Кире Михайловской

«…несть зло во граде, еже Господь не сотвори»

(Амос 3:6)

Глава 1

Это была непростая задача. Сталин до тупой боли в затылке всматривался в карту Европы. Может боль появилась оттого, что страны и города на ней были обозначены не по-русски? А как эти идиоты воевать собираются? Если у них нормальных карт нету?

Сталин поднял трубку.

– С товарищем Шапошниковым меня соедини! – сказал он в ответ на привычное сопение в трубке. Научился, наконец. А то: «Слушаю, товарищ Сталин!». Ты кто такой, чтобы «слушать» товарища Сталина? Тебя вообще нет, ты механизм...

– Генерал Шапошников у телефона! – послышался сипловатый голос.

– Борис Михайлович, вы спите, что ли?

– Никак нет, товарищ Сталин, как раз сейчас заканчиваем совещание по вопросу ближайших штабных игр. Обсудили исходные данные и вводные для командиров...

– Я спрашиваю, «вы спите, товарищ Шапошников», в широком смысле. Почему у нас до сих пор нет хороших карт с надписями на русском языке? Кто у вас картами занимается? Что значит есть? А почему у меня старые карты? – Сталин положил трубку, снова поднял ее и бросил на рычаги. Сигнал Поскребышеву.

– Почему у меня старые карты? Генерал Шапошников...

Поскребышев резво прошагал к столу, стоявшему сбоку, у стены, и среди стопок бумаг и арестантских картонных «Дел» нашел сложенные карты.

Едва взглянув на Сталина, Поскребышев, как ловкий официант, сообразил, что от него требуется, и тут же разложил карты на большом столе.

Это другое дело. Сталин, набивая трубку, издали смотрел на огромную карту. Хорошая карта. И написано всё чётко. Он подошел, щурясь. Глянцевая бумага карты отсвечивала. Это недостаток, глаза устанут, если смотреть долго. И слишком уж большая, неудобно с такой работать, на рабочий стол не положишь. На стену вешать? Тогда что вверху или внизу не рассмотришь толком… Он покосился на Поскребышева, замершего возле стола с картой.

– Надо сделать такую же, но чтобы на моем столе помещалась, – Сталин закурил, разглядывая карту. Да, хорошая Европейская заваруха может получиться. Особенно раздражала Польша. Сидела бы себе втихую, как Латвия с Эстонией, так нет, всё ей что-то неймётся. Вообще не было такой страны, хоть на карте, хоть где. Была часть России, был генерал-губернатор и был там порядок. А теперь что ни переговоры, то Польша да Польша. И еще этот «пакт Пилсудского-Гитлера» подписали. Они что, собираются свою политику в Европе вести? Вот вам! Сталин переложил трубку из правой руки в левую и показал Польше, занимавшей на карте изрядное место, кукиш. Вот вам, а не самостоятельная политика! Не было такого государства и не будет! Шановне паньство! С Венгрией тайком заигрывают, думают вместе играть против Малой Антанты (Чехословакия, Югославия, Румыния). На Гитлера рассчитывают! Подождите, Гитлер вам еще покажет! Вы для чего Гитлеру нужны были? Он, как канцлер, должен был политическую изоляцию, блокаду прорвать. И вас как разменную монету использовал. А сам на Саар да на Рурскую область поглядывал. И правильно делал, между прочим. Эти французы только силу и понимают. А сила у Гитлера есть. Так что, шановне паньство, ждите проблемы с Данцигом. Отольется вам пакт Пилсудского-Гитлера!

Гитлер вообще-то нравился Сталину. Конечно, зря он болтает столько лишнего, выбалтывает свои цели. А с другой стороны это и неплохо. Боец, агрессор. И идея возродить Третий рейх для немцев – неплохая идея. Другое дело, что из этого получится. Хотя вот с Австрией получилось? А теперь нацелился на Чехословакию. Начал с этих... Сталин поднял трубку телефона и спросил: «Место в Чехословакии, где немцы проживают...». «Судетская область!» – мигом ответил верный Поскребышев. Сталин положил трубку, подошел к карте и принялся искать Судетскую область. Ага, вот она! Прямо обхватывает и с севера, и с запада, и с юга! Правильно, что начал с Судетской области. Это правильный ход. Сослался, что надо освободить немцев от чешского гнёта! Хорошее решение! Вы же сами твердите о праве наций на самоопределение?! Вот немцы в этой, как её... в области, вобщем... и «самоопределятся». Молодец Гитлер, правильно использовал эту социал-демократическую болтовню. Как учил товарищ Ленин, использовать надо «полезных идиотов». Кто теперь докажет, что он агрессор? Нет, спасал соплеменников. И заодно раскатал Чехословакию. Давно пора. От этих славян не знаешь, чего ждать. Хорошо писал Достоевский о славянах. Как раз на днях Петров, архивная крыса, подкинул листочек. Листок правильный, хоть на этого Петрова и есть донос, что он не Петров, а какой-то Петрово – Соловово и будто бы новые документы, не дворянские, ему Бокий сделал. А Бокий зря ничего не делает. Значит, эта крыса архивная писал Бокию доносы на меня? И Бокий был в курсе моих планов? Говорят, перед расстрелом сказал Фриновскому, что у дверей апостола Петра подождет его. Вместе в аду гореть веселее. Сталин, улыбаясь, вернулся к рабочему столу, вынул из ящика две странички, отпечатанные на машинке и с удовольствием стал перечитывать их, с особым вниманием всматриваясь в подчеркнутое синим карандашом. «...По внутреннему убеждению моему, самому полному и непреодолимому, – не будет у России, и никогда еще не было, таких ненавистников, завистников, клеветников и даже явных врагов, как все эти славянские племена, чуть только их Россия освободит, а Европа согласится признать их освобожденными!»

Вот это правильно! Тут уж благодарности ждать не приходится! Все косятся на Запад. С Польши, конечно, начиная! – он подчеркнул строчки пожирнее. – Молодец, Федор Михалыч Достоевский, прямо, кажется твои мысли подслушал, – и снова взялся за карандаш.

«... Мало того, даже о турках, станут говорить с большим уважением, чем о России. Может быть, целое столетие, или еще более, они будут беспрерывно трепетать за свою свободу и бояться властолюбия России; они будут заискивать перед европейскими государствами, будут клеветать на Россию, сплетничать на нее и интриговать против нее...

Особенно приятно будет для освобожденных славян высказывать и трубить на весь свет, что они племена образованные, способные к самой высшей европейской культуре, тогда как Россия – страна варварская, мрачный северный колосс, даже не чистой славянской крови, гонитель и ненавистник европейской цивилизации... России надо серьезно приготовиться к тому, что все эти освобожденные славяне с упоением ринутся в Европу, до потери личности своей заразятся европейскими формами, политическими и социальными», – вот это очень правильная мысль. Конечно, писатель буржуазный, враг по сути, не зря его эта безумная старуха Крупская из школьных учебников и библиотек выбросила, но иногда мыслил правильно. Говорят, он – гений. Кто же это сказал? А... Бухарин его всё гением называл. У того все гении были. Сталин снова принялся за текст. «Между собой эти землицы будут вечно ссориться, вечно друг другу завидовать и друг против друга интриговать. Разумеется, в минуту какой-нибудь серьезной беды они все непременно обратятся к России за помощью. Как ни будут они ненавистничать, сплетничать и клеветать на нас Европе, заигрывая с нею и уверяя ее в любви, но чувствовать-то они всегда будут инстинктивно (конечно, в минуту беды, а не раньше), что Европа естественный враг их единству, была им и всегда останется, а что они существуют на свете, то, конечно, потому, что стоит огромный магнит – Россия, которая, неодолимо притягивая их всех к себе, тем сдерживает их целость и единство».

«Всё верно. Только еще вопрос, возьмет ли их к себе Россия? России-то прежней нет, а для Советского Союза это мелочь, славянские страны. Хотя для тактических действий и они пригодятся. Достоевский не видел и не понимал самых великих целей для России: проглотить, пережевать и переварить Европу. Вот потому и буржуазный писатель, что до настоящих идей не додумался, не созрел», – Сталин приказал принести чаю и долго еще сидел в кабинете, рассматривая карты. Время от времени он вставал, подходил к большой, глянцевой карте, что-то намечал для себя мундштуком трубки и возвращался к рабочему столу.

Наконец он снял трубку и сказал в сопящую тишину:

– Начальника ИНО НКВД... – он отхлебнул остывший чай. – И последние донесения резидентур... По Германии и Чехословакии подробно...

Через мгновение в дверях возник растерянный Поскребышев.

– Начальника ИНО НКВД нет, товарищ Сталин, – прерывистым шепотом проговорил Поскребышев.

– Как это нет? – Сталин поднял голову, оторвавшись от карты. Это была неожиданность. – А где же он?

– Его ... вообще нету, товарищ Сталин...

– Я знаю, Слуцкий арестован как враг народа и ликвидирован, пусть явится Шпигельгласс!

– Шпигельгласс тоже...

– Что тоже? Ликвидирован?

– Только арестован...

– Хочу посмотреть отчеты разведрезидентур...

– Товарищ Сталин, мы информации не получаем уже почти сто двадцать дней... Молчат резиденты, затаились... Да их и осталось-то... – в голосе Поскребышева неожиданно прозвучала незнакомая человеческая интонация.

– Товарища Берия ко мне и начальника разведки Генштаба армии... – он с удивлением принялся рассматривать телефонную трубку, по которой только что говорил. Почему новый аппарат? Кто-то подслушивать хочет товарища Сталина? Кто дал команду телефонный аппарат мне менять?

В своё время Паукер вот так же решил поменять аппарат, ссылаясь, что товарищ Сталин в курсе… Тогда достаточно было повести чубуком трубки, как бы вычеркивая Паукера. Понятное Ежову движение. Говорят, он пули от расстрелянных друзей в ящике стола держал. Интересно, сколько их там… Он повернулся к Поскребышеву, замершему возле двери. – Старый аппарат вернуть!

Глава 2

– Просто наш дом удачно расположен, – шутил Владимир Владимирович Благовещенский. – Откуда ни посмотри, он виден, вот и притягивает.

Это была чистая правда. Выкрашенный в светлые тона дом с верандой и мезонином был виден отовсюду. И отовсюду же собирались гости. Так было с давних, дореволюционных времен. Дед Владимира Владимировича, присяжный поверенный, перебравшийся в Петербург из Твери, купил кусок земли у разорявшегося с удовольствием помещика – известного неудачного картёжника – и по эскизам сводного брата - архитектора построил дачу. После Твери он уставал от шумного Петербурга и вынужден был, так он утверждал, отдыхать на даче на Сиверской. Однако же дом, шутили домашние, оказался неудачным: всякий раз, едва начинался дачный сезон, дом заселяли близкие и дальние родственники, заезжали и останавливались знакомые и знакомые знакомых. Небольшой дом, хоть и достраивался несколько раз, всё-таки оказывался маловат, тесноват для гостей, вольно располагавшихся то в большой «гостевой» столовой, то на веранде, в зависимости от погоды. Здесь по вечерам играли в карты, в лото, дымили сигарами, уставившись в шахматные доски, пили коньяк, сплетничали по-свойски, бренчали на пианино и слушали появлявшихся время от времени соседей - знаменитостей. Любители крокета группировались вокруг площадки, пересмеиваясь и комментируя удары. Сухой стук костяных шаров почти всегда сопровождал посиделки на веранде.

Революция, в лице местного пьяницы Семена, ряженого по тогдашней моде в кожанку, вчетверо урезала сад и сильно уменьшила количество гостей. Оба эти обстоятельства были на руку нынешним хозяевам дачи – содержать в порядке большой сад и принимать прежние «стада гостей» (В.В. Благовещенский - младший) стало невозможно. Но летние субботние чаепития пока еще держались, хотя и стали менее веселыми и шумными. Оживились они только после того, как вернулся из длительной, длительной, длиной в несколько лет командировки на Дальний Восток Владимир Владимирович Благовещенский – младший. Собственно, младшим его уже никто не называл после смерти Благовещенского-старшего, возглавлявшего в свое время коллегию петербургских адвокатов.

Владимир Владимирович, получивший место доцента в Университете, сумел так подстроить свое расписание, - он преподавал еще и в Педагогическом институте имени Герцена, - что мог во второй половине пятницы добраться до Балтийского вокзала, расположиться в неуютном купе бывшего третьего класса вагона и подремать с газетой почти два часа. За это время изрядно облезший, невзрачный поезд неторопливо пыхтел по знаменитым когда-то петербургским дачным местам. Хуже бывало, когда в вагоне оказывались знакомые, но Владимир Владимирович, извинившись и сославшись на срочную работу, прятался за французскую газету, купленную для него студентками в киоске «Астории», единственном, где продавались иностранные газеты, и погружался в другой мир, памятный ему по поездкам с папенькой в Париж, Бордо и Лазурный берег, где и по сию пору жили какие-то дальние родственники.

Сегодня знаменитостей не ждали. Театральный сезон заканчивался, знаменитостям предстояли гастроли и до Сиверской добираться было лень. Но зато на несколько дней согласился приехать и погостить литературовед Виктор Андроникович Мануйлов. Виктор Андроникович уже поджидал Благовещенского, как и договаривались, в последнем («курящем») вагоне. И не просто поджидал, а придерживал сидячее место в вагоне, изрядно набитом курильщиками. С недавних пор курить в местных поездах позволялось только в первом и последнем вагонах.

– Рад видеть вас, Владимир Владимирович, – Мануйлов подвинулся, давая возможность сесть Благовещенскому. Вагон активно набивался любителями подымить и Благовещенский протиснулся к Мануйлову с трудом. – Я, видите, пришел заблаговременно и не ошибся, – Мануйлов был в любимой своей тюбетеечке и летнем коломянковом костюме. – Впрочем, я просто сбежал со службы, впервые в жизни, – Мануйлов неожиданно перешел на французский. – Вы ведь знаете, что происходит в нашей библиотеке? – Он был главным библиотекарем университетской библиотеки.

– Что? – Благовещенский с интересом смотрел, как сидевшие вплотную к ним курильщики опасливо отодвинулись. Мол, что за иностранцы такие?

– Арестовывают уже третью сотрудницу. И как специально, выбирают самых толковых! Будто нюх у них на умных людей! – пухлые щечки Мануйлова тряслись от возмущения.

– К сожалению, у нас на факультете то же самое, – кивнул Благовещенский, – да разве только на факультете... – он вдруг рассмеялся. – Вчера иду по Садовой…

– Что нынче 3-го июля, – тут же вставил Мануйлов.

– Вот-вот, – отозвался Благовещенский, – смотрю - очередь в магазин. Спрашиваю: «За чем очередь?». Отвечают: «За детскими колясками». И вдруг я вижу в очереди своего ученика, аспиранта. Молодой и, сколько знаю, холостой парень. Я с удивлением к нему: «Вы что, собираетесь стать отцом?». И, представьте, он без тени смущения: «Нет, – говорит, – я просто куплю коляску, пусть постоит дома, а после ее продам. Потом ведь и колясок не будет!»

– Аспирант? – изумился Мануйлов. - Перекраиваются мозги, – он вздохнул, с интересом глядя, как молодой крепыш-милиционер в пропотевшей форме протискивается среди пассажиров.

– Вот эти двое! – издали подсказал отставший от милиционера пассажир, недавно еще сидевший рядом с некурящим Мануйловым и попыхивавший ему в лицо дымком.

– Позвольте документик полюбопытствовать! – козырнул милиционер, обращаясь к Мануйлову.

Мануйлов торопливо достал из кармана толстовки потертый кожаный бумажник и извлек серый паспорт с черным гербом СССР и надписью «паспорт» на обложке.

Милиционер внимательно изучил паспорт, сверяя фотографию с предъявителем, и, наконец, вернул книжечку в серой тканевой обложке хозяину.

– И вас попрошу, – повернулся милиционер к Благовещенскому.

– К сожалению, – развел тот руками, – не имею с собой документа.

– Как это не имеете документа? – делано удивился милиционер. – Куда едете?

– Мы едем на дачу, – вмешался Мануйлов, – это профессор Ленинградского университета Владимир Владимирович Благовещенский. Я могу засвидетельствовать.

– Попрошу за мной! – строго сказал милиционер. – Куда едем?

– В Сиверскую, на дачу! – Мануйлов преданно смотрел на милиционера. – Там у профессора Благовещенского дача, а я, так сказать, в гости. Ненадолго!

– Во как! – изумился стоявший в проходе мужичок. – На дачи ездиют, а документа не имеют! И места еще занимают! – он с удовольствием уселся на освободившуюся скамейку.

– Это профессор Ленинградского университета, – повторил Мануйлов, едва они вышли на площадку вагона. – Он может говорить на девяти языках, правда, Володя?

– Хорошо, грамотно только на шести! – поезд подходил к Карташевке, а здесь, как было известно Благовещенскому, и располагалось отделение милиции.

– На шести сразу? – замер вдруг милиционер.

– Сразу никто не может!

– Вот то-то! – милиционер уже с особым, милицейским прщуром смотрел на профессоров. – А вот скажите, коли вы такие умные, вот когда коммунизм будет, он-то будет во всем мире или как?

– Во всём мире, конечно, – заспешил Мануйлов, боясь, что Владимир Владимирович ляпнет что-нибудь.

– А тогда скажите, господа-профессора, на каком же языке все люди говорить станут? Чтобы в светлое царство коммунизма всем вместе войти? А? – поезд подтормаживал, за приоткрытыми дверями уже бежала Карташевская платформа. – Не знаете? – милиционер был в восторге, удалось «подсадить» самих профессоров! – Вот к нам из Питера агитатор приезжал, гражданский, вроде вас, я ему вопросик этот тоже задал! – поезд остановился, милиционер вышел и стоял на платформе, держась за поручень. – Так он рассказал, что будет какой-то язык новый, такой, чтобы для всех!

– Эсперанто? – сообразил Мануйлов. Он стоял на вагонной ступеньке.

– Во-во, – обрадовался милиционер. – Вы и на этом можете?

– На этом нет! – из-за спины Мануйлова сказал Владимир Владимирович. – Это вообще не язык!

Поезд дернулся и пошел, неторопливо набирая скорость.

– Вот и я сомневаюсь! – прокричал милиционер и отцепился от поручня.

– Вот вам и русский человек, Володечка, – они смотрели в узенькое заднее окно тамбура. На платформе всё еще стоял милиционер и, сняв фуражку, лохматил пятерней светлые волосы. – Для него главное – усомниться в том, о чем он понятия не имеет! И на этом, кстати, ­ – он повернулся к Благовещенскому, готовый вступить в спор, – вся русская литература держится!

Глава 3

Марсель Розенберг валялся на роскошном диване карельской березы, курил свои любимые сигары и отказывался работать, ссылаясь на шаббат.

– Представьте, князь, вы сидите в золотой клетке, работаете на… впрочем, вы сами не знаете, на кого работаете, черт знает на кого,– он задумчиво посматривал на потолок, расписанный наядами, и пейзажами в духе Ватто, – и к вам в единственный выходной, когда вы намерены прийти в себя, является, – Марсель посмотрел на Потемкина, заместителя Литвинова, наркома иностранных дел СССР, – является ваш друг и предлагает вам еще поработать… Совершенно бесплатно, я замечу.

– Отчего же бесплатно..., – Потемкин извлек из глубин своего огромного портфеля бутылку коньяка. – Чистая Франция! Только что из Парижа!

Марсель повертел бутылку в руках.

– Не знаю, чем вы там занимались в Париже, князь, но в коньяках вы ни бельмеса, – Марсель (с его слов) начал изучать русский язык только десять лет назад и гордился, вставляя некоторые, как ему казалось «unmot», словечки. – Как я понимаю, это коньяк состряпан на территории Польши, я бы мог почти без ошибки назвать местечко, где его изладили. Но даже если бы он был не поддельный, я, как настоящий ваш друг, никогда не рискнул вам его презентовать. Особенно в качестве оплаты труда в шаббат. Такой коньяк, мой дорогой князь, пьют только в марсельских портовых кабаках. Если легкомысленный шпион появится в хорошем ресторане, например в LeProcope или на Quai de la Tournelle 15 в Tour d’Argent не для того, чтобы встретить Бальзака или Бисмарка, а заказать рюмку Napoleon, вместо моего любимого Courvoisier или хотя бы Remy Martin, его тут же расшифруют как русского.

– Сейчас вы мне расскажете, – Потемкин подошел к великолепному буфету с резными охотничьими сценами на створках, выдвинул ящик и зазвенел столовым серебром, отыскивая штопор, – что шляпы и ботинки нужно носить исключительно итальянские, а галстуки и шейные платки…

– Никогда не носите шейных платков, князь, это mauvaiston или de mauvais goût, если хотите… – Розенберг поднялся с дивана, выдвинул другой ящик буфета и, не глядя, на ощупь, вытащил штопор. – Ваша неуклюжесть, князь, заставляет меня нарушать шаббат… – Розенберг всё так же, почти не глядя, снял с полки два снифтера, коньячных бокала, и поставил их на столик неподалёку от открытой двери на террасу. – Будем обедать, Владимир Палыч или неторопливо напиваться? – Потемкин отметил, что Розенберг довольно ловко, без комментариев, поменял бутылки и открыл «любимый Courvoisier». – И последний вопрос: столь любимые вами и французами три «C»: chocolat, cognac, coffee или хорошая сигара? Рекомендую второе, у меня роскошные Gorda Corona, – он открыл ящик с сигарами, понюхал, прикрыв глаза, одну из них и вздохнул. – Кажется относительно роскошных я несколько преувеличил, – Розенберг сморщился, словно собираясь чихнуть, – но вы ведь, помнится, всё равно в сигарах не очень разбираетесь?

Марсель Изральевич Розенберг, человек с «французским именем, еврейским отчеством и среднеевропейской фамилией», как он себя именовал, после длительного лавирования Потемкина между Сталиным, Молотовым, Кагановичем Ежовым и Литвиновым разместился (уточним, его разместили) в бывшем графском имении Селютино. Конечно, оно было изгажено и испакощено за два десятилетия пребывания в имении дома отдыха НКВД, но Розенбергу (особенно после короткого пребывания в Сухановской одиночке) это даже понравилось. Он, с лёгкостью профессионала уходя от обленившейся наружки, сам носился на кремлевском «линкольне» по антикварным магазинам и складам конфискованного антиквариата, перезнакомился с бывшими сухаревскими антикварами и с удовольствием скупал у них картины (он обожал французский 18-й век), фарфор, мебель… И, конечно же, люстры, крупные вазы… Тут он предпочитал датский фарфор… «Надо же чем-то компенсировать моё одинокое сиденье в Селютино?» – говаривал он.

Марселю Розенбергу, бывшему еще недавно полномочным представителем СССР во Франции и заместителем генерального секретаря Лиги наций, куда он с невероятными усилиями втащил Советский Союз, подкупив не один десяток европейских политиков всех рангов, наконец-то было позволено в Союзе всё: от повара-француза и свежайших продуктов и отборных вин из Франции и Италии, беспрепятственного посещения всех театров (балерины и юные певички – особое увлечение экс-дипломата) до работы в архивах Наркомата иностранных дел и секретном отделе Ленинской библиотеки, и еще множество разного калибра и качества увлечений и развлечений, к которым он привык за долгие годы жизни за границей.

Потемкин, бывший его помощником и потом сменивший Розенберга на посту полномочного представителя СССР во Франции, был одним из немногих, очень немногих людей, допущенных к посещению усадьбы Селютино. Зато здесь трудился целый штат садовников, конюхов, прикрепленной дворни и обслуги, – Розенберг с помощью реставраторов восстанавливал порушенные и оскверненные сотрудниками ЧК-ОГПУ-НКВД и их женами здания усадьбы, следил за приведением в должный порядок французского регулярного сада с лабиринтом, беседок, грота, прудов и даже садовых куртин, ясно видимых на пейзажах XVIII, запечатлевших лучшие годы Селютина.

Многолетнее знакомство позволяло Потемкину и Розенбергу подолгу молчать, прикладываясь неторопливо к коньяку и погружаясь в вечернюю сельскую прохладу. Ветерок приносил из сада сладкий запах петуний.

– Простите, Марсель, – они были «на вы», но называли друг друга по именам, – давно хотел задать вопрос, – Потемкину показалось, что Розенберг стал подремывать, – я понимаю, когда портрет Маркса висел в нашем с вами офисе в Париже, – темные ресницы дрогнули, но Розенберг так и не открыл глаз, – но среди этой чудной живописи… – Потемкин сделал неопределенный жест, оглянувшись назад, – среди Ватто, галантного Буше, дивных скульптур скорее хотелось бы увидеть портрет Philippe, duc d'Orléans, Филиппа Орлеанского…

– Вы забыли превосходнейшее Шарденовское рондо (овальный портрет). Я его очень люблю… – Розенберг добавил коньяку в бокалы. – Что вам сказать, Володя, – проговорил он после паузы, – вы ведь знаете, я не большой поклонник Маркса. Это не значит, – он открыл глаза, как бы придавая словам значимость, – что я не признаю его гениальность… К сожалению, сначала в России, а потом и в Союзе к идеям Маркса относятся не как к теории, а как к Божественному Откровению. Поэтому спорить в России о Марксе невозможно. Теория же не более, чем инструмент. Хотите – прикладываете ее к одному предмету, хотите – к другому. И оба они с Фредом (так Розенберг на английский почему-то манер называл Энгельса) появились удивительно во-время. Людям, человечеству в этот момент требовался я бы сказал… антропологический оптимизм, уверенность, что лучшее и справедливое будущее для человечества возможно… Тут сыграл и марксов еврейско-немецкий догматизм, превративший теорию в религию. Произошел, хотели они или нет, какой-то сдвиг в глубинах… Не исключено, что как раз марксизм и повлиял на поворот в сторону религиозных исканий… И даже в сторону православия… Не случайно же из марксизма вышли и Булгаков, и Бердяев… Отсюда как бы и воля того сброда, что фальшиво называется «народными массами», и кадры для реальной практической деятельности, – Розенберг внимательно смотрел на голубоватый дымок, прерывисто и затейливо поднимавшийся от сигары. – Величайшая заслуга большевиков, что они довольно ловко, как это умели разве что Владимир Ленин да Александр Богданов, применили чуждую теорию для создания своей идеологии, сумели оказать почти магическое воздействие на сознание всё той же, как они утверждают «широкой массы». Это, кстати, и дало возможность русскому народу, народу, заметьте, Владимир, это важно! – не рассыпаться на мелкие враждующие группы… Временно, конечно… – Розенберг помолчал. – Умозрительная еврейско-немецкая теория, превращенная в идеологию, спасла русский народ от распада… От того, чтобы мелкие группы не вцепились бы в горло друг другу… Забавно… И что против этой теории, превратившейся в дикое материалистическое миросозерцание рабочих, телеграфистов, народных учителей… Что смогла противопоставить интеллигенция? Она питалась мистицизмом, анархизмом, религиозными… – он подумал, – …рысканиями… Бергсон, Ницше, Меттерлинк, декаденты, романтики, оккультисты…теряла время и силы… А марксизм потребовал от интеллектуалов определенной умственной дисциплины, логики, системы в конце концов… – Розенберг допил коньяк, пыхнул раз-другой сигарой и вернул её в пепельницу. – Марксистская догма позволила создать после переворота и распада России крепкий, могучий даже политический организм, удержавший великую империю от распада… В отличие от Австро-Венгрии или Османской империи…

Потемкину показалось на миг, что они сидят не в Союзе, а во Франции, в Париже, где-нибудь на Елисейских полях… Только далекое взбалмошное куриное кудахтанье мешало очутиться на Монмартре… И вечер голубел, становился фиолетовым совсем не по-французски.

– Беда, конечно, – словно вернулся из небытия Розенберг, – что довольно милые и дорогие для России концепции народников выброшены из революционной программы. Это дорого обойдется стране. Хотя сама по себе доктрина народников не имела сцепляющей, объединяющей силы, революция всё равно смела бы её прочь… – он странно хмыкнул, словно готовясь засмеяться. – И получилось, что большевики с точки зрения философии – самой жизнью замешанное тесто, квашня по-русски, из русского славянофильства и русского западничества. С еврейскими дрожжами, которые им всё подпортят! Согласны, Владимир? Это могло бы втянуть в воронку национальной идеи почти всю старую Россию, дать новый точок к развитию... ну, хотя бы к движению, если бы вождь панически не опасался и не искал бы врагов…

Потемкин настороженно оглянулся, и Розенберг перехватил его взгляд.

– Боитесь подслушек? – снова хмыкнул он. – Я прекрасно осведомлен, что здесь меня слушают, тщательно пасут и наблюдают, – он засмеялся. – Может быть даже в сортире! –Даже в сортире! О, Володя, примите к сведению, любезный, – видно было, что от коньяка и, особенно, от крепчайшей сигары Розерберг основательно «поплыл», – и вы, которые меня слушают, – он повысил голос, – мне на вас плевать! Я буду жить как хочу, говорить и думать то, что хочу, пока я нужен хозяину! А я буду нужен долго! – он сел в кресло, опершись руками на черных орлов - грифонов на ручках. – И потом, – Розерберг разлил остатки коньяка в бокалы и по-русски потряс бутылкой над снифтером., – я вообще хочу жить долго, князь, дол-го! – сказал он вразбивку. – Покуда эта жизнь мне интересна… А политика и разведка – последнее, чем можно увлекаться… После Ватто, конечно…

Прощаясь, Розенберг вышел на крыльцо, подошел вплотную к огромному Потемкину, распахнув руки для объятий, и тот почувствовал, как в живот уперлось дуло револьвера.

– Скажи, Володя, подонок, – прошептал Розенберг, прижимаясь к плотному животу, – с твоей подачи меня выловили в Испании и засадили в золотую клетку?

– Убери дуру, Марсель, – Потемкин всё еще обнимал Розенберга, – тебе больше подошло, чтобы тебя выловили в Испании и засадили в камеру в Сухановке?

Розенберг, не отнимая револьвера сопел куда-то подмышку Потемкину.

– Или чтобы повесили во время прогулки в прекрасном швейцарском парке? В трех шагах от терренкура? Как твоего дружка Игнатия Рейсса?

– Я живым не дамся и тебя живым не отпущу! – дуло переместилось подмышку и грянул выстрел. Розенберг слегка оттолкнул Потемкина, тот сделал несколько неуверенных шагов со ступенек.

– С тебя выходной костюм, – Потемкин неловко вывернувшись пощупал обгорелую дыру в пиджаке. – А это у нас стоит недёшево! Не Париж!

Продолжение следует