнем: ах, какой бравый вояка?! Да нет, ты уже далеко не тот батыр, каким раньше слыл, милый мой полковник!

— Если не прекратишь балаган, на самом деле подстрелю, у меня не заржавеет, — пригрозил Баурджан.

— Да-да-да-да — у тебя не заржавеет: накричать, обругать, застрелить… Командир-р-р, карр, должен заботиться о солдате — ни рразу не слышал о таком? У тебя не возникла мысль, почему скромный постовой захотел стать Дельфином?

— Интересная мысль, — согласился полковник. — Ну и почему всё-таки?

— Потому что я море люблю: ветер, волны, солёные брызги, с дельфинами дружу, а не с родственниками своими суетливыми и безмозглыми — галками, сороками, сойками и воронами… Тебе не понять этого, вояка! Море — карр! — освобождает от суеты, море даёт мыслящей личности настоящую свободу, которой нет и никогда не было на земле, — запальчиво произнёс Дельфин, гордо вскинул голову, расправил крылья и посмотрел на луну.

Раздалось его хриплое пение, в котором слышалась странная нежность:

Гррустные звёзды в поисках ласки

Сквозь синюю вечность летят до земли,

Морре навстречу им детские сказки

На синих ладонях несёт корабли.

О морре, морре, прреданным скалам

Ты ненадолго подаришь прибой,

Морре, возьми меня, в дальние дали

С паррусом алым вместе с собой.

— С парусом алым — вот это правильно, это по-нашему, — задумчиво сказал полковник. — Хотя голос у тебя ужасный. Как поют настоящие дельфины, не слышал, но ты… Хотя твоя правда тоже имеет место — мне уже далеко до батыра. Ладно, что ты решил? Если уходишь, поставлю сюда бойца с ружьём, будет нормальный пост охраны. Ну, говори…

— Подумаю пока, покарр! — ответил ворон, а сам решил: нужно Иргу дождаться — в конце недели она должна приехать.

Что-то подсказывало мудрой птице: у дяди с племянницей будут ещё искры высекаться. Лучше ему остаться — кто ещё поможет советом девчонке?

— Сегодня я добрый, всем всё прощаю! Думай, Дельфин, решай, что тебе больше по душе… А у меня глаза закрываются, — сказал Баурджан, зевнул и побрёл к дому.

* * *

В воскресенье приехала Ирга; первая встреча дяди и племянницы прошла без восклицаний и эмоций: буднично, как нечто само собой разумеющееся.

Полковник подумал: «У нас с братом лица скуластые, костистые… А у неё — круглое как луна: не нашей семьи девочка, не Малик-Улы».

— Экая ты слабосильная худышка, — произнёс Баурджан. — Там в интернате, совсем вас не кормят? Сейчас Зинченко сделает тебе нормальный завтрак — отъедайся!

— Кормят в нашей столовой очень даже хорошо… И никакая я вам не слабосильная, — обиженно ответила девочка. — Могу проплыть вдоль Карадага от Научной станции до самых Лягушачьих бухт. А вы, например, проплывёте? И шпагат могу сделать, — и в подтверждение своих слов села на шпагат.

— Не знаю, далеко ли это, от станции до Лягушачьих, — примирительно сказал полковник. — Я так вообще плавать не умею — всю жизнь на коне… И сейчас бы завёл — всё лучше старенького «Виллиса» товарища Соломона Крыма, — да где его держать? Рядом с вашим домом места для конюшни не найдётся.

Баурджан показал свою послевоенную фотографию, где он запечатлён на любимом скакуне, в папахе, грудь в орденах, в сапогах со шпорами и с поднятой шашкой в руке. Сапоги и шашку в ножнах он сохранил и привёз с собой. Ирге фотография дяди понравилась, сапоги и шашка тоже — вот она и предложила:

— Пойдёмте, покажу вам наше прекрасное море, это недалеко от дома. Там у нас и собственный причал есть — его ещё папа Яник сделал, — покажу нашу лодку. На ночь мы её оттаскиваем — а ещё вёсла и мачту с парусом — в небольшой эллинг… Почему я сказала «мы»? Не знаю… Вообще-то я сама справляюсь, это нетрудно: там есть наклонный помост и ручная лебёдка. Можем и выкупаться — сегодня, кстати, прекрасная погода.

«Да нет, дружбы у нас с племянницей не получится — чужая девочка, совсем не наша девочка», — подумал полковник. Неожиданно он вспомнил письмо брата, в котором тот писал, что «обещал дочери: никто не тронет её любимый Мёртвый город». Полковник принял тогда предложение брата — выходит: тоже обещал! Вспомнил, что при чтении письма, мысленно согласился с братом: «Вполне можно девчонке оставить — пусть играет там в дочки-матери… Или в классики».

Ирга тем временем объясняла, как красиво на море, какая у них прекрасная лодка…

Полковник внезапно разозлился — зачем он проявил тогда эту недопустимую легкомысленность и мысленно согласился? Он никогда не изменял самому себе и, если решал что-то, всегда выполнял… А теперь получается: не он, а какая-то сопливая девчонка — фактическая хозяйка Мёртвого города, в то время как у него на это место появились самые серьёзные планы.

— Ну пойдёмте, пойдёмте, дядя Баурджан, — уговаривала Ирга, но дядя нарочито резко отказался от прогулки:

— Вот ещё, зачем мне ваша лодка, зачем ваше море? Меня не для того сюда поставили советские органы. Я отвечаю за Научную станцию, за Дом дружбы с дельфинами, за памятник природы Карадаг, наконец, а море — что в нём хорошего, разве это памятник природы?

* * *

Интересно, как полковник узнал о духах Мёртвого города и про змея Апелиотиса? Ирга точно ничего такого дяде Баурджану не говорила — она не из тех, кто о своей дружбе с духами станет рассказывать неизвестно откуда взявшемуся дядюшке, на первый взгляд столь похожему на нахального грибоедовского Скалозуба: «хрипун, удавленник, фагот»… Как часто, однако, бывают несправедливы и жестоки двенадцатилетние отроковицы! Грибоедов писал о Скалозубе: «И золотой мешок, и метит в генералы», — нет, это совсем не о Баурджане.

Говорили, что отец полковника — выходец из племени аргын Среднего жуза казахского народа, пришедшего из улуса Джучи ещё при правнуке Тимура. Эти степняки умели жить в гармонии с природой — понимали языки птиц и многих животных. Полковник-де ещё в детстве получил эти знания от соплеменников — может, и папа Яник тоже? — вот птицы и поведали Баурджану эту историю о духах и драконе.

А много повидавший на своем веку Зинченко объяснял всё несколько по-другому. Согласно его версии, однажды вечером полковник решил прогуляться по лесу, росшему в предгорьях Карадага, и к своему удивлению заметил пробивающийся меж стволами свет и каких-то людей. Баурджан решил незаметно приблизиться… Выяснилось, что с фонариком в руке шёл Терентий. Он встретил двоих ребятишек, заблудившихся в чаще, и теперь провожал их до ближайшей дороги, по которой они смогли бы вернуться в Старый Крым, — добраться до того же интерната, где училась Ирга. По пути Терентий рассказывал им о духах Мёртвого города и про какого-то змея по имени Апелиотис, не подозревая, что рядом тихо крался полковник и всё слышал. Вопрос только: можно ли доверять рассказам самого Зинченко, любящего приврать, а иногда и выпить горилки? В доверительные разговоры местных птиц с Баурджаном тоже не особенно верится. Одно мы знаем точно: Малик-Улы очень быстро подобрался к главным тайнам Карадага. Если бы он так и остался в неведении — особенно относительно духов Мёртвого города, — не случилось бы ничего из того, что впоследствии произошло с нашими героями.

Много веков назад жители Отузской долины стали замечать, что небольшой горный участок, называемый — и тогда и сейчас — Мёртвым городом, принципиально отличается от других, не менее живописных участков Карадага. Все были убеждены в какой-то неясной особенности именно этого нагромождения скал, но о таких вещах предпочитали не говорить. Были в чём-то уверены, но объяснить отличие этих скал от других горных сооружений природы никто не мог.

В общем, существовало некое поверье, но местные жители к нему относились весьма легкомысленно, считая милой выдумкой для детей… Да и сейчас в Нижних Отузах вряд ли найдётся хоть один взрослый, пожелавший бы честно посмотреть в глаза правде многократно подтверждённых весьма необычных фактов, сотни лет ручейком стекавших из небольшого горного массива Карадага в заскорузлый быт провинциальных посёлков, примостившихся на его склоне. Мы настолько привержены так называемой современной научной картине мира, что даже не можем себе представить, что эта самая что ни на есть научная картина — такой же предрассудок, как и все остальные: религии, нигилизм, вера в справедливость демократического общества, возможность построения рая на земле и коммунизма в отдельно взятой стране, а также многое другое. Для меня лично эта самая научная картина — столь же избитая истина, за которую мы почему-то столь судорожно держимся, такой же фейк, как давно изжившая себя идея, что масс-медиа отражают хоть как-то общественные процессы (что угодно, но не реальные процессы). Неверие в предрассудки — тоже предрассудок, друзья мои…

А что там, в Мёртвом городе, на самом деле происходит, удалось выяснить только в конце XVIII века. Крым вошёл в состав России, и первым учёным, поселившимся здесь в 1795 году, стал Пётр Симон Паллас. Он приехал в Тавриду, находясь в зените славы, которая распространилась далеко за пределы России, — имя его составляло гордость европейской науки. Екатерина II пожаловала ему дом в Симферополе и поместье Калмук-Кара в долине.

Современник Палласа профессор Кембриджского университета Эдвард Дэниел Кларк писал, что Крым «надолго останется знаменитым как местопребывание профессора Палласа, этого столь известного в учёном мире своими многочисленными трудами исследователя». Проживая на полуострове в течение ряда лет, Паллас побывал во многих его уголках, основательно исследуя Теrra Таvrіka. Подробные работы учёного стали единственными путеводителями для крымских путешественников первой половины ХIХ века.

Именно Паллас, побывав на Карадаге, сумел понять, в чём особенность Мёртвого города, и не нашёл в этом ровно ничего странного. Э. Д. Кларк сообщает нам, что в своей книге A Naturalist in Russia — «Натуралист в России» энциклопедист и путешественник П. Паллас посвятил своему открытию несколько энергичных строк.

Ниже я привожу его рассказ, но предупреждаю пытливого читателя, что он дошёл до нас через цепочку пересказов, а в указанной Кларком книге я его не нашёл. Возможно, это отрывок из какой-то другой книги — из мемуаров об изменчивости животных или из исследований о ленточных червях, например.

Вот этот отрывок, отличающийся предельной ясностью и аскетической краткостью:

«В этих крошечных Альпах всё услаждало мой взор. Я бродил по так называемому Мёртвому городу, который славится могучими развалинами, каждая из которых поднимается выше Кёльнского собора. Природное любопытство и на сей раз меня не обмануло: мне довелось заметить, что внутри скал живут духи, каковых я не раз встречал и в других землях. Расспросы местных жителей оказались бесполезными — похоже, они, занятые ежедневным тяжелым крестьянским трудом, ничего о духах не знают. По здравом размышлении, а также по результатам моих научных наблюдений я пришёл к несомненно правильному выводу, что каждая скала служит убежищем для духа этой скалы, который время от времени покидает своё невидимое жильё, принимая облик некого живого существа или человека. Создания те простодушны и добры — неспособны нести угрозу или причинить людям какой-либо вред».

Паллас (а может, Кларк?) оказался первым и единственным естествоиспытателем, написавшим о невидимых обитателях Мёртвого города. Трудно назвать это открытием — в Нижних Отузах время от времени поговаривали о странных обитателях этого горного участка Карадага. Но если какой-нибудь селянин всерьёз начинал рассказывать о встреченных духах, его немедленно объявляли дураком и болтуном.

Пожалуй, только дети, ещё не закостеневшие в современных псевдонаучных предрассудках, считали по-другому. Они любили приходить в Мёртвый город, чтобы поговорить с духами — хотя временами им было страшно, — но кто такие эти духи, одетые, как правило, в незнакомые старинные одежды и странные головные уборы, и как они попали туда, малыши, конечно, не представляли. Почему-то получалось так, что, повзрослев, дети уже не встречали там духов и переставали в них верить — тем более что взрослые настойчиво объясняли им: духи бывают только в сказках!

Профессор Э. Кларк задаётся вопросом, почему после Палласа ни одному учёному не удалось зафиксировать факт видимого овеществления духа? И сам же отвечает, что эти существа выходят из камня, принимая облик животного или человека, только в неких исключительных обстоятельствах. Они очень осторожны, потому что жизнь духов целиком зависит от целостного состояния личных скал, служащих им домом, но если скалы не трогать — может длиться сотни и тысячи лет.

Есть мнение, что духи любят поболтать — залезают на вершины скал и, если нет туристов или иных посетителей, трещат дни и ночи напролёт или поют.

Если любители самоцветов вырубали камни из тела их скал, вроде ничего страшного — просто немного обидно. А если какую-нибудь глыбу целиком разобьют на кусочки — тогда дух погибнет, потому что ему негде будет жить. В общем, духи сообразили, что их жизнь окажется под угрозой, если люди станут полностью разрушать скалы.

Ещё в начале XIX века среди духов появился новобранец — некто Терентий: он тоже не захотел покидать любимый Карадаг, охране природы которого отдал лучшие годы жизни. Терентий был моложе многих своих древних соседей — других духов с изрядным стажем — и оказался куда как деятельным. Он старался проводить больше времени среди людей — жители Нижних Отузов не подозревали, что он не совсем человек, — чтобы отвести от духов возможную беду. Много лет Терентий убеждал Якова Босого, которому решился открыться, в необходимости сохранить скалы и леса Карадага от расхищения и особенно — развалины Мёртвого города. Босой добился включения Терентия в состав природоохранной комиссии — интересно, как ему удалось это: ведь сам-то Терентий — фу-у-у, дух легковесный, у которого нет ни документов, ни справок — из психдиспансера, из жилконторы по месту прописки, — тем более — красной книжки члена партии! Хотя в те времена, наверное, легко принимали в члены КПСС разного рода шариковых. Не сомневаюсь, что законопослушный Терентий Иванович всей душой поддержал программу партии, направленную на охрану несметных природных богатств нашей социалистической родины. И решения XX и XXII съездов, а также заявление Никиты Сергеевича о том, что «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме!» Так что я не исключаю: Терентий вполне мог стать членом партячейки Научной станции и (или) Дома защиты дельфинов, например, которые и выдвинули его потом в состав уважаемой комиссии. А владельцу партбилета уже незачем заморачиваться, чтобы обзавестись всеми остальными вполне второстепенными документами. Впрочем, это лишь моё предположение.

Став членом комиссии, Терентий Иванович в знак благодарности добыл для Якова Босого почётную грамоту, затем добился вручения ордена Трудового Красного знамени, а после его безвременной кончины — постановки памятника: скромного, зато более чем искусной работы.

Сколько усилий потратил новоиспечённый член комиссии, на какие только хитрости не шёл, чтобы сохранить в неприкосновенности беззаботную жизнь своих товарищей. Вечерами он встречался с папой Яником, пытаясь во время беседы направлять его мысли в правильное русло. Директору Научного центра было интересно: Терентий щедро делился заветными тайнами Карадага, которые стали ему доступны после превращения в духа. Самому же Терентию приходилось обсуждать с Яковом Карибский кризис, полёт Гагарина — какое ему дело до этой бренной ежедневной суеты? — слушать ужасно скучные и непонятные современные стихи, пить кофе и молодое местное вино — всё абсолютно безвкусное для неовеществлённого духа. А из окна тем временем — вместе с пьянящим запахом разогретой хвои — лились голоса его собратьев, которые, сидя на вершинах скал, весело распевали любимые песни. Как же он ненавидел в тот момент своих беспечных соседей, ради которых так старался, — и Митридата, и Феодору, и особенно молодых — Мишу Ляхова, Максимилиана, но больше всего — упёртого и обидчивого Всеволода, упорно не признававшего в Терентии своего начальника! Ну погодите, вернусь — ужо всем достанется по первое число!

После встречи с Баурджаном, почти не скрывавшим своего желания добывать как можно больше полудрагоценных камней из горных пород, Терентий понял, что разговорами от полковника ничего не добиться. Но ведь надо спасать духов и Мёртвый город тоже!

Бывший создатель и вдохновитель карадагской Научной станции решил пойти на крайние меры и обратиться за помощью к Апелиотису.

Продолжение следует