Невероятно, но факт: романтические натуры иногда бывают скучны и тусклы, хотя в обыденном представлении им полагается быть яркими и интересными.
Об этой девушке я не знаю ничего достоверного. Даже имя и фамилию её умудрился начисто забыть. Помню только образ. Фигура у неё была нескладная, муже-женская. Широкие мужские плечи, сутуловатая спина, плоская грудь, очень низкая талия, короткие ноги — но неожиданно широкие тяжёлые бёдра. Голова почти круглая, как футбольный мяч, с нелепой стрижкой ёжиком. Черты лица не то чтобы некрасивые, но стёртые и невыразительные — крупный приплюснутый нос, маленькие глаза, узкие губы, широковатые скулы; окончательно портила лицо нездоровая сероватая кожа, покрытая тёмными рябинками от зажившей угревой сыпи. Вознаграждением за все эти потери были небольшие изящные кисти рук с тонкими пальцами и маленькие точёные уши правильной формы.
Она не носила никаких украшений, не пользовалась косметикой, не надевала платья и юбки; наряд её всегда был один и тот же — свитер, джинсы, кроссовки. Голос у неё был тонкий, выговор не очень внятный, чуточку шепелявый; говорила она медленно, с придыханиями, и очень мало — предпочитала молчать. Всюду появлялась с гитарой, играть на которой толком не умела — могла только, отчаянно фальшивя, бренчать на трёх струнах. Репертуар её состоял из двух песенок — «И я была девушкой юной...» и «Я мечтала о морях и кораллах...»; исполняла она их, подражая популярной актрисе Татьяне Дорониной, насилуя тонкий природный голос под неестественно напряжённое контральто.
Сидя в компании, она не участвовала в разговорах, отделывалась от вопросов односложными репликами, никогда сама не заводила речь. Лишь изредка безо всякого повода вдруг бралась за гитару и пела две упомянутые песенки, не заботясь, слушают её или нет. Несмотря на её внешнюю скромность, молчаливость и нежелание выделяться, всё же чувствовалось, что до окружающих сверстников она скорее снисходит, чем искренне желает к ним присоединиться. Соответственно и окружающие относились к ней двояко. Либо вовсе не замечали, либо терпели с лёгкой насмешливой иронией. Но никогда не обижали, не задевали и не прогоняли. Разве что за глаза звали «девушкой с гитарой».
Она наверняка не смогла бы внятно объяснить, зачем поступила в институт. Удивительно, как она, при её-то отключённости от реального мира, вообще сумела сдать вступительные экзамены. Учиться могла, но не хотела. Со скучающим видом сидела на лекциях, не слушала и не конспектировала, а то и просто дремала. Со скучающим видом заходила в библиотеку, брала какие-то книги, вяло листала, отодвигала, ложилась на стол и тяжко вздыхала. Практические занятия и семинары прогуливала. Первую же зимнюю сессию провалила, после чего долго, до конца февраля, пересдавала — и умудрилась пересдать. Кончилось всё это так, как и должно было кончиться: её долго терпели, но в конце второго семестра, перед самой летней сессией, отчислили с необсуждаемой формулировкой «за прогулы». Тем не менее она некоторое время продолжала появляться в институте, поскольку строгой охраны и проверки документов на входе в те времена не было. С тем же скучающим видом и всё с той же неизменной гитарой бродила по коридорам, изредка перебрасывалась вялыми репликами с прежними знакомыми, подолгу сидела на подоконниках, в тёплое время года располагалась на лужайке перед зданием института и часами сидела по-турецки на траве, пощипывая гитарные струны, опустив голову и ни на кого не глядя.
Я и приятель-сокурсник, обуреваемые любопытством насчёт странного поведения «девушки с гитарой», однажды попробовали с ней пообщаться. Увы, из этой попытки ничего не вышло. Она восприняла нас как докучных существ иной природы, на наши вопросы отвечала вяло и неохотно. Суть её ответов сводилась к следующему: здесь, в институте, всё скучно и серо, учиться не имеет смысла, работать тоже не имеет смысла, и как вообще можно тратить время на ерунду вроде учёбы и работы, когда на свете существуют горы, море, облака, дальние странствия и песни у костра. Мы переглянулись, оставили «девушку с гитарой» в покое и более с ней не заговаривали. А вскоре она исчезла.
Много лет спустя я несколько раз встречал её в местах скопления литературной и окололитературной публики. Она, разумеется, не помолодела, заметно подурнела, в её наружности видны были нескрываемые признаки нездорового образа жизни — то ли алкоголя, то ли наркотиков, то ли того и другого. Но свитер, джинсы, кроссовки и гитара были всё те же. И её одиночество в толпе никуда не делось. С той только разницей, что теперь люди смотрели на неё с недоумением и явно сторонились, а некоторые украдкой крутили пальцем у виска.
Романтическое изгойство. Это состояние духа и образ жизни в прежние времена встречались не так уж часто. Изредка встречаются они и теперь. Романтические изгои не умеют и не любят объяснять, что ими движет. Тем не менее окружающим хорошо видна главная, бросающаяся в глаза особенность натуры романтических изгоев — нежелание заниматься созидательной деятельностью, а проще говоря, лень. Но не обычная бытовая лень, приступы которой временами одолевают почти каждого, а лень тотальная, всеобъемлющая, заполняющая натуру романтического изгоя до такой степени, что ему приходится придумывать для своей лени метафизические оправдания. Большинство романтических изгоев чрезвычайно изобретательны в таких оправданиях, и даже иногда умеют придавать им некоторый философский шарм. А «девушка с гитарой» изобретательностью и склонностью к философствованию не отличалась — ей было лень даже оправдываться. Она просто плыла по течению, не особенно интересуясь, к какому берегу её прибьёт.
Я не имею ни малейшего представления, где сейчас «девушка с гитарой», что с ней стало, жива ли она. Осуждать её не за что — она наверняка не совершила в жизни ни одного скверного поступка и не произнесла ни одного грубого слова. Но в потоке обычной повседневной жизни, среди обыкновенных рядовых людей она была инородным телом. Не находилось желающих вникать в её неясные томления и разделять её стремления к чему-то туманно-возвышенному. Вроде бы претендуя всем своим поведением на необычайность и исключительность, она никак и ничем эту исключительность не подтверждала. Бросая окружающим безмолвный упрёк в приземлённости, ничем этот упрёк обосновать не пыталась. Почему она не смогла найти единомышленников, почему не сумела прилепиться к какому-нибудь клубу любителей самодеятельной песни или к какой-нибудь компании бродячих туристов — я не знаю. Но когда изредка вспоминаю о ней, то задаю себе вопрос: при её необщительности и замкнутости, при отсутствии высказываний и поступков, при полном отсутствии каких-либо видимых свершений вообще — чем заполняла она своё внутреннее пространство, что было у неё на сердце и на уме? И не нахожу ответа.
