top of page

Балтин+

Freckes
Freckes

Александр Балтин

Высокий «взлёт креста»

Заметки о поэзии Виктора Петрова в связи с выходом новой книги

1

Самое простое может оказаться самым сложным — если смотреть в корень явления, в самую сущность феномена…

Оттого:

Голос звал в осенние просторы —

Одинокий голос из-за туч,

И хотелось самого простого:

Чтобы солнечный явился луч.

В силе и звоне волшебного солнечного луча раскрывается новая книга Виктора Петрова «Взлёт креста» (Москва, изд-во «Вест-Консалтинг», 2022) — названием своим уже давая вариант одухотворения действительности: той нашенской реальности, что завязла избыточно в материальном, запуталась в блескучих соблазнах.


<a href='https://ru.freepik.com/psd/mockup'>Mockup PSD создан(а) Vectonauta - ru.freepik.com</a>

…Жизнь прорастает — через загубленную былую; поэт, необыкновенно, как своеобразный живой сейсмограф, чувствующий вечную плазму жизни, живописует сильно:

Загублен храм на том холме,

Куда всходили мы с тобой.

И раны стен, и свет во тьме

Являли зло наперебой.

От капищ траурная гарь,

И не сбылась благая весть,

Но там, где осквернён алтарь,

Не зря гнездо соколье есть!

Это страшные строки о погубленном и разорённом храме на холме. Страшные — но ведь птичье гнездо наполнено светом жизни в неменьшей степени, чем всё остальное пространство, и продолжение жизни, явленное в стихе, воспринимается врачевателем упомянутых ран.

Раны стен болью ударят в бубен мозга, но соколье гнездо, подразумевающее дальнейшую высоту полёта обитателей, внушает радугу надежды.

Необычна метафизика Петрова — равно его ощущение слова:

Смотрите: мукою Христовой

Искажены мои уста!

Я думал: слово — это слово,

А слово — это взлёт креста…

Сквозь страдание — взлёт; сквозь муку родится небесная мукá: из которой взойдут, подчиняясь дару мастера, питательные духовные хлеба…

Необыкновенными цветами распускается звукопись поэта:

Змеится текучее пламя позёмки,

И сбитая птица летит в буерак.

Звенящая перекличка «з» и глуховатая поступь «п» хороши сами во себе — можно раствориться в звуке, даже отвлекаясь от содержания: тяжёлого — в контексте конкретного стихотворения.

Осознание доли и ответственности поэта пламенеет в поэзии Петрова:

Моя прервётся поступь —

Звезда падёт во тьму.

Иду, как шёл апостол,

К распятью своему.

Тут невозможны языковые игры, ибо жизнь одна: как сердце, бьющееся ритмами поэзии; как путь, ведущий к распятию, подразумевающему взлёт.

Глобальность пронизывает мистерию поэта, и Гамаюн, возникающий сакральным образом, вызывает множество ассоциаций, ибо существует… дорога дорог:

Расхристан, как тёмный язычник, и юн,

Я в идола верил, и бог был не Бог,

Но смолк и задумался мой Гамаюн,

И вздыбилась к небу дорога дорог.

Дорога дорог: подразумевающая «Взлёт креста» — ту силу, что явлена В. Петровым суммами созвучий, озарений, страданий; ту, что, укрепляя дух, предлагает подлинность — вместо пустоты псевдосуществования большинства.

Новая книга Виктора Петрова «Взлёт креста» есть удачный повод высказаться и в целом о его поэзии.

2

Мощное, мускульно-твёрдое слово — твердь; оно словно требует заглавной буквы — столь массивно и величаво: и твердь небесная соотносится с земной неразрывно, организуя космическое целое, даруя возможности творчества — устремлённого в небеса.

Заглавной буквы требует и поэзия Виктора Петрова, высоко несущего драгоценный факел лучших традиций, словесной силы, глубины, своеобразия…

Никаких игрищ не подразумевает судьба поэта: жизнь одна, и проживать её придётся всерьёз, даже — смертельно всерьёз, ибо все знаем, чем заканчивается предприятие.

Жизнь одна — и подразумевает она какое-то количество ледяного ветра, тяжести мороза, и — преодоления их: пусть речь о метафизическом холоде, речь о:

Железный путь спрямил указкой —

Не юг, не запад, не восток.

И, окропясь водою карской,

Взошёл, как ледяной цветок.

Но вьюга налетела чёртом,

Пророча неживой предел —

Загинули цветы несчётны,

Один лишь я и уцелел!

Приговорён к оцепененью,

Замру, умру… И злей тоски

Меня сова коснётся тенью,

Сорвать пытаясь лепестки.

Стихотворение, наименованное «Ледяной цветок», открывает предыдущую книгу Виктора Петрова «Твердь», и словно конденсирует в себе характерные меты поэтического дела стихотворца: жёсткая твёрдость строк, жизненная стойкость, доля метафизики, интересно дозированная — в соотношении с мерой реальности, освещаемой стихом, своеобразная сказовость, идущая от должного… да никак не всплывающего вечного Китежа…

Каждый лепесток стиха будет сиять, он выверен и красив, и никакая сова современности, забитой шелухой пёстрой пустоты, не собьёт ни один.

3

Голос Петрова высок — именно таким только и можно говорить о крещенской воде, о тайне тайн, не разрешишь какую никакими научными методами-постижениями:

Ступаешь в крещенскую воду,

Наяда — моё божество!..

И накрест прорубленный створ

Грехи омывает народу.

Мы грешные — я так особо! —

Страстей и гордыни рабы.

Бежал бы куда от судьбы —

Зароком повязаны оба.

Мощно работает усечённая рифма — божество-створ: сразу рисуя сложную картину; и безжалостность к себе — со вспышкой зарока, каким связан с судьбой, — словно, всколыхнувшись, выступает из целящей, чёрной, ночной, ледяной воды, из которой вообще, как известно, пошла жизнь.

Жизни много в поэзии Петрова: самой плазмы её — густой, как мёд, насыщенной, как научный поиск, пёстрой, как русская ярмарка.

Она различно вламывается в стихи: то историей, чьи одежды весьма изорваны, особенно — если речь о нашей, русской:

Сибирь колесовали поезда —

Вела их паровозная звезда.

Стонал, стенал столыпинский вагон:

Паду на рельсы — неизбывный стон.

Этапами гоняли русский люд.

А хлад сибирский по-медвежьи лют.

То осмыслением креста: столь важного на Руси: хочется мечтать: когда-нибудь возмогущего поднять её — хоть тенью своею — на должную высоту, и тут есть смысл процитировать вторично:

Смотрите: мукою христовой

Искажены мои уста!

Высокая метафизика — русского видения, разумеется, — прорастает сквозь стихи поэта, набирая высоту от дерзновения мысли:

Я думал: слово — это слово,

А слово — это взлёт креста…

Так понимается слово: ныне сведённое в основном к передаточной функции; так чувствуется слово поэтом, как и должно…

А история у Петрова — точно одушевлённая: кажется, в духе философии общего дела Н. Фёдорова — поэт необыкновенно чувствует всеединство людское, где каждый, будучи целокупной индивидуальностью, является же и частицей глобальной всеобщности.

Оттого так и ощущаются стоны гонимых по этапу: будто через современность проходят их тени.

Современность, конечно, оставляет желать лучшего:

Свои пятилетние планы

Уже осмеяла страна —

Пьяны тем столицы и пьяны,

Одна только даль не пьяна.

Но и современность, какая уж есть, не тронет русской тяги к бесконечной воле.

…Ах, мускул русского вольнолюбья!

Ах, мощь и ширь нашенского разгула!

Отсюда и «Гуляй-Поле», и «Богатяновка», становящаяся стихом; Богатяновка, являющаяся порой следствием оного разгула, и чередующая пивную… с тюрьмой.

Закроется моя тюрьма на Богатяновской,

И вновь откроется пивная, что была,

И срок, наверное, придёт пред Богом каяться.

Пока ж гуляй, сирень-весна!.. И все дела!

Космосом и грехом стянуто у нас национальное, родное, русское, порою скорей — расейское; бывает: и из колючей проволоки вырастают розы стихов; отсюда такие произведения, как «Срок», «Поезд»:

Поезд шёл в ночную пору

Расписанию вдогон,

И вольготно было вору

Спящий обирать вагон.

Вор в законе издалёка —

Не улыбка, а оскал,

Чёрный глаз, гортанный клёкот —

Души русские искал.

И жутко, и прекрасно, и ужасно, и муторно: но дело поэта — отделить космическое от низового, потому стихотворение завершается мыслью — острой, как биссектриса, парадоксальной, заставляющей думать на новых оборотах:

Поезд шёл, летел по свету,

Как всему и всем ответ:

Ничего святого нету —

Ничего святее нет…

4

Образ деревни, концентрированно данный в нескольких строках: образ, прослоённый жизненным свинцом: и — уходящий, как бесконечные элементы натуры, постепенно убывающие из реальности:

Баню растопили по-белому,

Жизнь крутнулась наоборот…

Баба сердобольная беглому

Ставила еду у ворот.

Сильно построенные стихи Виктора Петрова черпают материал в той же мере из жизни, сколь и из мечты: о вечном сиянии русской правды:

Я ветром по свету гоним,

И слышен поруганный гимн,

Как звон колокольный на дне —

Град Китеж, мой Китеж во мне!

Китеж, прекрасный, сказочный Китеж вечного, ещё не воссиявшего толком русского солнца: как сладко и могущественно это представление…

Впрочем, стихи Петрова больше сумрачного колорита: сгущённых красок, сильного нажима пера.

Острые звёзды Кремля

Ранили русского зверя,

И задрожала земля,

Веря Христу и не веря.

Лучше страдать на кресте,

А не поддаться расколу:

Тянется крест к высоте,

Прочее клонится долу!

Нечто потаённо-исконное, глубинное, как руда, определяющее русское бытие сильно просвечивает сквозь стихи поэта.

Как ни прискорбно, для русских характерна тяга к запредельности с неумением да и нежеланием отвлекаться на суетное: два полюса, определяющие русскую жизнь долго-долго.

Многого из того, что должно быть, — нет; многого; но стихи, идущие ввысь, по световой вертикали, добавляют гармонии к окружающему миру, и стихи Виктора Петрова как нельзя лучше доказуют это.

5

Есть метафизическая высота русской деревни: связанная и с Китежем, и с княжением, связанная тысячью отливающих золотом нитей с прошедшим, с традицией, уходящей, как натура, забываемой, почти забытой:

Твоя деревня, мать родная Княже!

И ночью белой нежится изба:

Полцарства — за тебя! — не за коня же:

Взамен бы только прядку отводить со лба.

Когда посмотришь снизу на меня ты,

Почудится — повелевает свыше взор…

Твоя изба так это княжие палаты,

А где я был и делал что — какой же вздор!

Свет пламенеющий, осенние листья, нисходящие на землю…

Философия избы, на протяжение веков ассоциирующейся с Русью, — избы, более значимой, чем княжеские палаты.

Стихи В. Петрова заряжены силою природного слова-солнца; они вспыхивают литою вековой церковной парчой и звучат булатом: когда есть необходимость; они становятся нежнее шёлка, и режут правдой, ибо нельзя же ею, наждачной, пренебречь.

…Как своеобразно увидена рысь, точно становящая символом таинственного леса: и взгляд её мерцающе-текучий, словно отвечает немыслимым тайнам мирозданья, таящимся везде:

Я знаю, в том лесу гуляет рысь,

Большая кошка, вольное созданье.

И смотрит рыжая подолгу ввысь,

А звёздное таится мирозданье.

Поэзия Петрова держится высотой: мирочувствования, входящего в стихи образным строем, высверком мысли, огнём правды, плазмою жизни, и насыщенность стиха разнообразием всего поражает, предлагая свой космос.

6

Под сенью русского размаха вызревает, дабы соком истечь, трагедия, и поэт, чья чувствительность может соперничать с сейсмографом, ощущает её и в красках разгула-захлёста, ярой силы:

Гулеванит Гуляй-Поле —

Шашек дикий пересверк!

Батька думает о воле

И подковывает век.

Вишни кровенеют рясно,

Белый снег убит во рву.

Кто за белых? Кто за красных?

Я за зелену-траву!

Располосовано будет тело Отчизны, и многое уйдёт, и пейзаж деревни сделается тёмным, тяжёлым…

Виктор Петров удивительно чувствует русское, даже потаённое, даже как будто едва проступающее пунктиром в подспудных слоях истории.

Тут двойственно: с одной стороны — сияющий Китеж, так и не поднявшийся из-под метафизических вод, с другой — деревня, всё глубже и глубже погружаемая в оные…

Полюса, определяющие русское бытие, тяжелы, и совместить их не получается — подобно тому, как тяга к подвигу в русских сильнее желания кропотливо и нудно собирать… к примеру, табуретки.

Стихи В. Петрова сильно стянуты волокнами метафизики: необходимость осмысления яви зажигает свет внутри оных волокон:

Сказал победитель: «Восславь…»

Я славил не сон — славил явь,

И звёздному верил огню,

И мир весь держал за родню.

Тут и вселенство русское: всеединство — так сильно выраженное философом Фёдоровым — поэтом всеобщего дела…

Китеж, глубоко спрятанный в каждом из нас, прорывается замечательными лучами-строками стихов, коли речь о поэте, — и Виктор Петров, сильно и ярко представляя современную поэзию, даёт образы, налитые светом смысла и наполненные тою мерой глубины, что свидетельствует о степени поэтического дарования…

7

Бои, битвы, Армагеддон…

Неистовство шумит в поэзии Виктора Петрова; взмывает вверх, тянет знамёна к неведомым полюсам:

Он схлестнулся крест-накрест с тобою

И земные отринул пути.

И, распятые общей судьбою,

Разве можете с неба сойти?

Было то, что ещё не бывало,

А что было — рассыпалось в прах…

Ты руками его обвивала

И в подлунном и в прочих мирах.

Миры множатся, отражаясь один в другом; и вот уже поминается — «Мой род Аввакума Петрова»: кажется, действительность, банальность её объёма не могут удовлетворить Петрова, взбирающегося всё выше и выше…

Гудения, занятое у сфер, сила, способная сокрушать крепостные стены…

Даже ноты лирики, звучащие в его стихах, своеобычны: точно изъяты из боёв: столь же естественных, сколь и необходимых:

Милая, гладишь меня по щеке —

Я, как всегда, небрит навсегда.

После заблудишься ты вдалеке,

И обомрут мои поезда.

Он громоздит свою лествицу к небу — Виктор Петров; и лествица эта тем вернее, чем гуще звук, чем правдивее он связан с напластованием истории, веры правды…

«Взлёт креста», как и «Твердь», выходившая в издательстве журнала «Юность», разлетается мощными словесными лентами, испещрёнными письменами бытия и мысли (как знать, может быть, именно она и определяет первое), закручивается турбулентно, продуваемая онтологическим ветром, и, повышаясь, разрешается стихотворением «Иордань», занимающим свет у фаворского:

Иорданской водою омылась

И забыла, что было вчера.

Солнце белое — высшая милость —

Осветило мои вечера.

<…>

Мне бы тоже омыться — по-русски! —

Вифлеемскую зрея звезду…

И ворочаю плечи до хруста —

Иордань прорубаю во льду.

Тотально — тяготея к предельной ёмкости строки, и добиваясь оного — поэт вбирает действительность и запредельность в свою книгу.

Тотально — многоствольным лесом — или стрельчатым органом — звучит она: великолепно-живая.

И слово Петрова, адресованное вечности, касается ныне людских сердец: дабы не ороговели совершенно от бесконечного напластования сует.

8

Пышная и яркая, как ярмарка, неистовая, как стихия бунта, отдающего то Пугачём, то Стенькой, трагическая, как умирающая деревня, поэзия Виктора Петрова включает в себя многое: русское, коренное, поднимающееся ввысь, становящееся всеобщим…

Возникнет Китеж — бездной и символом, красотой и надеждой: Китеж, вечно сопровождающий русскую реальность мечты.

О, русскому сердцу многое будет родным: и боль, проходящая сквозь него, есть боль за весь мир: оскорблённых, поруганных…

Очень русское, очень из Достоевского чувство-ощущение моделируется Петровым с очевидной и жёсткой чёткостью, и… нежностью…

Парадоксальное сочетание?

Да нет, для нашего мировосприятия вполне логичное.

И сквозь безнадёжность: пепельно-предельную, казалось бы, пробиваются лучи, несущие солевую силу надежды.

Неистовство закипает-зацветает в строках Петрова: оно зацветает садом высоты, благородной пеной белейших цветов покрываясь, — ибо не бывает так, чтобы раны были сплошными… Исцеление должно грянуть!

Духовное исцеление Отчизны, слишком заблудившейся в потребительских переулках.

Легенды, мелькая пёстрыми полосами, оживают фрагментами в поэзии Петрова, сообщая ей новые краски, давая дополнительную силу.

Строка ёмкая: как хорошее хозяйство; строка мускулистая, как мужество героя.

И поэзия, предложенная Виктором Петровым, сочетая в себе множество высоких свойств, зажигается суммами подлинных стихотворных звёзд.

9

А послесловием к книге «Взлёт креста» можно считать новые стихи Виктора Петрова в «Дне литературы».

Советский Союз был своеобразно религиозной страной: и осознание этого, вчувствование в былое, даёт варианты музыкальной метафизики строк:

Когда спускали красный флаг

С крестом серпа и молота,

То ликовал заморский враг,

Что Русь моя расколота.

Патриотизм сливается с болью, но боль не может убить — она закаляет, делает сильнее, и особое чувство Родины остаётся, звуча сильным аккордом:

Была страна, и нет страны —

Сгорела синим пламенем.

Рыдают глупые сыны,

Но есть хранитель знамени!

Виктор Петров исследует феномен случившегося: пристрастно и темпераментно, рассудочно и той формой стиха, которая свидетельствует о совмещение даров — хлебопёка и ювелира — в одном поэте…

Пришла народная беда —

Сменили знамя знаменем,

И стал я каменным тогда,

Во мне — другой, незнаемый.

А с красным флагом что и как?

Прости-прощай, империя!

Куда исчез величья знак,

Уже не флаг — материя?

Мир дан для творчества и знания, радости и любви, а не для выживания: как стало.

Стих Петрова кипит и громогласит, пульсирует напряжённо, сильно, и — словно волны цветовых и смысловых вибраций расходятся в разные сознания.

Цвет соответствует определённым периодам жизни: и небесная, голубовато-золотая зрелость окрашивает поэзию Петрова плотно и вещно.

Современность, сильно входящая в ритмы поэта, горит и горчит:

Я родился в Авдеевке,

А крещён был в Успенке.

Сколь разора содеяно —

За такое бы к стенке!

Изуверствуют ироды,

Тянет горечью гари.

Плачьте, Киев и Миргород,

Мариуполь и Харьков…

Без современности нет реальности: но первая такова, что подлежит переправке.

…Но вода — таинственная, такая конкретная и вместе мистическая сила, определившая возможность жизни — требует возвышенных слов:

Успенскому колодцу исполать:

Отведаю воды — прибудут силы!

Я бью поклон умению копать

До водной жилы.

А сруб — не просто сруб… Скользит цепок.

И близок станционный путь гремучий.

Раскручивает судеб вороток

Судьба — не случай.

Водная жила сильно мерцает в стихах Петрова, она отражает небо, и высоту человека: вертикальный срез его — с полюсами творчества и любви, которые и должны определять жизнь.

Разумеется, горечь многого проходит волнами по стихотворениям поэта:

Смотрит лес на меня с недоверьем,

И теряется здесь интернет.

Я приехал к отцовской деревне,

А деревни, как не было, нет.

Староверческий крест на погосте

Протянул ко мне руки с мольбой.

Я приехал на родину в гости

И казнюсь непутёвой судьбой.

Опыт различен: и тяжесть иного мнится не нужной, но — нужно всё: в глобальном плане, определяющем бытование на земле.

Резкость горения — копьё свечи — словно прободает реальность чувством, оправленным в мысль:

Прости, Господь, твою послушную рабу Марину,

И пусть её оплачет поминальная свеча.

И своенравных строк юдоль невольничью отрину,

Сломав острожную решётку лет углом плеча…

И — сложно, контрастно пишет поэт об особости именно поэтического дара: который — и крест, и мёд, и угол, и знамя:

А я голубь!.. Не жаворонок, не сова:

Спать ложусь — как ложусь, и встаю — как встаю.

Караулят меня вертухаи-слова,

Чтобы всё позабыл, даже любовь твою.

Мне куда от них?! Только и сам не уйду…

Отбываю тюремный пожизненный срок:

Радость радует, или бедую беду —

Вижу небо клочок за решёткою строк.

И шаровая небесная ширь, сияя пронзительной красотой, открывается в безднах строк, явленных Виктором Петровым…

Москва


fon.jpg
Комментарии

Share Your ThoughtsBe the first to write a comment.
Баннер мини в СМИ!_Литагентство Рубановой
антология лого
серия ЛБ НР Дольке Вита
Скачать плейлист
bottom of page