Она миновала Мёртвую бухту, мыс Хамелеон, старое название Топрах-Кая (глиняная скала, тюрк.), и спустилась к Тихой бухте: чистый песок, тёплая вода и никаких отдыхающих.

От Топрах-Кая вдоль берега на восток тянется подводная каменная гряда с выступающими островками, которая через километр с небольшим завершается двумя большими камнями скалы Таш-Геми (каменный корабль, тюрк.). С камнями связана крымская легенда о святой Варваре, которая бежала на корабле от деспотичного отца. Нарядная белизна каменных кораблей – совсем не романтического происхождения. Камни облюбовала стая бакланов – в воде они ловят рыбу, на камнях отдыхают. Результаты бакланьей жизнедеятельности окрашивают надводную часть скалы в ярко-белый цвет.

Ирга с наслаждением вошла в воду и поплыла к кораблям – достигнув их, присела на чистые подводные камни и, сложив ладошки у рта, погудела, будто в амфору. Призыв был услышан и вскоре появился её друг дельфин-белобочка. Дельфин легко перепрыгнул гряду и приветствовал Иргу жужжанием, щебетом, визгом, скрипами, хлопками и свистом. Своим поведением он напоминал весёлую домашнюю собаку. Видов свиста у него было много, и каждый что-то обозначал на их дельфиньем языке. Они с девочкой знакомы давно – больше года – и научились неплохо понимать друг друга.

Белобочка рассказал, что пока Ирги не было, он подружился с вороном. С каким таким вороном? Да с тем, что живет на дереве у подножья холма по дороге к их дому в Нижних Отузах. И в знак верной дружбы решили они поменяться именами. Теперь дельфина зовут Чернушка… «И правда, того ворона звали когда-то Чернушка, а теперь, значит, – Дельфин?!», – подумала Ирга. На ум пришла весёлая песенка: «Нам помнится, что вОрону по прозвищу Чернушка, /А может быть, не вОрону, а может, и Дельфину, однажды повезло. /Ему прислали сыру, а может быть, и рыбу, а может, и горбушку, /Грамм, думаю, что двести, а может быть, не двести, а может, полкило![1]». Дельфин летает по деревьям – неплохая идея!

Они долго плавали, ныряли. Ирга помогала Чернушке тереться боками об острые подводные камни: дельфинам очень важно время от времени отскребать омертвевший верхний слой кожи, чтоб не завелись паразиты. На прощание Ирга спросила, что её друг знает о Карадагском змее?

Белобочка – ровесник Ирги, он змея в море не застал. Но старые дельфины говорили ему: карадагский зверь, наверное, ещё жив – кто-то наказал его за то, что чудовище любило полакомиться дельфинами (ему, видите ли, казался скудным рацион из рыбы!), и где-то запер, чтобы впредь не хулиганил. Некоторые даже помнят, что змея звали Апелиотис (Восточный ветер), потому что тот отлично умел вызывать этот самый восточный ветер. Точно известно, что в Крыму есть и другие гигантские ящеры. Один живет у мыса Меганом – его зовут Тримунтан, Северный ветер. Если поднимается ветер с Севера, значит: Тримунтан летает. А в Двуякорной бухте[2], говорят, прячется змей Сирокко (Южный ветер). Ветры они сюда к Карадагу засылают, но сами не появляются, потому что у каждого змея свой район, за который он отвечает. Может, рыбаки лучше знают. Они со змеями и их ветрами дружат – и с Маистро, и с Леванти, и с Грегором[3], даже свирепого северного Бора не боятся, но правду всё равно не скажут: не любят они дельфинов, – им, видите ли, дельфины мешают рыбу ловить! – и презрительно называют их свиньями. Рыбаки обычно одобряли Карадагского змея, потому что его Восточный ветер – самый благоприятный для рыбной ловли.

– Да зачем тебе это? – напоследок спросил Чернушка. – Нет змея – вот и хорошо! У меня лично к Карадагскому змею – ни симпатии, ни интереса… Преотвратительный тип. Ну, если любопытно, потолкуй с народом Мёртвого города – ты ведь к ним идешь? – эти наверняка всё знают! Они, кстати, единственные, кто любит дельфинов. Потому и предложили папе Янику идею Дома дружбы с дельфинами. Эх, папа Яник, папа Яник! Кому теперь нужна будет дружба с дельфинами?

Ирга объяснила, что с дельфинами всё будет, как прежде, – делами теперь занимается дядя Соля – а он очень добрый человек!

Баурджан

На столе полковника Баурджана Малик-Улы лежало распечатанное письмо. Долго не решался посмотреть, что там… Взяв папиросу и с резким щелчком захлопнув портсигар, он придвинул письмо к лампе – все его движения были резкими, даже когда он бросал спичку, закурив, – раскрыл сложенное письмо, склонился над ним, прочёл, перечитал ещё раз и отбросил раздражённо.

Письмо написал Яков Босой, родной брат полковника. Босой – чёрт бы его побрал! – взял фамилию матери. Баурджан остался Малик-Улы, в переводе на русский: сын Малика, – остался сыном своего отца. Яков тоже мог быть Малик-Улы – но, видно, ему это было совсем не нужно! Баурджан, наоборот, хотел, чтоб все знали: он казах, пастух, с детства гонявший баранов по степи, – в общем, человек пустыни, у которого есть отчество, но нет и никогда не будет фамилии!

Задолго до войны, когда они с Яником были маленькими, мать ушла от их отца к другому человеку. Любовь, скажете? А детям – им разве не нужна её любовь? Младшего, Яника, мать взяла с собой в Крым, старший остался с отцом в Оренбургских степях – так их родители полюбовно договорились, но у Баурджана навсегда осталась обида на мать, а заодно и на брата. С тех пор они с Яковом хоть и созванивались, но очень редко, а виделись лишь дважды: на похоронах матери и отца.

В школе ему дали прозвище Шан-Тимес[4] – так звали легендарного коня, который скакал столь быстро, что даже поднятая копытами пыль не успевала коснуться его.

Баурджан и правда любил лошадей – рано пошёл служить в казачьи войска, там стал хорошим наездником, даже немного вольтижировку освоил, да и шашкой владел неплохо. Войну начал лейтенантом, служил в панфиловской дивизии, защищал Москву. Война давно завершилась, но у него и теперь на столе всегда лежит журнал того времени, в котором напечатан очерк о панфиловцах – о бойцах именно того батальона, которым командовал Баурджан Малик-Улы.

Младшенький, конечно, не чета ему – к лошади, поди, не знает даже, с какой стороны подойти. Море любит, под парусом ходит и плавает отменно – так он рассказывал при встрече… Баурджан не завидовал – зачем ему море, которого он ни разу не видел? Зато всю войну рядом с ним был конь, всегда сын степей был при шашке и сапогах наездника, хотя служил в пехоте, куда в самом начале войны его перевели из артиллеристов по собственной просьбе. В мирное время коня забрали – «по штату не положено!» – сапоги для верховой езды носить разрешили (в качестве компенсации, наверное), а со своей подружкой-шашкой он вообще не расставался – разве что на ночь!

Яков тоже начинал войну в пехоте, но был контужен, а после выздоровления служил в инженерных войсках. Младшенький не виноват, что недолго пробыл на передовой, но Баурджан всё равно чувствовал своё превосходство: уж он-то всю войну оттрубил от и до… Когда они встречались – или по телефону говорили – всегда в тоне разговора старшего звучала нотка высокомерия, а временами – лёгкого раздражения. Слишком уж разные они были люди: Яков – мягкий, открытый, уступчивый, а полковник Баурджан Малик-Улы привык, чтобы его понимали с полуслова и обязательно во всём соглашались. Тем более что в данном случае он всё-таки старший и много чего повидал – такого, кстати, что младшему и не снилось! В чём-то, тем не менее, они и схожи; полковник искал в жизни того же, что младший брат: оба – неисправимые правдолюбы, оба истово жаждали правды! Однако Баурджановы оценки людей – особенно тех, кто не испытал доли солдата, – были как правило слишком категоричными и жёсткими. А брат – хоть и родной – но, если приглядеться, всё равно не рабоче-крестьянского происхождения, не рабочая косточка…

В лице полковника не было мечтательной мягкости и слащавости, свойственной, как принято думать, Востоку. Есть лица словно вылепленные: иные – любовно, с особым тщанием к каждой детали, другие – небрежно, будто впопыхах. Лицо Баурджана Малик-Улы напоминало скорее о резьбе, чем о лепке: казалось вырезанным из металла или из мореного дуба неким очень твёрдым и острым инструментом, не оставившим ни одной мягко закругленной линии.

С детства мы помним твердые переплёты книг Майн Рида или Фенимора Купера с вытисненным профилем худощавого лица индейца – профиль Баурджана был похож на такой рельефный оттиск. Его лицо – смуглое, немного скуластое, непроницаемо спокойное – особенно в минуты гнева! – было украшено большими чёрными глазами. Как ни странно, братья – такие разные, а лица – похожи, оба – высоки и худощавы, идут рядом – походка одного человека. Только Яков взял у матери светлые чуть вьющиеся волосы, светло-коричневые глаза с пшеничными ресницами, а у Баурджана волосы черные и блестящие – лошадиные, как он сам с улыбкой говорил о них, – упрямо непокорные гребенке. Правда, при переходе на лицо тёмная растительность местами уступала место светлой, а пушистые усы, которые с недавнего времени завёл полковник, задиристо топорщились, отсвечивая благородным выгоревшим золотом.

Необыкновенной силой и выносливостью отличался полковник Баурджан Малик-Улы – говорят, тремя пальцами левой руки (полковник был левшой) мог согнуть пятак. О такого рода подвигах Яника нам неизвестно, но рыбаки восточного Крыма с уважением отзывались об огромной физической силе директора карадагской Научной станции.

Баурджан не забыл язык отца – знать казахский было для него очень важно. При этом свободно владел всем богатством русской речи: даже в минуты волнения не коверкал слова и обороты, лишь некоторая неторопливость его речи казалась подчас нарочитой.

Полковник славился особой требовательностью к своим бойцам, но не меньше требовал и от себя. Он говорил: «Самое страшное в ближнем бою, когда офицер теряет самообладание и люди, в силу дисциплины, выполняя его бестолковые окрики, мечутся по полю, ловя любую шальную пулю».

Тяжелейшие военные испытания, безжалостная борьба с трусостью на фронте, уничтожение дезертиров – и это тоже было, – ожесточили и без того бескомпромиссный характер казахского батыра. Когда военкоры спросили Баурджана о его ненависти к проявлениям слабости на фронте, он ответил:

– Вот вы во фронтовой газете написали: «Не ведая страха, панфиловцы рвались в бой…» Вам кажется это хорошим началом? Почему вы считаете, что солдат лишён свойственных вам человеческих чувств? По-вашему, он низшая порода? Или, наоборот, высшее создание? Может, вы думаете, героизм – дар природы? Или дар каптенармуса[5], раздающего вместе с шинелями бесстрашие, отмечая в списке: «получено», «получено»? Я немало пробыл на войне… Думается мне: это не так! Солдат всегда боится… И, тем не менее, любые проявления трусости и страха следует безжалостно искоренять.

Когда-то моего отца, кочевника, укусил в пустыне ядовитый паук. Отец был один среди песков, рядом – никого, кроме верблюда. Яд этого паука смертелен. Отец вытащил нож и вырезал кусок мяса из собственного тела.

Так же поступал с дезертирами и я – ножом вырезал отравленный кусок из собственного тела.[6]

Корреспондент, решивший написать очерк о панфиловцах, встретился с Баурджаном, тогда еще старшим лейтенантом. Баурджан улыбнулся – корреспондент понял, что старлей согласился ответить на вопросы. Улыбка преобразила его – суровое лицо степного батыра на мгновение сделалось ребячливым.

Слегка откинувшись, он неожиданно выхватил из ножен шашку – военкор вздрогнул. В низком блиндаже, едва освещенном крошечной лампой без стекла, блеснуло светлое узорчатое лезвие.

– Условимся… Вы должны писать только правду. Готовый очерк принесёте – я прочту первую половину, скажу: «Всё враньё, плохо! На стол левую руку». Раз – левая рука долой! Прочту вторую половину: «Опять всё враньё – на стол правую руку!» Раз – правая рука долой! Согласны?

Оба шутили, но не улыбались. Широко посаженные чёрные глаза батыра испытующе вглядывались в журналиста.

– Согласен – тихо ответил корреспондент.

Баурджан жил бобылём. Довелось ли ему узнать радость любви к женщине? Говорят, да – была у него фронтовая жена, которую он безумно любил, – погибла за месяц до окончания войны. С тех пор на женщин не смотрел – нельзя сказать, что презирал, просто считал их ненужной частью человечества.

Полковник приезжал в Крым на похороны матери, там впервые встретился с взрослым, немного поседевшим младшеньким. С ним была нежная жена Люся, дочку не взяли на прощание с бабушкой: «Она маленькая, ей тяжело будет», – объяснил Яник. Через несколько лет они встретились в Оренбурге, прощались со старым Маликом – и опять дочь не взяли. Оба раза сердце старшего ёкнуло: как же Люся похожа на погибшую подругу Баурджана! У младшенького всё есть: жена, дочь, любимая работа, а до этого – нормальное детство, да и мать всю жизнь рядом была… А у смелого батыра – ничего не осталось: муштра, служба, а еще воспоминания о жестокой, кровавой войне! Обида на Якова расширялась в груди, стучала в висках… Не наш человек! А потом он узнал, что на самом деле случилось с семьёй брата, ещё когда они жили в Ленинграде… Баурджан понимал: их тайну разглашать не следует – тем более, что эти трое ни в чём не виноваты… теперь другие времена, и Чёрная пустота, видимо, окончательно потеряла их след – вот и хорошо! И, тем не менее, тайное знание, случайно свалившееся на полковника, ещё больше оттолкнуло его от семьи брата. И почему-то особенно – от их дочери… При чём здесь малышка, совсем ребёнок – она-то чем провинилась перед чёрной пустотой? Ему не хотелось принимать близко к сердцу проблемы семьи младшенького. Во всяком случае, с ним, Баурджаном, полковником Красной армии, ничего такого никогда бы не случилось! Он не мог попасть под подозрение любой из многочисленных чёрных пустот, облечённых полномочиями высшими органами страны. И Баурджан решил навсегда забыть о том, что у него когда-то был брат.

И вот теперь это письмо. Люся умерла весной. Яков писал: недолго ему осталось. Предсмертное письмо. Просил простить его с матерью, не держать на них зла. Завещать ему нечего – есть только дело, которым он занимается десять лет: карадагская Научная станция и Дом дружбы с дельфинами. «Знаешь, Баурджан, – писал он, – Дом дружбы с дельфинами – очень важный проект, просто необходимый: надо спасать от истребления этих благородных животных». А Научная станция – дело рук многих русских подвижников. Начинал создавать её Терентий Иванович Вяземский. Кстати, Карадаг давно считался памятником природы местного, а с 1963-го – и республиканского значения. Огромные лесные и горные угодья – это не только прекрасные условия для возделывания горных садов – чаиров[7]. Горная часть заповедника богата полудрагоценными камнями, их добыча может дать неплохой доход, необходимый для поддержания памятника природы в достойном состоянии, дать возможность биологам, геологам и вулканологам Научной станции продолжить свои очень важные исследования. Они с Люсей отдали много сил этому уникальному уголку крымской природы, его надо во что бы то ни стало сохранить – им не хотелось бы, чтобы это попало в руки случайному чиновнику, какому-нибудь бюрократу или просто равнодушному человеку.

Дальше Яник писал: «Я всегда восхищался тобой, шан-тимес, и сейчас люблю – так же, как любил в детстве, – доверяю тебе, как и должно доверять родному брату. Знаю, ты на меня и на маму в обиде, но это теперь не имеет значения, потому что мамы давно нет, а когда прочтёшь письмо, меня тоже не будет – я знаю, дни мои сочтены. Хозяйство необъятное, тебе будет интересно – ты всегда был человеком с размахом, – вот я и подумал: если именно ты возьмёшься за дело – всё будет в идеальном порядке! Война давно закончилась, больше войны не будет – тебе не надоело гонять солдат на плацу? Я поговорил с нужными людьми в Симферополе, вся страна знает тебя как несомненного героя Отечественной войны, – мне сразу подтвердили возможность твоего назначения. Дело за тобой: если не согласишься, шан-тимес, всё погибнет, и наши с Люсей усилия окажутся напрасными. Соглашайся, здесь очень красиво, дом крепкий и уютный, и люди вокруг – хорошие».

«Ишь ты, – довольно усмехнулся полковник. – Вспомнил, как меня в детстве звали! Но я теперь не тот резвый скакун, каким в молодости был…»

Дальше младшенький писал, что их дочь Ирга осталась сиротой, ей нужен опекун – иначе её заберут в детский дом, – а лучшего опекуна, чем родной дядя, не найдёшь. Она девочка самостоятельная, почти девушка, учится и живёт в интернате недалеко от Нижних Отузов и приезжает домой только на воскресенье. Пасти её не надо – она знает Карадаг и окрестных жителей как свои пять пальцев – ещё и Баурджану поможет! Есть только одна просьба – он обещал дочери, что никто не тронет её любимый Мёртвый город. Это очень маленький участок горного массива – пожалуйста, исполни последнюю просьбу своего младшего брата. В конце Яник написал, что если шан-тимес согласится с его предложением и приедет работать в Нижние Отузы, жизнь самого Баурджана всерьёз переменится, потому что Карадаг – святое и таинственное место, которое каждому человеку помогает найти правильный путь в жизни.

Поначалу полковник был раздражён, но после второго прочтения его сугубо отрицательное мнение о письме уже не казалось столь железобетонным. Сомнений, однако, было предостаточно. Баурджан усмехнулся – во-первых, он не верит в тайны и мистику. Найти правильный путь в жизни – будто у него неправильный: кому-кому, а уж ему-то, Баурджану, не стыдно за прожитые годы! А потом, что это за детские игры с дельфинами, – какая вообще от них польза? Если только подрывать подлодки империалистов… И с девочкой всё неясно: ни разу не видел её, своих детей не было, чужих не любит – какой он ей дядя? Тем более – родной… Да и предыстория у неё мутная. Жаль брата – хороший был человек: зря они не дружили! В чём Яник прав: девочка – не тряпичная игрушка, не выбросишь как старую вещь… Вполне можно и присмотреть за ней. Да, муштра на плацу надоела! В этом он тоже прав. Пришёл с войны полковником – до сих пор никто не собирается сменить его три средние звезды на одну большую. А то, что хозяйство памятника природы как он сказал необъятное, – тем интересней. Что это за Мёртвый город такой? Его вполне можно девчонке оставить – пусть играет там в дочки-матери… Или в классики.

Неожиданно для Баурджана воинское начальство слишком уж легко приняло его заявление об увольнении с военной службы и зачислении в запас – ни слов благодарности, ни премии, ни торжественных проводов. Был человек – хорошо, нет человека – можно забыть! Теперь иные времена – батыры никому не нужны… Карибский кризис разрешился, войны больше не будет – батыров пора списывать.

У начальство свои соображения: панфиловец-то он, конечно, панфиловец, да засиделся больно у них. Актуальные проблемы общества совсем другие теперь: космос, оттепель, социализм с человеческим лицом… Новые люди нужны – более современные, что ли. В Армию идут ракеты, цифровая техника – кому нужны допотопные хитрости замшелой пехоты позавчерашних военных баталий?

Обидно Баурджану. «Не ценят у нас людей. Уволили в запас с правом ношения военной формы, со знаками различия и отличия, – думал полковник. – Как настоящий солдат, я ухожу из армии с глубоко оскорбленным чувством моего солдатского самолюбия. Мне, как советскому патриоту и боевому офицеру, неприятно именно так покидать армию, которой отдал молодость и здоровье. Я не искал для себя ничего, кроме честного служения своей социалистической родине. Но эта их чёрная неблагодарность меня не сломит».

Узнав об отставке полковника, солдаты его полка тоже вздохнули с облегчением: столь сурового и требовательного командира днём с огнём не сыскать. В день, когда Баурджан в последний раз переступил порог казармы, полк провожал его во дворе – много лет солдаты не выстраивались столь быстро и безупречно. Горнист превзошел самого себя, трижды протрубив в горн, да так чисто, задорно и бойко, что слух об этом мгновенно разлетелся по всему гарнизону. Полковник скривил губы, выдавив некое подобие улыбки, – сделал вид, будто почёл безупречность строя за глубокое почтение, в то время как на самом деле это было плохо скрываемой радостью по поводу его отставки.

В тот день Баурджан открыл дневник, в который когда-то заносил свои впечатления о каждом дне войны, и впервые со дня Победы сделал новую запись: «Судьба с каждым человеком проделывает свою неотвратимую работу: одних – балует безмерно, других терзает без вины, словно птица врезая когти в свою жертву всё глубже и глубже, проникая до самого сердца! У меня много ран. Но, я знаю, сочувствие ослабляет волю – это гнусная соломинка, хватаясь за которую, человек неизбежно идет ко дну. Утопающему бесполезно ждать помощи от неумеющих плавать – лучше самому барахтаться. Долго я барахтался в загнивающем бюрократическом болоте военных ведомств и, кажется, теперь выбарахтался. Приму предложение Яника – непонятно, правда, кому нужна эта Научная станция с кучей штатских бездельников… Зато угодья Карадага богаты полудрагоценными камнями – налажу добычу. Даже в отставке воину должно стоять на страже интересов нашей социалистической родины и озаботиться надёжным пополнением её закромов. Если не я, то кто же?».

Яков Босой, хозяин великодушный и гостеприимный, был на тот момент самым известным человеком в долине. Он много сделал для благоденствия Научной станции, да и всего карадагского памятника природы, но богачом не стал: лес не вырубал, сбором полудрагоценных камней занимался мало – только чтоб добыть немного дополнительных средств на зарплату исследователей, работающих на Научной станции и в Доме дружбы с дельфинами. А кто в те послевоенные годы мог стать богатым человеком? Лес на горе Святой и обширных предгорьях, доходящих до Щебетовки, оставался нетронутым – при директорстве Босого топор не коснулся ни одного ствола. Как и все жители долины, Яков относился к Карадагу – и особенно к Мёртвому городу – с величайшим трепетом и благоговением. Незадолго до смерти попытался – увы, безуспешно – сделать те места национальным заповедником.

На поляне перед Научной станцией тогда уже был установлен бюст Терентию Ивановичу Вяземскому, русскому учёному, создателю Научной станции, которая стала делом всей его жизни. Вырубил его из камня скульптор Анатолий Григорьев – человек нелегкой судьбы, с 54-го и до конца жизни поселившийся в приземистом саманном домике, построенном собственными руками у подножия Карадага, – среди акаций, миндаля и винограда, в пяти минутах ходьбы от моря.

Спустя месяц после кончины Якова Александровича местные власти, в благодарность за вклад, который он внёс в сохранение природы Карадага, решили и ему поставить памятник. Много говорили, обсуждали… Но денег для благого дела, как водится, начальство не выделило, а потому сошлись на том, чтобы использовать ствол засохшего дуба, когда-то росшего как раз рядом с памятником Вяземскому. Кто вырезал из него фигуры, теперь неизвестно – Соломон Крым, временный директор станции, в то время много ездил по делам, а однажды вернулся: ба, вместо засохшего ствола – статуя! Возможно, работы того же А. Григорьева, но тот почему-то своё участие и авторство категорически отрицал, жена его Ариадна Арендт – тоже. Загадочная история – впрочем, вблизи Карадага все время происходит много чего мистического и необъяснимого. Памятник странный – очень похожий на Дерево свободы, тоже вырезанное из дуба скульптором-самоучкой А.Соловьевым в Михайловском саду Петербурга – довольно давно, ещё во времена Ленинского плана монументальной пропаганды. Может, Соловьев приезжал инкогнито и решил сделать подарок Нижним Отузам? Обе скульптуры были задуманы как аллегории освобождения крестьянства. Внизу – символическое изображение крестьянства под гнётом помещиков, середина композиции – борьба за свободу, венчает скульптуру символ свободного землепашца почему-то с молотом в руке. Вот в этом-то свободном землепашце все и находили несомненное сходство с покойным Босым. Какова действительная история появления такого странного памятника, какое отношение мог иметь Яков Александрович к свободному землепашцу? Середина 60-х на дворе – ранние послереволюционные годы давно забыты. История непонятная, последующие слова оратора на открытии о «нетленном символе нашего почтения» – тоже. Некрашеное дерево – пусть и дуб – на открытом воздухе – что тут нетленного? Собравшиеся, ухмыляясь, подталкивали друг друга локтями и тихо посмеивались: что бы ни говорили, статуя простоит полгода, не больше, потом сгниет.

Соломон Крым – ежедневно проходя на работу мимо этого пугала, – опасливо поглядывал на языческого идола и шептал: «Откуда ты взялось, чудище окаянное? Спаси меня, Иегова, – кто сказал, что этот истукан похож на благородного ликом папу Яника?!»

Мёртвый город

Подъем был нелёгким, для Ирги с непривычки – особенно.

Карадаг издревле считался мистическим местом, связанным с всякими эзотерическими навязчивыми идеями и прочей чертовщиной, – не приходится удивляться, что уже на первом перевале гора направила небу угрожающий перст, именуемый в народе Шайтан-Бармак (чёртов палец, татар.) – интересно, чего особенного она потребовала от небесных сфер? Скала напоминает каменный столб неправильной цилиндрической формы – с небольшим расширением наверху: высотой около 60 м. со стороны горного массива и более 70 – со стороны моря.

«Дьявольское» название скалы связано, видимо, с этим верхним расширением, в котором нетрудно заметить сходство с копытом. Путешественники с особо развитым воображением ухитряются разглядеть в камне изображение фараона с церемониальным платком, жезлом в руке и змеёй-урей из рода кобр в короне – потому и называют скалу Сфинксом. Ирга не понимала, где они увидели фараона и сфинкса: «ну Сфинкс, так Сфинкс!»

Папа Яник говорил, что Карадаг очень-очень давно – сколько-то миллионов лет назад – был вулканом, а Чёртов палец – лавовой пробкой, неккой, заткнувшей его жерло. Более мягкие окружающие породы могли со временем разрушиться от ветра и дождя, а переплавленная каменная пробка устояла. Любопытно, сколько всего было кратеров у вулкана? Максимилиан утверждает, что скалы Иван-разбойник и Чёртов камин – тоже некки. Мёртвый город точно был жерлом, а ещё одно жерло теперь где-то глубоко под водой – как они об этом узнали?

Тут всё необычно и ненормально. Если прийти с компасом, легко обнаружить магнитную аномалию в районе Чёртова пальца: стрелка мечется во все стороны, описывает круги – в конце концов, убедившись, что притяжение отдельной скалы сильнее земного магнетизма, приходится отказываться от затеи определить направление на Север. Лётчики жалуются, что пролёт над Карадагом просто сводит с ума приборы. Причиной таких аномалий служит большое количество минерала магнетита в горных породах, который и создает собственное магнитное поле.

Кроме сумасшествия стрелок компасов, у окрестностей Чёртова пальца есть еще одна особенность: этот участок горного массива куда как богат самоцветными камнями. Их на Карадаге и в принципе довольно много, но возле Чёртова пальца – особенно. Даже несведущие в геологии туристы ухитряются найти и прихватить на память осколок яшмы, сердолика, халцедона или агата.

Говорят, первые восхождения на чёртово копыто начались еще до войны. Сейчас скалу покоряют множество альпинистов, но тут всё тоже непросто. Подниматься на Чёртов палец, казалось бы, нетрудно, но на обратном пути начинаются чудеса. То ли возвращение здесь сложней подъёма, то ли это некие дьявольские козни, но со спуском проблемы возникают постоянно. Одна болгарка, живущая в Посёлке Голубых холмов, рассказывала Ирге, что как-то ночью во время грозы на Чёртов палец забралась домашняя коза и не смогла спуститься. Три дня с чёртова копыта раздавалось её жалобное блеяние, пока пограничники не пригнали военный вертолёт и не сняли бедное животное. Похожие истории случались и с некоторыми горе-скалолазами.

Отсюда Ирге хорошо видна самая высокая точка Карадага, гора Святая – на ней когда-то жил монах, обладавший даром исцеления. Почему рядом со столь почтенным местом соседствуют объекты с дьявольскими наименованиями?

От основания Святой начинается глубокое ущелье Гяур-Бах (сад неверных, татар.). Согласно легенде, на склоне Святой горы неверных жен обмывали в источнике, а потом сбрасывали в тёмное ущелье. От их слез раскаянья и образовался ручеек, спускающийся к морю между горными теснинами.

Ущелье, поросшее низким курчавым лесом, хорошо известно Ирге. Верхняя его часть скалиста и обрывиста; в двух-трех местах здесь притаились под нависшими скалами небольшие гроты. Дальше, постепенно углубляясь и сужаясь, ущелье спускается к морю, а бегущий по его дну ручеек нешироким водопадом срывается с последнего обрыва к галечному пляжу Сердоликовой бухты.

Что за наименование такое – Сердоликовая? Здесь море может подарить смелому путешественнику прекрасный сердолик, полудрагоценный камень, – потому бухту так и назвали.

Путь к ней не из легких, в конце – почти отвесный обрыв, в своё время Ирге приходилось с него спускаться, – правда, с помощью верёвки. Но сегодня она устала от моря, её путь лежит в Мёртвый город.

Рядом поднимался склон Святой, заросший густым лесом, вершина горы тоже укрыта зеленой шапкой. Кто только здесь не живет. Места эти населены куда как богаче, чем другие на Карадаге: кроме лесных и желтогорлых мышей здесь селятся летучие – кожан поздний, крохотный нетопырь-карлик. Можно встретить кабана и лису, барсука и крупную белку-телеутку. На высоких дубах и ясенях гнездятся орлы-могильники и совы-неясыти. Посреди многоголосого хора птиц изощрённый слух Ирги легко различал знакомые звуки: резкий крик Сойки, рулады дрозда Рябинника, изредка – переливчатые трели Соловья...

***

Карадаг… Обыватели – в основном те, кому гора безразлична, – запросто переводят это название, как Чёрная гора. А между тем в тюркских языках слово, звучащее как кара, имеет более двадцати толкований: одно из значений переводится как святая – гору в народе так и называют Святая. За две тысячи лет многие народы приходили в Крым в поисках земного счастья, каждый молился своим богам, но суть горы оставалась неизменной, для всех – в свете происходящих здесь с давних времен событий – она оставалась святой, таинственной и загадочной. И каждое поколение, живущее в окрестностях Карадага, рассказывало собственные легенды о Горе.

Дело в том, что неподалёку от вершины Святой горы много веков лежит большая белая плита, обнесённая литой чугунной решеткой. Кто-то уверял, что это могила самого Гермеса Трисмегиста[9]. Как-то не верится… Альберт Великий, знаменитый католический священник, писал, что Гермес похоронен на Святой земле в долине Хеврона и что Александр Македонский именно там и посетил его усыпальницу – сами посудите, где Крым, а где Святая земля?

Но с давних пор среди крымских татар из уст в уста передаётся легенда об азисе Кемаль-бабае (святом Дедушке Кемале), могила которого на вершине горы исцеляет недуги. Кемаль-бабай был мудрым праведником – знал не один язык, наизусть мог прочитать Коран, всю жизнь искал правду и не боялся нести эту правду людям. В конце своей жизни поселился старик в бедной деревушке Отузы, где добрым словом помогал страждущим. Каждую весну поднимался на Карадаг, умывался родниковой водой, и на растущем у вершины дереве делал зарубку, означавшую: вот ещё один год прожил на земле старый Кемаль!

Наступил момент, когда время жизни святого подошло к концу, и жители деревни спросили умирающего: где он хочет быть похоронен?

– Там, где упадёт мой посох! – ответил старик.

Собрав последние силы, он перешагнул порог своей лачуги, бросил вверх посох – тот взвился в небо, пролетел над высокой горой и опустился на вершине. Указав людям будущее место своего захоронения, дух старца покинул бренное тело. Жители деревни наблюдали фантастический полет посоха, но не смогли определить место, куда он опустился. С наступлением темноты гора загудела, заревела, и посох на её вершине вспыхнул ярким пламенем. Пламя бушевало всю ночь, а гора выла и грохотала, нагоняя страх на собравшихся людей. Наутро они соорудили носилки и, положив на них тело усопшего, двинулись к вершине горы. Обугленный остаток посоха нашли у ручья – под стволом дерева, на котором было выбито 99 зарубок, там и схоронили Кемаль-бабая.

Через некоторое время, когда на могиле праведника по ночам стал появляться зеленоватый свет, Кемаль-бабая объявили святым – азисом, а гору назвали Азис (Святая).

А вот ещё одно предание. Греки-рыбаки до сих пор уверены, что в давние времена по склонам горы ютилось немало христианских церквей и небольших монастырей. А один из них, построенный святым Стефаном, епископом Сурожским, – будучи давно разрушенным – живет и по сей день где-то в невидимом мире, и потому в пасхальную ночь со склонов Святой горы несутся звоны его колоколов.

Так или иначе, все знают: на высокой зелёной горе Карадага лежит святой человек. Спорят люди, чей святой: русские говорят – их, русский, татары – что их, татарский салих (праведник)…

Со всех концов Крыма на поклон к могиле святого, который, покинув сей мир, продолжает молиться за всех нас живущих, когда-то съезжались больные с просьбами об излечении – татары, русские, греки, армяне и болгары. Тянулись мажары[10], одноконные роспуски и заложенные парами повозки – из-под Керчи, Кафы, Старого Крыма, Алупки, Бахчисарая и Карасубазара (теперь – Белогорск), даже с далёкого Тарханкута (западный мыс Крыма) приходили. Повозки останавливались у подножья горы, а ближе к вечеру родные на руках несли больных к могиле святого на вершине горы, где при заходе солнца совершали моление. Отрезали у больных пряди волос и полоски ткани с одежды, привязывали к кустам и деревьям, чтобы оставить с ними все болезни. Укладывали больных на плиту, покрытую овчинами, и оставляли на всю ночь – старец должен прийти во сне, объяснить причину болезни и средство избавления от нее. Утром – молитва, завтрак, остатки которого вместе с мелкими монетами в качестве жертвы оставляли на плите.

На ветках деревьев, растущих вокруг могилы, колышутся ветром завязанные с мольбой об исцелении тысячи цветастых ленточек и кусочков тканей – таков обычай Востока. Ритуал напоминает мистический обряд исцеления в храмах Древней Греции, посвященных Асклепию[11]. Крымские татары, возможно, переняли эту традицию у потомков греческих племён, когда-то колонизировавших Тавриду. Ведь еще в I веке до н.э. греческий писатель Полиистор писал о «святой горе в Скифии, на которой почитали бога Асклепия».

Говорят, до войны было много просителей об исцелении – теперь редко кто приезжает. Но Ирга пару раз видела вечерние таборы у подножия Святой, огни по ночам на вершине и внизу, среди огромных мажар. Родители объяснили ей, зачем сюда тянутся люди и что там, на горе Святой, происходит. Знакомые рассказывали о старике-татарине, который родился слепым. Отец с матерью отнесли его, малютку, на могилу Кемаля, постелили кошму[12] и оставили на ночь, а сами вернулись вниз, жгли костёр и молились… Мальчик всю ночь плакал, молился святому, целовал решётку, а утром – прозрел…

Почему папа не отнёс туда маму Люсю, когда ей стало хуже? Почему сам не пошёл, когда болел, она поняла: папа Яник не хотел оставаться ЗДЕСЬ без своей Люси. А почему до этого маму не отнёс? Она всё задавала и задавала этот вопрос, пока дядя Соля не сказал ей: «Не мучай вопросами папу. Он всё сделал. Ты была в интернате и не знаешь: они вдвоем три дня и три ночи провели на Азисе, приходил к ней святой или нет – неизвестно, но Люсе не помогло». – «Почему, ну почему? Всем помогает, а маме нет?» – «У каждого своя судьба, девочка! Не кори папу – он сделал, что мог».

В начале ХХ века на Карадаге обнаружили особо ценную вулканическую горную породу – пуццолану. До этого считалось, что пуццолану добывают только в Италии. Ценился же этот камень за то, что при добавлении его к цементу бетон становился устойчивым к воздействию морской воды, что очень важно при строительстве портовых сооружений. В 1910-х годах вновь созданное общество Русская пуццолана приступило к разработкам на Карадаге. Надо было как-то перевозить камень от места его добычи к морю, а потом уже судами отправлять в Новороссийск, где в нём была потребность. Решили запустить канатную дорогу: начальная станция – у подножия Святой, конечная – в Нижних Отузах. Для этого в море нужно было установить огромное бетонное сооружение.

Построили открытую сверху бетонную куб-коробку, – высотой с трехэтажный дом – назвали массивом. Предполагалось сдвинуть коробку в воду, отбуксировать к месту установки и загрузить камнями, чтобы она опустилась на дно. Строители обратились к пароходному обществу с просьбой стащить постройку с берега и волоком передвинуть её к нужному месту в море. Пароходное общество запросило тысячу рублей – вроде, дорого! Решили проделать всё своими силами при помощи лебёдок. Ничего из этой затеи не получилось: оборвали тросы лебёдок, а куб посадили на мель. Вновь пошли на поклон в пароходное общество: те запросили уже десять тысяч – сделка опять не состоялась. Пуццолановая эпопея на этом завершилась, а севший на мель нелепый куб и теперь можно лицезреть: он навязчиво и неуместно возвышается над водой неподалёку от поселка Нижние Отузы.

В народе говорят: Святая не прощает вмешательства в тайную жизнь своих недр – тем, кто посягнёт нарушить её сокровенное спокойствие, ответит разрушительными ударами природных стихий. А кто посягнёт-то? – люди, кто еще… Считается, что разработку пуццоланы начинал еще Терентий Вяземский, бессребреник и подвижник, – создатель и первый директор карадагской Научной станции. Нашлись благонравные последователи аллаха и Христа, что посчитали Вяземского магом-самодуром – он, якобы, возжелал осмотреть жилище Бога изнутри, чем и вызвал священный гнев природы. Они оказались правы в том, что гнев природы – неизвестно, отчего он возник, – был действительно устрашающим.

29 июля 1914 года над Отузской долиной нависла чёрная туча, покрывшая вершину массивного Эчки-Дага – хребта, возвышавшегося на западной стороне Отузской долины. Вечером грозные тучи обложили уже всю долину целиком и Карадаг – казалось, наступила ночь. Молния осветила испуганные деревеньки вдоль скромной Отузки, над горными склонами пронёсся оглушительный гром.

С неба белою стеной обрушился водопад, закрывший Святую. Молнии беспрерывно пронизывали эту дождевую стену, а оглушительный в первые минуты гром уже не раскатывался и не гремел, а как-то ворчал и гудел кругом, со всех сторон, так что между отдельными ударами почти не было промежутка. Вода хлестала… уровень ее в реке быстро поднимался, стремительный поток доходил до окон зданий, продавливал стёкла и заливал комнаты в домах.

Грандиозный ливень, временами переходящий в град величиной с куриное яйцо, не ослабевал всю ночь: на Карадаге и в соседних долинах выпала полугодовая норма осадков – 162 миллиметра, что привело к полному уничтожению знаменитых отузских садов.

Вековые ореховые деревья, пирамидальные тополя, старые виноградники, арбы, лошади, домашний скот, стены домов – всё стало игрушками могучих стихий. Вода неслась к морю, с шумом и ревом уничтожая сады и их урожай. С легкостью пера срывались каменные мосты, запруды, одна короткая летняя ночь и «зелёные-раззелёные» Отузы – гордившиеся тополями, понтийской лещиной, садами, – служившие украшением всего Крыма, стали неузнаваемы. Ни одного дерева, ни одного куста, сады срыты и покрыты илом.

Ливень не прошёл и мимо здания карадагской Научной станции. Маломощный, тщедушный Отузский ручей превратился в грозно ревущую горную реку. Потоки воды уничтожили вблизи дирекции виноградники и деревья. Корпус дирекции оказался под угрозой разрушения – вода, ударявшая в юго-восточный угол здания, едва не завалила всё сооружение.

Анастасия, младшая сестра Марины Цветаевой, оказавшаяся в это время в Нижних Отузах, вспоминает о своих впечатлениях: «Река ревела у северной террасы… При свете молнии видно, как мутно-коричневые волны повлекли, переворачивая несколько раз, огромный выкорчеванный куст. Еще несколько секунд – и бурный поток дождевой воды, который тёк параллельно реке по нашему берегу, сливается с рекой, вода охватывает смерчем, аршина в два вышины, один из столетних тополей на берегу… как будто толчок снизу, дерево подскакивает, кренится и уже несется, как щепка, вниз, к морю… Вода прибывает с головокружительной быстротой, тополя валятся один за другим, из всей рощи, отделявшей нас от прежнего поэтического ручейка, осталось только два тополя, и те еле выдерживают напор волн. Берег изменил свои очертания, река подошла совсем близко к террасе, которая мысом в нее вдается. Вот катится огромная мутная волна, она переливается через перила веранды и обдает холодной водой наши ноги… Через две-три секунды терраса затоплена, перила сорваны, и мы уже в комнате по колено в воде, но все еще, как очарованные, продолжаем любоваться катящимися мимо нас по балкону волнами. … безобидный ручей на наших глазах превращается в стихийно-могучую реку, и с увеличивающеюся яростью обрушивается на наш дом – в первые мгновения никто из нас не понял грозящей опасности. Кругом рушатся и плывут дома… Выйти из сада оказывается невозможным. Пришлось возвратиться обратно в дом. Возвращаемся уверенные в близкой гибели. …Грохот уносимой мебели сливался с непрерывным громом в необычайный концерт, усиливавший общее впечатление. Долго-долго тянутся минуты…»

Буря прошла, хотя дождь еще продолжался. Ландшафта не узнать: все серо-жёлтое, виноградники смыты, море – широкой полосой от берега – коричневое, мутное. Уцелевшие дома полны снега. В фруктовых садах от многих деревьев остались глубокие, наполненные водой ямы… Река с недобрым шумом катила мутные волны и, значительно изменив русло, всё более и более подмывала сохранившиеся дома.

Июль. А с неба валит снег и лёд! Природа грозно и решительно ответила на усилия горнодобытчиков, возжелавших якобы осмотреть жилище Бога изнутри.

Но Карадаг в покое не оставили – в 1927-м на другом склоне Святой (со стороны Посёлка Голубых холмов) обнаружили сходную с пуццоланой породу – карадагский трасс. И опять всё сначала – «бесстрашные безумцы» возобновили разработку горных пород: на Святой появился карьер, в бухту посёлка камень доставляли по канатной дороге. Планировалось расширение карьера и строительство цементного завода у подножья горного массива...

Когда работа была в разгаре, в ночь на 12 сентября в Крыму случилось самое большое землетрясение, приведшее к значительным разрушениям по всему крымскому побережью. Убытки, причинённые бедствием, оценивались в 50 миллионов рублей. Два месяца продолжались толчки! На Южном берегу Крыма люди до середины ноября проживали под открытым небом, опасаясь вернуться в покинутые дома. Люди жили на улице – значит, опасность была сильнее, чем холод осени. А в Крыму тогда – как обычно после землетрясений – рано наступили большие холода. Дома рабочих под Святой горой были разрушены. Работы остановились[13].

Жители Мёртвого города рассказывали Ирге об этих событиях немного по-другому – подтвердили: всё именно так и было, но виноваты вовсе не горнодобытчики и, тем более, не их друг и товарищ Терентий, – это были шалости Апелиотиса, повелителя Восточного ветра и древнего горного духа Карадага, – тогда еще совсем молодого змея, шалуна и хулигана, который не знал к чему приложить доставшуюся ему по наследству силу молодецкую древнего драконьего племени… Вот и наломал сдуру дров!

Кто-то винил Терентия Вяземского (чудесного человека – тоже, кстати, её знакомого), кто-то – горняков, а кто и мифического Апелиотиса, которого давно уже никто не видел – может, дракона этого никогда и не было? Сколько людей, столько мнений…

Продолжение следует

[1] Вольное изложение песенки Э. Успенского «Пластилиновая корова».

[2] Бухта на восток от Карадага в сторону Феодосии.

[3] Греческие и итальянские названия крымских ветров: Маистро – северо-западный, Леванти – восточный, Грегор – северо-восточный.

[4] Пыль не тронет (казах.).

[5] Должностное лицо в воинской части, ведающее хранением и выдачей имущества, продовольствия.

[6] Баурджан Мамыш-Улы. «Избранное».

[7] Традиционное садоводческое многоуровневое хозяйство в горном и предгорном Крыму. [8] Политическое, дипломатическое и военное противостояние между Советским Союзом и Соединёнными Штатами в октябре 1962 года, вызванное переброской и размещением на Кубе военных частей Вооружённых Сил СССР, техники и вооружения, включая ядерное оружие.

[9] Божество, сочетающее в себе черты древнеегипетского бога мудрости и письма Тота и древнегреческого бога Гермеса. В христианской традиции – святой человек, автор теософского учения герметизма.

[10] Большая телега с решетчатыми боковыми стенками.

[11] Эскулап, древнегреческий бог медицины и врачевания.

[12] Войлочный ковёр из овечьей шерсти.

[13] Описано по материалам книги Дмитрия Михайленка «Карадагский калейдоскоп».