Разумеется, все учителя в школе имели свои прозвища. Учитель математики был высок, худ, передвигался на несгибающихся ногах. Неудивительно что и коллеги, и дети за глаза называли его Циркулем. Учитель пения, из-за приросшего к животу аккордеона, ходил вперевалочку, посверкивая блестящей лысиной и застенчиво улыбаясь, — он был похож на добродушного смешного пингвина, что с первых же дней работы в школе приклеило к нему соответствующую кличку. Учительница литературы обладала осиной талией и огромными бёдрами и, разумеется, именовалась Грушей. Директор школы, Жёлудев Борис Данилович, был большим знатоком физики, излагал сей предмет доходчиво и интересно, за что уважительно величался всеми как ЖБД. Ну, и так дальше, по списку. Лишь учительница истории была просто Училкой, а Женька Иванова была Училкиной дочкой.

Женька являлась поздним и единственным ребёнком, зачатым наспех ночью в обшарпанном купе спального железнодорожного вагона. Грехопадение Училки было стремительным, скоротечным и неожиданно приятным. По прибытии в пункт назначения, а именно в город, где проживала престарелая тётка, которую собственно и нужно было навестить, грех был незамедлительно замолен в ближайшей церкви. В общем, на этом бы всё и закончилось, но через определённое время Училка поняла, что беременна. Партком не церковь и грехов не прощает, а потому скоропостижный уход незабвенной тётушки был как нельзя кстати. Переезд в другой город не только сделал Училку владелицей двухкомнатной хрущёвки, но и избавил от разбирательств и пересудов о вот-вот готовящемся появиться на свет ребёнке.

Женька с первых дней своей жизни не доставляла никаких хлопот. Родилась она в срок, быстро и на удивление почти безболезненно. По ночам не плакала, ела хорошо и вообще развивалась в соответствии со всеми врачебными нормами. Ни детский сад, ни школа так ни разу и не увидели ни Женькиных шалостей, ни драк со сверстниками. Школьные коридоры никогда не слышали её смеха и задорного стука каблучков. С её вытянутых в узкую полоску губ не слетело ни одного грубого слова, ни одной липкой сплетни, ни одного завистливого шёпотка.

В школе Женька всегда тихо сидела за первой партой и не сводила глаз с учителя, вот только учёба не давалась ей совершенно. Трудно сказать, что было тому причиной, но знания абсолютно не усваивались Женькиным мозгом. Они беспрепятственно входили ей в одно ухо, в непереваренном виде тут же выскакивали из другого и бесследно растворялись в окружающем пространстве. К окончанию начальной школы Женьку с горем пополам всё же выучили читать и писать, но о переводе во вспомогательную школу речи никто не заводил. Дело в том, что Училка к тому времени уже стала завучем и рядом с синим институтским ромбиком носила на лацкане своего старомодного пиджачка значок отличника народного просвещения.

На уроках истории, которые вела Училка, всегда стояла гробовая тишина. Происходило так не из-за большого к ней уважения, и даже не из страха, а просто потому, что это всех устраивало. Пока монотонный, немного скрипучий голос, перечислял исторические имена, даты и события, можно было подготовится к следующему уроку, списать у кого-нибудь невыполненное домашнее задание, подпилить обломившийся ноготок или, спрятав наушники под длинные пряди волос, которые теперь носили и девочки, и мальчики, слушать музыку. Правда, последнее развлечение могли позволить себе лишь немногие, так как плееры в то время только появились, стоили баснословных денег, да и достать их было очень непросто.

Женька, в отличие от одноклассников, всегда знала, в какой день и по какому предмету её вызовут к доске, и потому заранее добросовестно зазубривала необходимый кусок параграфа. Таким же монотонным и немного скрипучим, как у Училки, голосом она воспроизводила заученное и, получив очередную четвёрку, с чувством выполненного долга садилась на своё место. Ногти её были всегда коротко подстрижены, длинная коса туго стянута коричневой капроновой лентой, а уши ещё ни разу не слышали, как сквозь тонкую поролоновую насадку, искажённые многократным переписыванием и плохими динамиками, по ломким проводам прорываются незнакомые голоса, вещающие о сладкой далёкой жизни на изучаемом дважды в неделю, но всё же абсолютно непонятном английском языке.

Колпачком самой обычной тридцатипятикопеечной ручки Женька водила по строчкам в учебнике вслед за произносимым матерью текстом. Ни начало кровопролитных войн, ни рождение гениальных людей, ни грандиозные результаты ударных пятилеток не добавляли к голосу Училки никаких интонаций. За несколько секунд до звонка, извещающего всех об окончании очередного урока, Училка произносила последнюю фразу, записанную в изучаемом параграфе. Женька поднимала на мать восхищённые глаза и знала, что на следующем уроке очередной параграф будет воспроизведён ею в точности до запятой.

Женька была старше всех в классе, поступила в школу на год позже остальных, потому как родилась в конце декабря. Её и принесли из роддома прямо под ёлку, 31 числа. Правда ёлка эта стояла не в квартире, а во дворе дома, но наряжена была щедро, от всей широкой души местной дворничихи. Конечно, Женька пяти дней от роду не могла запомнить именно ту ёлку, но всё же думается, что сияние новогодних огней и дало начало её тайной, никому не открываемой страсти ко всему блестящему.

Женька, воспитанная в строгости и не привыкшая к излишествам, никогда и мечтать не смела о том, чтобы иметь какую-нибудь яркую, особенную вещь. И вообще она искренне считала верным, что всё большое, красивое и необычное должно принадлежать всем, а не кому-то в отдельности. Например, тот же Дед Мороз, в искрящейся от крохотных снежинок длиннополой шубе, не мог быть чьим-то папой и только одного своего ребёнка усаживать каждый вечер к себе на колени. Балерина в серебристой пачке не может после спектакля стоять наравне со всеми в очереди за какой-нибудь дурацкой колбасой, а потом есть её на общей кухне коммунальной квартиры. Дед Мороз должен быть общим и приходить ко всем детям сразу лишь раз в году, а балерина должна жить в театре, на сцене, среди бархатных кулис, ну в крайнем случае, в телевизоре.

Но шло время и вместе с противными прыщами на носу в Женьке начали просыпаться непонятные желания и первые вольные мысли. Началось с того, что на 8 Марта все учительницы в школе от родительского комитета получили в подарок узенькие, невесомые шарфики с люрексом. Купленные на недавно появившемся китайском рынке, они были каких-то нереальных ядовитых цветов и почему-то жутко пахли бензином. Училка, принципиально никогда не принимавшая никаких подношений, в этот раз благодарными родителями была просто застигнута врасплох. Шуршащие пакетики и цветы вручили всем и при всех, так что отказаться просто не было никакой возможности.

Прикрыв своё смущение вымученной улыбкой, едва заметным кивком, она поблагодарила за подарок, а дома перед зеркалом потом долго прикладывала его к разным частям своего бесполого тела, но так и не нашла ему применения. Шарфик был аккуратно свёрнут, вновь запакован и спрятан до лучших времён в доставшийся в наследство от тётки платяной шкаф. Женька же, оставаясь в квартире одна, подолгу рассматривала это сверкающее чудо. Ей очень хотелось открыть упаковку и повязать шарфик вокруг своей бледнокожей, цыплячьей шеи, на что она пока так ни разу и не решилась.

Вскоре после шарфика в жизни Женьки появилось новое искушение, перед которым она уже не смогла устоять. В зрительном зале старого драмтеатра она оказалась вместе с Училкиным выпускным 10-м А. Пришли смотреть на какой-то луч в тёмном царстве. Женька сидела на самом неудачном месте, откуда совершенно не было видно происходящее на сцене и откровенно скучала. Как ни старалась она вслушиваться в слова героев, но всё же так и не поняла их проблем. А причём тут какой-то луч и о чём собственно всё же придётся писать старшеклассникам в их сочинениях на экзамене, не поняла и подавно.

Женька, украдкой зевнув, опустила глаза и собралась незаметно для окружающих вздремнуть. И вот в этот момент что-то блеснуло на полу. Может быть, показалось? Но нет! Вот, изображая грозу, над головами актёров что-то сильно громыхнуло, театральный прожектор полоснул лучом по зрительному залу, и под ногами Женьки на зашарканном паркете вновь что-то сверкнуло и тут же исчезло.

Навалившаяся было дремота мгновенно испарилась. Теперь Женька нетерпеливо ёрзала на старом, и без того вытертом, кресле и искренне желала, чтобы страдания героини и, вообще, всё это непонятное, порядком надоевшее действо, поскорее закончились. Но вот наконец занавес опущен, актёры откланялись, и в зале зажжён свет. Между кресельных ножек и сапожек впереди сидящей тётки лежала серебряная стрекоза и смотрела на Женьку зелёными стеклянными глазами. Именно они, блеснув в темноте, лишили покоя Училкину дочку.

Как же всё-таки здорово, что Женьке досталось именно это очень неудобное место в самом углу. Да, здесь было особенно душно и почти не видно сцены, но зато после спектакля, не вызывая никаких подозрений, Женька могла выйти из зала самой последней. Она не сводила своих глаз с зелёных глаз стрекозы и нетерпеливо дожидалась, когда же впереди сидящая тётка направиться к выходу. Самое главное, чтобы она не стала искать потерянную брошку.

Но вот наконец и тёткины сапожки тоже зашевелились и направились по узкому проходу между кресел к выходу. Женька подождала ещё немного в опустевшем зале, но за стрекозой так никто и не вернулся. Подняв с пола свой трофей, она крепко зажала его в узкой, вспотевшей ладошке и тоже направилась к выходу. Конечно, это явно попахивало воровством, но едва появившиеся покаянные мысли были безжалостно сметены впервые испытанным чувством собственности. С этого момента брошка принадлежала Женьке безраздельно.

Нет, разумеется, она и не собиралась выставлять напоказ своё, неожиданно упавшее под ноги, сокровище. Такая дерзкая мысль и не мелькала в голове Женьки. Школа — это школа, и прикрепить брошку к форме было просто не позволительно! Конечно, в последнее время, уже начало кое-что меняться в этих казалось бы совершенно неизменных устоях и правилах. На переменах в шумных коридорах уже нет-нет да и стали мелькать синие платьица школьных модниц. На фоне тёмно-коричневых форменных платьев, напоминающих солдатские гимнастёрки, они выделялись и кружевными кокетливыми воротничками, и струящимися по стройным ножкам юбками. Но даже самые смелые старшеклассницы всё же оставляли свои серёжки и тоненькие девичьи колечки дома.

Женькина стрекоза скромно поселилась в кармане школьного фартука. О её существовании никто и не догадывался, между тем как она уже совсем скоро была в курсе личных тайн и интриг всего класса. Ах, как жаль, что Женьке не приходило в голову поговорить со своей стрекозой! Вот, например, она бы охотно рассказала своей новой хозяйке, как Серёга с третьей парты все уроки напролёт рассматривает коленки Наташки Николаевой, а та, в свою очередь, не сводит своих огромных печальных глаз с невысокого крепыша Кости. Костя же собирался закончить школу с золотой медалью и потому смотрел только в книги. На уроках это были учебники, на переменах какие-то мудрёные научные журналы, а по ночам это была толстая потрёпанная тетрадь, в которой неизвестной рукой, немного корявыми, прыгающими буквами было переписано что-то очень интересное, новое и совершенно запрещённое.

Ещё стрекоза была свидетелем того, как уже вторую неделю некоторые Женькины одноклассники тайком под партами передают друг другу эту потрёпанную тетрадь. Обсуждать прочитанное вслух никто не решался, но в покрасневших от всенощного чтения глазах пугливая, безликая пелена начала вытесняться пока немыми, но всё же уже появившимися вопросами. Как учитель биологии, увидев эту тетрадь, встретился открытым взглядом с коренастым, высоколобым Костей и, молча отвернувшись к доске, стал писать мелом, мало кого интересующую, тему урока.

Нет, у Женьки так и не появилось желание больше узнать о своей неожиданной находке. Блестящая стрекоза не пробудила ни в её голове, ни в её душе ничего нового. Женька просто чувствовала брошку сквозь тонкую ткань школьного платья, краем уха слушала голоса учителей и, щурясь от пригревающего через оконное стекло весеннего солнца, ждала окончания учебного года.

Лето никогда не сулило Женьке ни шумного пионерского лагеря, ни яркого морского побережья. Все свои каникулы она проводила вместе матерью в школе, которая без детворы вначале затихала и первую половину лета лениво дремала, покрываясь пылью.

Это было Женькино время. Вся школа принадлежала только ей. Любой класс услужливо распахивал перед ней свои двери, любая указка почитала за честь оказаться в её руках, и, разумеется, каждая школьная доска была готова разместить на себе все её умные мысли. Женька не мечтала, а почему-то всегда твёрдо знала, что будет учителем. Неважно, что в её голове никогда не рождалось ничего своего. Это и не нужно совсем! Достаточно просто вызубрить написанный кем-то учебник и затем, как и мама, неторопливо прохаживаясь между школьными партами, проговаривать его негромко и спокойно. В каждом пустующем классе Женька уже видела ряды одинаковых, восхищенных глаз, которые неотрывно следили то за ней, то за колпачками тридцатипятикопеечных ручек, которые скользя по тексту параграфа, неизменно подтверждали верность воспроизводимого ею вслух текста.

Август уже пах свежей краской, блестел вымытыми окнами и потихоньку заполнял школу звуками первых робких шагов будущих учеников. Как-то само собой сложилось, что малышей и их родителей на пороге школы встречала Женька. Она же вела их по длинным коридорам к кабинету матери, где после подписания взрослыми необходимых бумаг, дети из бывших детсадовцев переходили в разряд первоклассников. Именно они, притихшие от важности момента, и дарили Женьке, такой взрослой и недосягаемой, своё немое почтение.

В этом году, как и обычно, первое сентября украсило себя белыми бантами, огромными букетами осенних цветов и бравурными школьными песнями, которые вырывались из охрипшего от старости репродуктора. Возмужавшие за лето мальчики здоровались со всеми низкими, уже не срывающимися в фальцет, голосами, и уже совсем по-мужски, крепко жали друг другу руки. Округлившиеся, невероятно похорошевшие девочки просто блистали своими необычными, даже можно сказать роскошными школьными платьями и ажурными фартучками.

Женька за лето не подросла и не округлилась, с вещами всегда обходилась аккуратно и потому новым школьным платьем похвастать не могла. Лишь пару дней назад чувствовавшая себя хозяйкой всей школы, она была как-то оттеснена в сторону и всеми забыта. Она нашла глазами мать, но та, невозмутимая и какая-то совершенно чужая, возвышалась на школьных ступенях. Её неизменный тёмно-коричневый костюм, украшенный ради этого дня, когда-то, вероятно, белой, но уже давно пожелтевшей от времени старомодной блузкой, превратил Училку в окаменевшего на пьедестале идола.

Был кроме Женьки ещё один человек, которого тоже совершенно не радовало начало учебного года. Погрустневшая Наташка Николаева, в новеньком, от первого до последнего стежка сшитом ею самой, платье, стояла с потухшими глазами и невпопад отвечала на приветствия. В праздничной суете никто кроме неё сразу и не заметил отсутствия отличника Кости и учителя биологии.

Как же хорошо, как же всё-таки верно, что наряжаться в школу можно было только по праздникам! Уже на следующее утро Женька вновь шла в школу уверенно и совершенно спокойно. Суета первых дней скоро утихнет, букеты цветов рано или поздно увянут, да и блестящие новенькой краской полы и парты быстро зашоркаются детскими ногами и портфелями. И вот тогда уже все-все узнают, что Училка уже не завуч, а директор и что Женька не в каком-нибудь ПТУ, а как все нормальные ученики перешла в девятый класс. И нечего там фыркать, смотреть свысока и многозначительно переглядываться!

Женька привычно устроилась на первой парте, разложила свои учебники и тетради и вот в этот момент произошло то, что происходит каждый год в каждой школе — прозвенел звонок и на пороге класса появился Он. Где-то это был новый одноклассник, а в Женькиной школе это был новый учитель биологии. В общем — Он!

Всё поплыло вокруг Женьки. Стены класса, школьный двор за окном, лица одноклассников — всё растворилось и бесследно исчезло. Осталась только его белозубая улыбка и запах, такой необычный и манящий, от которого что-то вдруг дрогнуло внутри и сладко заныло.

Новый учитель был моментально окрещён Ботаником, что, впрочем, уже очень скоро сменилось на уважительное Ботаныч. Собственно, он и не возражал. Великодушно махнув рукой, Ботаныч предложил всем сесть и начал урок.

Оказалось, что учебник вовсе и не обязательно всегда носить с собой в школу. Его можно просто самому прочитать дома, а учитель в классе расскажет намного больше и интересней. Что школа — не казарма, а место где старшие делятся опытом и знаниями с младшими, и что это может быть легко и весело. Что учитель может обращаться к ученику на вы и это нормально, потому как все одинаково важны, независимо от возраста. «Ведь так? Что Вы думаете по этому поводу?»

Вопрос застал Женьку врасплох. Что она думает? Никто никогда не задавал ей таких вопросов, да и думать о чём-то её никто и никогда не просил. Иметь своё мнение… Женька растерянно уткнулась в учебник… Но зря Ботаныч, белозубо улыбаясь, смотрел на неё и терпеливо ждал ответа. Учебник ещё пах типографской краской, пестрел яркими картинками, но мнения, именно её Женькиного мнения, в нём не было.

Всё бы ничего. Женька уже была готова пересесть с первой парты подальше, на школьную камчатку и, затерявшись за спинами своих одноклассников, украдкой тихо смотреть на Него и нежно баюкать внутри себя своё первое карамельное чувство. Но Ботаныч никому не давал покоя и на каждом уроке перед каждым учеником ставился новый, необычный вопрос. И как ни странно, всем это нравилось. К каждому уроку готовились, перебирая кучу книг, стремясь не только найти нужные ответы, но и что-то новое, интересное. Ботаныч, довольный результатом, присаживался за свой стол и слушал всех вместе и каждого в отдельности. Он смог растормошить всех. Всех, кроме Училкиной дочки.

Женьке же было совсем не до учёбы. Помимо прыщей на носу и старого школьного платья у неё появилась новая проблема. Неизвестно почему начала расти грудь. Конечно, у многих девчонок это случилось гораздо раньше, но Женька никогда не думала, что то же самое произойдёт и с ней.

Женька стала сутулиться, стараясь скрыть от всех появившиеся выпуклости, но грудь и не собиралась прятаться, а совершенно беспардонным образом заявляла о своём существовании. Школьное платье очень скоро стало тесным и почему-то коротким. Женькиной матери ничего не оставалось, как в середине учебного года купить ей новое, точно такое же, но больше на пару размеров. Как говорится, на вырост.

В магазине возражать матери Женька не посмела. Да и дома, оставшись одна, она молча обречённо рассматривала себя в зеркало. Под необъятными складками ткани пробивавшие себе дорогу первые признаки будущей женщины исчезли бесследно, и это её совершенно не обрадовало. Впервые в жизни ей почему-то захотелось не затеряться среди остальных, а стать заметной, не такой, как все.

Натянуть на себя старую форму было уже практически невозможно. Попросить мать обменять новую, на более подходящую по размеру — язык не поворачивался, и потому в школе Женька покорно появилась в купленном балахоне.

Но зря опасалась она язвительных насмешек. Никому не было дела до Женькиных обновок и комплексов. Класс гудел, обсуждая очередную интересную тему, подкинутую Ботанычем. Лишь Наташка Николаева неторопливо, словно заправская портниха, осмотрела Женьку со всех сторон и, понимающе кивнув, произнесла:

— Купили на вырост?

Женька в ответ лишь безвольно пожала плечами.

— Приходи ко мне в субботу, — сказала Николаева. — Мы тебе из этого мешка такую конфетку соорудим — все ахнут!

Время тянулось медленно. Женька и ждала субботы, и боялась её. Несколько раз она пыталась заговорить с матерью, чтобы спросить разрешения на предстоящую авантюру. Но Училка, отгородившись от дочери стопками непроверенных тетрадей, перебирая в голове события последних месяцев, сосредоточенно готовилась к предстоящему педсовету.

Тихоня-биолог и умник Костя были своевременно выявлены и переданы в соответствующие органы. Биолог уже ожидал своей участи в стенах бывшего монастыря, которые за последние 70 лет остудили не одну горячую голову. А Костю сначала поставили на спецучет, а потом к заводскому станку. И нечего здесь причитать, что он ещё ребёнок! Уж если труд из обезьяны сделал человека, то и у этого несостоявшегося вундеркинда тоже есть шанс лет так через пять-десять стать полноценным советским гражданином. Он за это ещё потом спасибо сказать должен.

Все эти неприятности уже позади и кажется, что школа вовсе и не заметила отсутствия новоявленных диссидентов. Благодарить за это нужно было нового коллегу, который за считанные дни каким-то невероятным образом смог притянуть к себе внимание всех — от доверчивых пятиклашек и до ворчливой уборщицы тёти Нюры. По утрам старшеклассники летели в школу, а после уроков не торопились расходиться. Они перевернули вверх дном всю школьную библиотеку и, не найдя там ничего, кроме стандартного набора, явились в кабинет директора с длиннющим списком книг.

Вопросы по биологии плавно переходили к вопросам по химии и физике, а от них вели к математике и истории, от истории к литературе, и все это вновь удивительным образом возвращалось к биологии. Казалось бы, радоваться надо. Успеваемость резко выросла, дисциплина была близка к идеальной. Более того, коллеги-предметники, к великому удивлению Училки, совершенно не ревновали своих учеников к этому Ботанычу. Они также были втянуты в этот круговорот вопросов и ответов и также не торопились после работы домой, а допоздна взахлёб обсуждали устаревшие методы обучения и какие-то совершенно революционные предложения и планы.

Училка боялась предстоящего педсовета. Она отодвигала его сколько могла, но отменить вовсе не имела права. Чёрт бы побрал этого Ботаныча! И откуда вообще он свалился на её голову?! Кстати, хороший вопрос! Училка вдруг поняла, что совершенно ничего не знает о Ботаныче. Да, персональная рекомендация секретаря райкома партии, и всё… Так, ранним субботним утром личное дело Ботаныча легло на давно выцветшую льняную скатерть, покрывавшую шаткий круглый стол, за которым и ели, и делали уроки, и готовились к педсоветам.

Училка открыла папку, и Ботаныч, словно приглашая к приятной беседе, широко улыбнулся ей с фотографии и посмотрел прямо в глаза.

— Мам, так можно мне к Николаевой? — услышала Училка за своей спиной.

Женька! И чего ей не спится в такую рань! Училка прикрыла Ботаныча последним номером журнала «Семья и школа» и повернулась к дочери:

— Зачем и почему так рано?

— Мам, я же говорила тебе уже, форму подогнать. Большая она мне очень, — ответила Женька, почему-то виновато опустив глаза. — Наташка сказала, что мы ничего отрезать не будем и если станет нужно, то всё можно будет распороть. Но работы здесь много, на весь день.

«Весь день… это хорошо», — мелькнуло в голове у Училки.

— Иди, — сказала она и повернулась к дочери спиной. Женька тоже повернулась к матери спиной и поспешила уйти, боясь как бы та не передумала.

Двери чужих квартир редко открывались перед Женькой. Это были панельные клетушки немногочисленных подруг матери, которые жили так же скромно и одиноко. Обставлены они были одинаковой мебелью, которая лишь изредка отличалась цветом обшивки и степенью изношенности.

Дверь Наташки Николаевой так же, как и все остальные в подъезде, когда-то давно была выкрашена в тёмно-зелёный цвет. Теперь эта краска облупилась, обнажая остатки предыдущих ремонтов, которых, судя по всему, за почти сорокалетнюю историю дома было всего два. Какого цвета она была изначально, теперь сказать уже невозможно. Невозможно, да и не нужно, потому как за самой дверью мир был абсолютно другим, ни на что прежде виденное Женькой не похожим.

Сама Николаева дома была тоже совершенно иной — ещё более красивой и очень взрослой. Женька сразу не узнала её и робко произнесла:

— Здравствуйте! Я к Наташе. Можно?

— Ты чего? — спросила Наташка, улыбнувшись. — Это я. Проходи.

Выяснилось, что Наташкины родители работают где-то далеко и дома бывают редко. И потому живёт она с бабушкой, которую, впрочем, бабушкой-то назвать просто язык не поворачивался. Вместо необъятного цветастого халата и засаленного фартука на Наташкиной бабушке был элегантный брючный костюм из тонкой шерсти и блузка, которая и цветом, и обилием кружевных воланов напоминала пирожное из дорогой кондитерской. И никаких старушечьих платков, завязанных под подбородком! Голову её венчал тугой пучок седых, но всё ещё густых волос, закреплённый черной атласной лентой.

Анна, так представилась она Женьке, и так же просто по имени её называла Наташка. Восседая в кресле, она держала прямо свою спину, опираясь на высокую резную спинку и говорила негромким, бархатным голосом, который удивительным образом заполнял собой всё пространство и оседал на кожаных подлокотниках старинного дивана и на причудливо изогнутых створках шкафов и инкрустированных ящиках комода.

— Присаживайтесь, — сказала Анна совершенно смущённой Женьке и указала глазами на диковинный стул с гнутыми ножками и обтянутый поблескивающей в утренних солнечных лучах золотистой тканью.

Позволить себе сесть на такой стул Женька не могла, но Анна мягко, но настойчиво повторила:

— Присаживайтесь, дорогая! Сергевна угостит нас хорошим кофе, а затем вы приступите к вашему делу.

Женька поискала было глазами Сергевну, но Наташка, смеясь, опередила все возможные вопросы:

— Это Анна меня так называет, по отчеству, — сказала она, расставляя чашки на столе.

Выяснилось, что Анна много лет не может самостоятельно ходить и Наташка, ухаживая за ней и выполняя всю работу, уже давно была старшей в доме. Женька с немым удивлением смотрела на размеренные, уверенные движения Наташкиных рук, на её неторопливую деловитость и вдруг поняла, что жизнь у разных людей может протекать по-разному и что казалось бы такую знакомую Николаеву она совершенно не знает.

Когда же дело дошло до Женькиной школьной формы, то в Наташкиных глазах появилась какая-то отрешённость. Теперь она не видела ничего, кроме куска ткани, из которого уже знала как сотворить нечто новое, что будет иметь право гордо именоваться платьем. Тонкая блестящая игла в её умелых руках оставляла за собой ровные стежки и аккуратные защипы, прочно укрепляла осыпающиеся края такни.

Женька получила точно такую же иглу, но почему-то она всё время норовила выскользнуть из её непослушных пальцев, больно уколоть и, судя по всему, совершенно не собиралась оставлять за собой более или менее приличный след. И всё же, когда пришло время первой примерки, Женька точно знала, где именно были приложены её руки.

Ранние зимние сумерки спустились уже под стрёкот швейной машинки. Старенький «Зингер» прокладывая ровный шов на ткани, чёткой границей отделял прежнюю Женьку от будущей, но сама она об этом ещё даже и не догадывалась.

Нельзя сказать чтобы Женька в чём-то когда-то нуждалась. Всё необходимое у неё было всегда, но вот одежда, купленная в магазине, мало чем отличалась друг от друга. По мере взросления увеличивался лишь размер и длина юбки. Да и найти что-то необычное среди длинных магазинных стеллажей, увешанных бесконечными рядами практически одинаковых вещей, было невозможно. Мысль же о том, чтобы что-то шить у портнихи или в ателье, никогда не посещала голову Училки, а уж голову её дочери и подавно.

То, что сотворили руки Сергевны, не было школьной формой. Это было Платье. Первое платье, сшитое специально для Женьки. Существовала оно в единственном экземпляре, и такого уже точно не будет ни у кого. Надев его на себя, она уже ни за что не захотела больше с ним расставаться.

— Ну, Сергевна, в этот раз ты превзошла саму себя! — воскликнула Анна, рассматривая Женьку со всех сторон. — Женечка, вы приходите к нам. Я научу вас вязать, и вы сможете украсить свою форму ажурным воротничком.

— Я обязательно приду, — выдохнула в ответ Женька и выскользнула в темноту морозного вечера.

Она не торопясь шла по пустынной улице в распахнутом пальто. Маленькие серебристые снежинки падали на тёмно-коричневую ткань платья и тут же таяли от жара юного тела, превращаясь в крошечные капельки, в которых уже отражался свет уличных фонарей, и они тоже сверкали. Вот так, нараспах, вдыхая полной грудью, она шла навстречу чему-то новому, уже готовому войти в её жизнь. Войти и всё изменить.

Первой, кого встретила Женька в своей новой жизни, была мать. Она ждала её на полпути в накинутом на плечи и тоже незастёгнутом пальто. Такие же снежинки искрились на каракулевом воротнике и на не собранных, как обычно, прядях волос. Серые, как и у Женьки, но окружённые сеточкой морщинок глаза не были привычно строгими. В них появились тревога и беспомощность.

— Ты чего здесь стоишь? — спросила Женька.

— Так поздно уже, темно, а тебя всё дома нет…

Женька вдруг заметила, что уже переросла свою мать. Она стояла перед ней такая маленькая и беззащитная.

— Пойдём домой, — сказала она, застёгивая пуговицы на пальто матери, и, поправив платок на её голове, взяла под руку.

Они шли по заснеженной улице — повзрослевшая дочь и уставшая от жизненных проблем мать. Поддерживая друг друга, они чувствовали тепло, исходящее от двух родных тел, согревающее их замёрзшие от одиночества души. Они шли, не торопясь, в дом, который примет их такими, какие они есть, и укроет от этого порой не понятного и не всегда доброго мира.

Женька усадила мать на стул и, повязав фартук поверх своего первого платья, принялась собирать на стол. Наблюдая за неторопливыми, размеренными движениями дочери, прислушиваясь к ворчанию закипающего чайника, мать послушно приняла её заботу.

— Я хочу научиться шить, — сказала Женька. — Я хочу научиться всё делать своими руками.

— Хорошо, — услышала она в ответ. — Я рада.

Школа совсем перестала интересовать Женьку. Нет, она, как и прежде, ходила на занятия, добросовестно переписывала с доски какие-то формулы и даты, как и прежде, зазубривала необходимые для оценок куски параграфов, но в голове у неё были лишь выкройки для одежды и рецепты всяких вкусностей.

После школы они колдовали с Сергевной у плиты или, устроившись возле кресла Анны, рукодельничали. Женькины руки не сразу стали такими же ловкими и умелыми, но всё же довольно скоро и её кухня тоже стала заполняться смачными ароматами, а скромно обставленные комнаты постепенно украсили себя новыми занавесками, ажурными салфетками и вышитой скатертью.

На свой восемнадцатый день рождения Женька получила от матери совершенно неожиданный подарок — тоненькую серо-синюю книжечку, на которой под не очень понятной надписью «Сберегательная книжка» стояли Женькины имя, фамилия и отчество. Внутри ничего интересного — два длиннющих коряво написанных столбца с датами и цифрами. После чая с тортом и шумных поздравлений материных подруг Женька наконец осознала, что является хозяйкой целой тысячи рублей. Единица и три ноля по отдельности ничего не значат, а вот все вместе — это большие деньги. Конечно, никто и не собирался сразу бежать и их тратить, но теперь после школы Женька не торопилась домой, а шла к унылым полками магазинов, в надежде найти там что-то, что могло бы стать её первой серьёзной покупкой.

Трудно сказать, в какой именно момент это произошло и по какой причине, но школа, такая понятная, предсказуемая и послушная, стала для Училки совершенно чуждой и даже пугающей. Все словно забыли о приближающемся конце учебного года и выпускных экзаменах и говорили только о перестройке и гласности, о том, что у нас всё, оказывается, плохо, а где-то там далеко всё хорошо и красиво. На лицах взрослых людей появилась растерянность, а на лицах молодых замелькала надежда. На что именно никто не знал, но, конечно же, на лучшее. За появившуюся надежду пришлось заплатить совершенно опустевшими, и прежде не особо богатыми, прилавками. Взрослые выстроились в огромные очереди за кастрюлями, утюгами и водкой, а молодёжь потянулась на буйно разросшиеся кооперативные рынки, где девчонки покупали себе пластмассовые клипсы и чёрные ажурные колготки, а мальчики «Мальборо» и колу в алюминиевых банках.

Уроки истории превратились в сплошное безобразие. На них Училка теперь молчала и слушала, а ученики рассказывали ей совершенно крамольные вещи, не только абсолютно ничего не боясь, но словно соревнуясь, взахлёб, с каким-то безрассудным упоением. Надежда на помощь Ботаныча и других коллег тоже оказалась иллюзорной. Оказывается, все они тоже и очень давно имели свои точки зрения, и что то чтиво, за которое поплатились прежний учитель биологии и умник Костя, было лишь детской шалостью по сравнению с тем, что уже давно тайно читали все остальные.

Всё, на что так долго и уверенно опиралась прежняя жизнь, исчезало, словно плывун под ногами. И их, представителей и стражей прошлого, никто больше не слышал, не боялся и даже не жалел. Получается, что жизнь была прожита неправильно и зря. Что всё пожизненное самоограничение и бичевание других — абсолютно неоправданные и никому не нужные жертвы. Принять это в себя было невозможно, но и спрятаться тоже было некуда.

В голове Училки появилась маленькая чёрная точка, которая поначалу никак не проявляла себя, но при этом быстро росла. И это не было бедой. Это было её спасением. После коротких весенних каникул исполняющим обязанности директора школы стал Ботаныч. Он взял под опеку Женьку и её заболевшую мать. Женькина карамельная любовь, перемешавшись с искренней благодарностью, превратилась во что-то огромное, безбрежное и совершенно не конкретное.

Последняя школьная весна, такая короткая и бурная, наполнилась не зазубриванием экзаменационных билетов, а бесконечной стиркой белья для лежащей матери, поиском дешёвых продуктов уже не в совершенно опустевших магазинах, а на спонтанных, заполнивших собой все городские улицы, рынках, где купить можно было всё, но вот денег на это почти не было.

Свою тысячу рублей Женька ревностно берегла, но только вот с каждым днём от единицы с тремя нулями оставалось всё меньше и меньше проку, а соблазнов потратить появлялось всё больше. Как же хотелось толкнуть легонечко носком новенького блестящего сапога дверь кооперативного кафе и проникнуть внутрь его полутёмного манящего чрева. А там, заказав себе пиццу и салат, небрежно кинуть кожаную сумочку на бархатный диванчик и смотреть, как раскрасневшаяся от важности момента вчерашняя студентка пединститута, обтянувшись униформой официантки, ждёт, когда чудо современной техники микроволновка издаст победный бзыньк и заказанная пицца станет вновь горячей. Но несостоявшийся педагог, подобострастно склонясь, не перед Женькой поставит заказ, и дверь этого кафе не откроется перед ней, потому что нет на её ногах блестящих изящных сапожек, расползающихся после первого дождя. Потому что не на что ей купить сшитую из кожаных обрезков сумочку. Потому что не по карману ей новомодный пуховик с торчащими из него перьями китайских кур. Всех этих вещей никогда не будет у Женьки. И ещё очень не скоро она поймёт, что ничего при этом не потеряла.

Ежедневная, ставшая обязательной, экскурсия между шоколадными сникерсами и варёными штанами-бананами в этот день уже подходила к концу, когда Женьку облепил целый рой цветастых цыганок. Гортанно перекрикивая друг друга, они предлагали своё добро:

— ТениТениТениТени..

— БерёмБерёмБерём…

— ПомадаПомадаПомада… Бери, красавица… смотри, как раз для тебя, — сказала одна из цыганок, и, облизав, запылившуюся на улице розовую перламутровую помаду, посмотрела Женьке прямо в глаза.

Сама не осознавая, что делает, Женька вынула из кармана пальто кошелёк и отдала его цыганке. Цветастый рой исчез тут же и Женька, не получившая ничего взамен своего старого кошелька, растерянно стояла между торговых рядов. Но до неё никому не было дела. Рынок жил дальше своей обычной жизнью.

«Всё, больше на рынок ни ногой, — твердила себе Женька. — Хорошо хоть денег там было немного», — утешала она себя, пробираясь к выходу.

И вдруг, среди коробок с замороженными куриными «ножками Буша» и пластмассовыми вёдрами с солёной селёдкой, прямо на земле, на расстеленной старой газете она увидела маленький блестящий свёрток. Он лежал возле ног женщины рядом со стаканом жареных семечек и пучком прошлогоднего чеснока.

— Что это? — спросила Женька, не отрывая глаз от свёртка.

— Отрез на платье, — ответила женщина и словно фокусник вытянула из маленького целлофанового пакетика бесконечный, пронизанный люрексом, сияющий словно новогодняя ёлка, ярко-зелёный кусок ткани.

— Сколько это стоит, — робко спросила Женька.

— Тысячу рублей, — прозвучало в ответ.

Женька вдохнула полной грудью, замерла на мгновение и шумно выдохнув, произнесла

— Беру!

А теперь скорее, скорее домой! К старому скрипящему, разваливающемуся шкафу, в котором под стопкой стиранного миллион раз белья лежит конверт с деньгами! Единица и три ноля — так трудно и долго собираемые матерью, теперь ежедневно обесценивающиеся, сегодня, сейчас должны помочь дочери воплотить её мечту! Эта мечта ещё не имеет конкретных целей и очертаний, но тянет, манит, зовёт, стелется под ногами бесконечным ярко-зелёным куском ткани и непременно приведёт Женьку туда, где всё будет хорошо!

— Красиво, — сказала Сергевна, разглядывая Женькину покупку. — Но что ты с этим будешь делать?

— Сошью платье на выпускной, — ответила Женька. — Сейчас ведь не обязательно, чтобы оно было белое? А это платье и потом куда-нибудь можно будет носить.

— Ткань некачественная, сыплется сильно, — ответила Сергевна, осторожно проводя пальцами по срезу. — Да и разлезется оно после первой же стирки. Китайский ширпотреб, чего ты хочешь… Я, конечно, помогу тебе с шитьём, но сначала экзамены, школу надо закончить.

Но экзаменационные билеты, аккуратно переписанные в толстые тетрадки, так и остались сиротливо лежать на книжной полке. Женькины руки были заняты ежедневными домашними делами. Они стирали, готовили, убирали, меняли лежащей матери бельё, кормили её с ложки, гладили по голове и снова стирали, готовили и убирали… Ботаныч, святой человек, позаботился о том, чтобы в аттестате, который он при всех торжественно вручил Училкиной дочке, четвёрки дружно выстроились в ровную колонку и не оставили места для других, не очень симпатичных, оценок.

И вот последний школьный день! Скорей бы всё уже закончилось! Да, да… не удивляйтесь… именно так и думала Женька. Без матери школа стала другой, и места в ней для Женьки больше не было. Ну и ладно! Главное, что мама жива и смотрит на Женьку хоть и бессмысленным, но доверчивым и любящим взглядом. А ещё, на плечиках, на самом видном месте висит блестящее, зелёное чудо, собранное из бесчисленных воланов и рюшечек.

— Постарайся не делать резких движений и лишний раз не садись, — сказала Сергевна Женьке. — Руками тоже не маши. Видишь, ты его только надела, а оно уже начинает ползти по швам.

— Хорошо, — послушно ответила Женька. Она готова не есть, не пить, не танцевать и дышать реже лишь бы только все увидели её в этом платье!

Увидели, все увидели… и охали, и удивлялись, и восхищались, и говорили комплименты… но не долго. А потом каждый демонстрировал своё платье, говорил о своих планах на жизнь, а после нескольких бокалов игристого вина кто-то уже открыто курил на школьном крыльце и, не особо прячась, пил уже крепкое из пущенной по кругу бутылки. Под утро пиджаки первых взрослых костюмов легли на девичьи плечи и парочки не стесняясь впервые обнялись при всех. И весь выпуск — большой, захмелевшей от вина, свободы и надежд компанией двинулся на набережную встречать рассвет. В это утро пели песни про маленький плот и про птицу удачи, целовались до одури, теряли девственность и выясняли отношения. Каждый входил во взрослую жизнь по-своему.

Женька тихо повернула ключ в двери, надеясь не разбудить мать. Нужно снять туфли и тихо пройти в кухню. Жутко хотелось есть, гудели ноги и ныла спина. Женька весь выпускной простояла столбом в углу актового зала, боясь сделать лишнее движение. При первой же попытке сесть на стул она почувствовала, как ткань на платье поехала в разные стороны. Ещё немножко и все бы могли иметь возможность увидеть её застиранное бельё и худенькие костлявые руки.

Но больше, чем есть, хотелось в туалет. И с этим бороться больше не было сил. Женька задрала юбку и плюхнулась на унитаз. Долгожданное облегчение сменилось горькими слезами. Платье, такое желанное, такое выстраданное, падало к её ногам бесформенными лоскутками. Всё, что так хотелось спрятать под сверкающим люрексом, вновь стало реальностью, и никуда от этого не уйдёшь!

Франкфурт-на-Майне. 22 марта 2022 г.