1
Оптика Арсения Тарковского — помимо особых, присущих только ей свойств, — укрупняет каждый кадр бытия, заставляя всматриваться в него, внимательнее относиться к естественному процессу жизни…
Кухарка жирная у скаред
На сковородке мясо жарит,
И приправляет чесноком,
Шафраном, уксусом и перцем,
И побирушку за окном
Костит и проклинает с сердцем.
Обстановка кухни вырисовывается за толстым плечом кухарки, костерящей побирушку: два полюса жизни обнажаются безжалостно, и туго и ярко, сочно и смачно нарисованная картина заставляет лишний раз задуматься о несправедливости такого роскошного мироустройства…
К тому же:
А я бы тоже съел кусок,
Погрыз бараний позвонок
И, как хозяин, кружку пива
Хватил и завалился спать:
Кляните, мол, судите криво,
Голодных сытым не понять.
Тощая душою избыточная сытость.
Умеренная — необходимая, не только чтобы существовать, но и чтобы работать, не говоря — творить…
Ярый голод, готовый жрать сам себя; и бледная худоба молодого поэта, который:
У, как я голодал мальчишкой!
Тетрадь стихов таскал под мышкой,
Баранку на два дня делил:
Положишь на зубок ошибкой…
И стал жильём певучих сил,
Какой-то невесомой скрипкой.
Сравнения Тарковского алогичны и феноменальны: они рисуют мир контрастными красками, заставляя по-иному видеть предметы…
Эта видимость — сквозящая: сквозь плотное тело скрипки проступают небесные лучи, несущие совершенные слова стихотворения.
…поэт сквозит рыбачьей сетью, и может висеть над землёй: словесно дана ситуация голодной молодости, но в ней, как в капле воды — вселенная, отражается предназначение поэта: парить…
Совершать полёт и оставлять наследие, которое позволит сделать это другим…
Финал стихотворения высок, как всё оно: он примиряет с жизнью, какой бы она ни была, и он поёт жизнь, дарующую возможности подобной поэзии.
2
Командированные бездной
Владимир Маяковский громоздил лестницы в небо: шумно, яро, взрывая привычный поэтический мир изнутри… Арсений Тарковский, бесконечно вглядываясь во время и пространство, добывал тайны тишины и, свидетельствуя о хрустальном мозге воды, словно раскрывал сакральные секреты, не познанные в иные времена.
Весомость была характерна для обоих поэтов: тут слова крупны, и они — одновременно и строительный материал, и тайна тайн, сосуд, изнутри исходящий розоватым свечением:
Слово только оболочка,
Плёнка, звук пустой, но в нём
Бьётся розовая точка,
Странным светится огнём,
Бьётся жилка, вьётся живчик,
А тебе и дела нет,
Что в сорочке твой счастливчик
Появляется на свет.
Жаль, у Маяковского нет стихотворения, наименованного «Слово», но его слова — сильно вброшенные в мир, подразумевающие изменения оного — тоже связаны с мерой метафизики поэзии, где всё держится на воздушных нитях, сколь бы ни грохотали бури: в сердце ли поэта, в окрестном пространстве…
Маяковский исходит нежностью, болью и состраданием: возьмите мальчика из «Про это»:
Вата снег.
Мальчишка шёл по вате.
Вата в золоте —
чего уж пошловатей?!
Но такая грусть,
что стой
и грустью ранься!
Расплывайся в процыганенном романсе.
Или — печёнка, которую готов достать из себя ради собачонки, которая — сплошная плешь…
Маяковский очень сострадателен: в сознанье горит страшный стигмат, выжженный огромностью дара.
Тарковский бесконечно нежен к миру: к кузнечикам его, воде, листве…
Он писал так, будто овладел праязыком, на котором говорили деревья…
Он будто слышал ирреальную речь почвы, руды…
И общий горизонт немыслимо не похожих поэтов — именно в этом: в бездне, командировавшей на землю и того, и другого, чтобы открыли частично тайны её…
3
Читая, перечитывая стихи Арсения Тарковского, вновь и вновь поражаешься их земной, земельной мощи — в сочетании с нежностью и тонкостью звука, идущего из неведомых, могущественных, световых сфер.
И я ниоткуда
Пришёл расколоть
Единое чудо
На душу и плоть…
Особая оптика сочетается с уверенностью говорящего, и голос обретает властную сдержанность: своя правота не исключает чужие мнения, которыми, впрочем, стоит пренебречь, зная свою правоту.
Речь густа, речь закипает ассоциациями, множится букетами сравнений, играет великолепием эпитетов.
Может ли улыбаться верблюд:
На длинных нерусских ногах
Стоит, улыбаясь некстати,
А шерсть у него на боках
Как вата в столетнем халате.
О да!
Непременно, ибо жизнь хороша, несмотря на войны и кошмар онтологической бездны, ибо мы в ней чего-нибудь стоим, как утверждает мастер, а он не может врать.
Или не знать.
Вечерний, сизокрылый,
Благословенный свет!
Я словно из могилы
Смотрю тебе вослед.
Пусть даже ощущение «измогильности» депрессивное, вероятно, — но свет же! И не простой: сиятельный, сизокрылый, роскошно данный.
Всё от света, всё замешано на нём, из тьмы нельзя строить.
Кактус равен Карловым Варам — имея в виду феноменальность любого явления жизни, его неповторимость, его вмещённость в собственную особую ауру; но строгость и чёткость мастерства Тарковского не равны никому, ибо любой поэт — наособицу, хотя и ясны его корни.
Небесное и земное совмещены в самих пластах языка — и звёзды сияют так ярко, как славно работают кузнечики, а мощь новоселья с массою предметов обещает простую, сытную жизнь.
И что первозданный рай малинов — верится, ибо как не верить такому огромному поэту.
4
А. Тарковский словно давал новые имена явлениям и предметам, перевосстанавливая их в совершенно необычном, густом, гудящем, малиновом, разноцветном звуке; и эмоции словно становились выше, и запредельность обнажалась непререкаемой величиной:
Когда я вечную разлуку
Хлебну, как ледяную ртуть,
Не уходи, но дай мне руку
И проводи в последний путь.
Постой у смертного порога
До темноты, как луч дневной,
Побудь со мной ещё немного
Хоть в трёх аршинах надо мной.
Орган звучит, античность выстраивает свои панорамы: всё смешано, как будто в шаровой бесконечной бездне — в культурном космосе, где стихи должны быть питательны, как млеко, высоки, как звёзды.
Звёздные мерцания — неуловимые, предельно-таинственные — часто ощущаются от соприкосновения с миром Арсения Тарковского: миром богатым, предметным, и вместе — словно волновым, зыбким, но эта зыбкость волокон, определяющих реальность; и нету в нашем мире ничего, что обладало бы такой же плотностью.
Слово только оболочка,
Плёнка, звук пустой, но в нём
Бьётся розовая точка,
Странным светится огнём…
Вот каково слово, вот в чём суть его, его наполненность — и из розового огня вьются свитки и хроники времён, возникают колоссы эпосов… Не из слова ли рождаются века существующие империи, чтобы, обветшав и пав, оставить в наследство другим свою неимоверную, такую разную культуру?
Чудо жизни высветляется, чётко, немного печально:
И я ниоткуда
Пришёл расколоть
Единое чудо
На душу и плоть…
Речь будет необыкновенно высока и, поднимаясь в совсем уж неизведанные пределы, не затихает, но расходится новыми стихами: от которых идут лучи, озаряющие души.
5
Ах, восточные переводы…
Языковая мощь раскрывается с первой строки:
Шах с бараньей мордой на троне…
Вы видите шаха, его ужасный взгляд, вы ощущаете его душную тираническую скуку, понимая, что от подобной можно избавиться только глобальным кровопусканием, произведённым народу; вы понимаете — насколько «Самарканд — на шахской ладони…» — великолепный, таинственно-торжественный, с пышными и сияющими бирюзой мечетями Самарканд, — весь распростёрт на державной, страшной, в рубцах хиромантии ладони; и то, что у «подножья лиса в чалме…» нисколько не смягчает ситуацию…
Но дальше — нить перебрасывается в современность, и раскрывается «я» грандиозного поэта и переводчика, и сожаления, текущие кипарисовым ароматом из строфы: «Ах, восточные переводы, как болит от вас голова!» — опровергаются историей поэзии, равно ею самой, столь роскошно обогащённой переводами Арсения Тарковского из щедрот восточного словесного неистовства.
И розы сахаринной породы и соловьиная пахлава входят в реальность вовсе не сусальностью, или пустыми орнаментами — но фрагментами жизни, открываемой выдающимся мастером для соотечественников.
И снова мерцает канал, который легко перемещает поэта по временам и пространствам, и снова ярко горят картины:
Полуголый палач в застенке
Воду пьёт и таращит зенки.
Всё равно. Мертвеца в рядно
Зашивают, пока темно.
И вам становится так страшно, будто это на вас таращит круглые, налитые кровью, бессмысленно-жестокие зенки огромный палач, уже не задумывающийся над чьей-то болью, словно это пустяк…
Ленты стихотворения разворачиваются мощно и ярко, и постоянный рефрен, свидетельство усталости, вспыхивает солью надежд на обилие грядущего творчество, и вместе играет роль баланса — точно определённого между различными реальностями.
6
За что Арсений Тарковский приговорил Е. Молоховец
Она — классик русской кулинарной литературы, автор когда-то знаменитой, длинно названной книги: «Подарок молодым хозяйкам, или Средство к уменьшению расходов в домашнем хозяйстве», содержащей более 1500 рецептов, вариантов приготовления пищи, описаний способов едового священнодействия…
…за что приговорил её Арсений Тарковский в своём стихотворении?
А ведь он приговорил: утверждая с лепной мощью великолепных, тщательно выделанных строк:
Вот ты сидишь под ледяной скалой,
Перед тобою ледяной налой,
Ты вслух читаешь свой завет поваренный,
Тобой хозяйкам молодым подаренный,
И червь несытый у тебя в руке,
В другой — твой череп мямлит в дуршлаге.
Жутковата нарисованная картина: отдаёт неистовыми видения Босха; жутковата — и круто выписана, чувствуется масло каждого слова, положенного на полотно.
За что же Молоховец такая участь?
Что плохого в особом отношении к кухне, к еде, столько значащей в жизни человека…
Молоховец писала в своём знаменитом пищевом трактате:
Кухня есть также в своём роде наука, которая без руководства и если нельзя исключительно посвятить ей несколько времени, приобретается не годами, но десятками лет опытности, а этот десяток лет неопытности иногда очень дорого обходится, в особенности молодым супругам…
Ведь замечательно — правда?
Молодые хозяйки будут довольны, дом — имея в виду метафизический аспект бытования — словно потечёт плавным, волшебным кораблём супружества, будут кушать много и сытно, отдуваться, сыто чмокать, жиреть, тупеть, наращивать животы…
Мир Молоховец противостоит — очевидно, с точки зрения поэта — всему высокому, что есть: тому, что, в частности, рождает поэзию.
Еда необходима.
Простая, сытная, не отнимающая избыточно много времени.
Но еда, превращённая в церковь, что сделала Молоховец, — порочна: по отношению к человеческому духу, подразумевающему воспарения, художественные свершения, научное дерзновение…
Страшно звучит начало короткого — а будто огромного! — стихотворения, бьёт набатом:
Где ты, писательница малосольная,
Молоховец, холуйка малохольная,
Блаженство десятипудовых туш
Владетелей десяти тысяч душ?
Вот они собираются — десятипудовые туши: их много, они наползают на вас, ничего не зная о творчестве: но всё — о деньгах и еде: материях, сжирающих жизни миллионов…
Миллиардов — если брать историю.
…роскошь эпитетов и перечислений последуют дальше:
В каком раю? чистилище? мучилище?
Костедробилище?
А где твои лещи
Со спаржей в зеве? раки бордолез?
Омары Крез? имперский майонез?
Кому ты с институтскими ужимками
Советуешь стерляжьими отжимками
Парадный опрозрачивать бульон,
Чтоб золотым он стал, как миллион…
Фатальное золото определено бесконечно точно: как миллион.
Омары, соперничающие с Крезом, избыток смака, жуткие потусторонние раки, скрещённые со скорпионами, топорщащие хищные клешни…
Тарковский приговорил отношение к жизни: сытое, потребительское, исключительно едовое: такое, как у нас сейчас…
…а книга Молоховец долго оставалась популярной.
7
(Молоховец, рассмотренная с литературной точки зрения; знаменитый её пищевой трактат, как вариант языка, иногда довольно изощрённого, порой — простого; кухня, превращённая в церковь, жратва, становящаяся культом.
В принципе — неплохо написано: для подобного рода литературы.
А что?
Есть определённые стилистические красоты, все эти омары Крез, роскошные раки, или способ опрозрачить парадный бульон: стерляжьими отжимками…
Вкусные описания.
Разные.
Нагромождения — или переогромленность: блюд, всего, всего…
Но прекрасно написал о Молоховец Арсений Тарковский — одним стихотворением приговорив её: за создание церкви кухни, культа готовки.)
8
Мужик взлетает: что может быть логичнее для поэта — ведь краткую роль в «Андрее Рублёве» сыграл Николай Глазков.
Мужик взлетает, татарская конница мчится, монах, колоритно исполненный Никулиным, будет зверски убит; скоморох, поющий перчёные песенки, изуродован, дождь, вечно идущий, напоминает дождь вечной тоски.
Но — мальчишка отольёт колокол, и замрёт, глядя на тянущееся в небо древо.
«Андрей Рублёв» поражал сгущённостью красок: вроде бы истории, а на деле?
Едва ли люди могли быть такими, как сегодня: очевидно слишком отличались от нас.
Но показанное меняло души.
Как меняло их «Зеркало» — даже тем, как восстанавливало, точно показывая заново, великие картины.
…необычайно увиденная природа: замедленная, словно сердцем сердца почувствованная, и переданная через такую пейзажную силу, что непроизвольно ощущаешь мистическую составляющую в бытование ветра… травы…
…сталкер может привести к цели, но — такова ли цель?
В пустоте странного помещения звонящий телефон, как символ тщеты докричаться до другого.
Много символов у Тарковского.
Символ одинокого, неустанного размышления: Солоницын.
Цвета, краски.
Всё необычно.
Всё собирается в величественное наследие.
9
Многажды взлетавший в поэзии Николай Глазков взлетит и в кино: чёрно-белый, но такой цветной полёт его будет недолог, но дерзновение безымянного мастера продлится в века.
Нити дерзновения тянутся в них, в них, и миссия, возлагаемая на определённых людей, слишком значительна, чтобы ею можно было пренебречь.
Такую исполнял и Тарковский.
Его кинематограф определён многими составляющими: литературой, живописью, жизнью, их объединяющей…
Никто так трепетно не показывал живопись: охотников ли на снегу, иконопись.
Путь сталкера — путь человека от мечты к действительности; только путь этот связан с самою сущностью человеческой начинки, которая часто оказывается изнанкой его самого.
Что отражается в «Зеркале»?
Возможно, модель вселенной режиссёра?
Феноменально показана природа в «Зеркале»: она ощущается кожей сердца — или теми фибрами души, что настроены на предел эстетического восприятия.
Ворох жизни, наполняющий ёмкости Зеркала, велик.
Конкретика и фантазия сходятся, сложно переплетаясь.
Вероятно, фантазия есть и в «Рублёве», но тогдашнее время не восстановить таким, как было.
Едва ли терзания Рублёва, показанные в фильме, были реальностью для иконописца: это современное видение.
Но — именно оно расширяет возможности искусства, остающегося навсегда.
10
Двойной аккорд А. Тарковского
Алхимия звука и магия смысла — альфа бытования поэзии Тарковского: сияющая пластина его мистической визитной карточки.
Он был мистиком — безусловно.
Мистиком — в плане далёком от современных спекуляций, — но очевидно столь тонко чувствовавшим струи и лучения космоса, что это, преображая его стих нездешним светом, слово показывало меру возможностей слова:
Предчувствиям не верю, и примет
Я не боюсь. Ни клеветы, ни яда
Я не бегу. На свете смерти нет:
Бессмертны все. Бессмертно всё. Не надо
Бояться смерти ни в семнадцать лет,
Ни в семьдесят.
Двойной аккорд в названии стихотворения — «Жизнь, жизнь» — свидетельствует о силе восприятия феномена, в котором мы находимся.
Тарковский пишет так, что веришь — смерти нет!
А предчувствия… слишком они бывают связаны с человеческими фантазиями, с мерой выдавать желаемое за действительное, плюс множатся, порой, на приятное ощущение собственной значимости…
Космос бессмертен, мы — элементы космоса, соответственно, делайте выводы: элемент не может погибнуть без потери целым целостности — значит, и смерть есть часть бессмертия.
Великое стихотворение завораживает: и звучанием своим, и глобальным ощущением всеобщности:
Живите в доме — и не рухнет дом.
Я вызову любое из столетий,
Войду в него и дом построю в нём.
Вот почему со мною ваши дети
И жёны ваши за одним столом, —
А стол один и прадеду и внуку:
Грядущее свершается сейчас,
И если я приподымаю руку,
Все пять лучей останутся у вас.
Каждый отражается в каждом: и пятилучие руки-звезды словно простёрто в вечность.
И даже попытка жизнью заплатить за что-то — нереальна: ведь ведёт именно её, жизни, вектор: в бессмертие, из века в век:
Мне моего бессмертия довольно,
Чтоб кровь моя из века в век текла.
За верный угол ровного тепла
Я жизнью заплатил бы своевольно,
Когда б её летучая игла
Меня, как нить, по свету не вела.
Мерцает эта игла, священен полёт её, и стихотворение, введённое в явь космосом, переданное через А. Тарковского, сверкает мудростью звёзд.
11
Голос отца звучит в фильме сына: Арсений Тарковский читает свои стихи.
Его голос суховат, строг.
Он пронизан волшебными вибрациями, определяющими сущность стихотворений, которые он прочитал в «Зеркале» — очень красивом фильме: магическом в той же мере, в какой магическими воспринимаются стихи отца.
Повлиял ли Арсений на Андрея?
В жизненном плане, конечно: можно обратиться ко всевозможным воспоминаниям, но вот — творчески?
Фильмы Андрея насыщены болью жизни, но и — полнотой её, единством приятия оного дара: высот.
Тем же напитаны стихи отца: всеединством, целостностью мировосприятия; и порою кажется, что в монтаже Андрея есть нечто от монтажа, которым пользовался отец, создавая свои вершины…
