Мой пушной промысел

Рано ли, поздно ли, зима вступает в свои права. Снег давно уже лежит, лёд на Печоре окреп, распутица закончилась. Рыбаки разъезжаются на лошадях по своим рыбучасткам, сеновозчики на лошадях возят сено с пожен, другие возят дрова, а я приступаю к пушному промыслу. В колхозе было мало мужчин, все они — на ловле рыбы. От колхоза требовали охотников. Выполнение плана по пушнине заключалось в том, чтобы откомандировать (выделить) охотников-мужчин на ловлю зверей. И всё. За план непосредственно отвечал Александр Григорьевич Голубков. Он принимал от охотников пушнину, ездил по низовью Печоры и собирал «мягкое золото» на местах; обеспечивал охотников капканами и провизией; за сданное выдавал деньги, талоны на муку, крупу, сахар, табак и т. д.

У меня неплохо шло тогда охотничье дело, и Голубков упрашивал правление колхоза и председателя, чтобы меня назначили (откомандировали) на лов зверей. Его просьбы выполняли. И я много зим был охотником от колхоза. Никакого плана мне не давали. В зимнее время я был самостоятельным человеком. А. Г. Голубков часто писал маленькие заметки в газету «Наръяна Вындер», в которых сообщалось о моих успехах. Была и большая статья в этой газете с названием «По лисьей тропе». Приезжал корреспондент и беседовал со мною, больше по охотничьему делу. Я не знал, что приезжий будет обо мне что-то писать, и даже не знал, что он корреспондент. Статья мне не понравилась, была наивной и неполной по содержанию. Потом много раз видел эту статью на стене комнаты своего дома и других домов. Тогда стены комнат оклеивали газетами.

Голубков был покупателем, я — продавцом своей пушнины. Отношения между нами были хорошие, доверительные. Иногда я занижал цену своей пушнины, но опытный заготовитель оценивал справедливо. Уважать людей и доверять людям учил меня Александр Григорьевич.

Во время пушного промысла я занимался и ловлей рыбы. Она была нужна для питания мне самому, собакам и для привады (приманки) зверей. Правда, для привады я мало использовал рыбу — жалко было добрую рыбу для этого вида охоты. В то время на рыбных колхозных водоёмах ловить рыбу было категорически запрещено. Приходилось ставить сети в глухих озёрах, которые колхоз никогда не использовал. А в глухих озёрах рыба (если она есть) хорошо ловится только по первому льду и в начале зимы.

Моим первым и замечательным помощником при пушном промысле и рыбалке, была собака, звали её Соболь. Эту собаку щенком подарил отцу осенью 1941 года его двоюродный брат, Виктор Степанович Хабаров. Этим «подарком» мало пользовался отец, и собака попала в руки мне, крестнику Виктора Степановича. Я всю жизнь был благодарен моему крёстному отцу и никогда не забывал ни Виктора Степановича, погибшего на войне, ни его собаку — Соболя.

Это была большая чёрная собака, лишь на груди, между ног, было белое круглое пятнышко. Соболь привык ко мне и понимал меня и мои движения. На охоте обычно я шёл лесом-кустарником, а собака в упряжке с санками — по речке или озеру, по чистому месту. Она слышала мои движения и старалась держаться вровень со мной, не отставать от меня. Иногда я похлопывал по кустам охотничьей деревянной лопатой, давая знать, где нахожусь. Время от времени я выходил из кустов и встречался с Соболем. Если что-то упадёт с санок, Соболь не пойдёт дальше и будет ждать меня. Тогда кричать его бесполезно, надо идти к нему и поднимать то, что упало.

Охота — это, прежде всего, умение читать жизнь и обычаи зверей по следам на снегу, понимать и любить окружающую природу: болота, заросли кустов, ивовые рощи, перелески, речки и ручейки, опушки рощ и кустов и т. д.

Приманку (приваду — по-северному), я редко использовал, её у меня не было, да и лов этим методом примитивен. Мне же хотелось познать и обхитрить зверя — лису или песца. Конечно, если нет зверя, то и ловить в капкан нечего. К сожалению, были годы, когда лис было мало и песец где-то бродил по тундре и в долину Печоры не бежал. Песец мигрирует по тундре, в некоторые годы его бывало очень много (например, осенью 1942-го), но иногда песец — редкость.

До сих пор помню места, где мне попадался зверь — лисица или песец. Эти места я называл Святыми и, проезжая или проходя мимо этих мест, кланялся, благодарил природу. Были случаи, когда по какому-то месту пробежит зверь лишь один раз, а может, и не пробежит, или пробежит зайчишка, но охотничье чутьё подсказывает — здесь место для капкана, тут зверь должен быть. Охотничье чутьё часто приносило успех. Чутьё, опыт, любовь к природе — вот залог успеха охоты.

Всё же надо рассказать несколько эпизодов из моей охотничьей жизни, тем более что в этих эпизодах мне была оказана помощь.

Стоял февраль, я занимался охотой при деревне. Утром на лыжах ушёл и быстро осмотрел капканы по Середовому. Никто мне в капканы не попал, и я решил «махнуть» и осмотреть капканы в районе Чайкино. Иду на лыжах с Середового на Чайкино, сильный встречный ветер (хиус — по-местному), мне в лицо, двигаться тяжело, приходится отворачивать лицо в сторону. Подхожу к ивовой роще Чайкина, и вижу — лежит песец, свернувшийся в клубок. Тут уже меньше ветра, место открытое, и он спит, отдыхает, и солнышко чуть-чуть его пригревает. Что делать? Ни собаки, ни ружья у меня с собой нет. Обхожу зверя поодаль, чтобы не вспугнуть, и поворачиваю прямиком в деревню. Бегу на лыжах быстро, ветер в спину мне помогает. Дома взял ружьё, а патронов заряженных никак не найду. Тогда бегу к соседке Татьяне Кирилловне Дурыниной, у неё ребят было много, и они занимались охотой. Она подаёт мне ящик с охотничьей провизией, я беру пару заряженных патронов. На лыжах, и опять против ветра, — за Печору, на Чайкино. Прибегаю — зверь лежит на прежнем месте. Я успокоился, отдышался — для стрельбы это очень важно. Потихоньку начинаю делать круги по спирали вокруг зверя, приближаться к нему. Вижу — зверь наблюдает за мной, водит мордочкой с чёрными ноздрями и глазами. Наконец песец допустил меня на расстояние выстрела. Присел, прицелился — раздался выстрел. Песец высоко подпрыгнул, но не побежал, а тут же упал. Это был единственный песец, которого я убил из ружья.

Я не всегда брал с собой Соболя, так как таскать на санках иногда было нечего. И ружьё с собой брал редко. Нож в ножнах на кожаном ремне был всегда при мне.

Опять осматриваю капканы. Занесённые снегом выкапываю, ставлю их на новые места. Ночью выпал лёгкий пушистый снежок, и он лежит всюду, покрыв старый твёрдый снег. Иду свободно, увлечённый своими заботами. И вдруг вижу — от меня метрах в пятидесяти лиса мышкует: то прыгнет, то закопается в снег — торчит лишь один хвост. Место было чуть бугристое, лиса — за бугорком, а я поднимался на него. Ни я, ни она раньше друг друга видеть не могли, тем более что она постоянно забиралась в снег. Я тотчас присел, лиса по-прежнему мышкует, увлеклась своей добычей. Она — в снег, я приподнимусь, лиса вылезает — я присаживаюсь. Близко лиса, но что с ней поделаешь без ружья. Понаблюдал за лисой и решил: не поймаю, и не убью тебя, так хоть напугаю. Выбрал момент, когда лиса полностью залезла в снег, и быстро на лыжах по мягкому снегу перебежал бугорок между нами, и ещё быстрее покатился к лисе. Я оказался в двух метрах от лисы, когда она выскочила из снега, и увидела меня. Испугалась, бедняга, бежать не может. Но всё же побежала, постепенно набирая скорость, помчалась в район Карповских Хвостов. Ох, хороша была лиса, настоящая чернобурка! У нас таких лис называли крестовками: у них спина и лопатки передних лап были темно-коричневого цвета, и получался на шкурке крест. Эти лисы-крестовки были намного дороже обыкновенных рыжих лис. Живая дикая лиса в двух метрах от охотника — это, конечно, редкость. Крепко жалел, переживал я тогда, что не взял с собой ружье.

Зима в своём пике, январь. Я жил и охотился при деревне. С зимней путины приехал отец. Истопили баню, попарились, помылись. Когда я пришёл из бани, отец уже дома отдыхал в кровати. Я знал, что пока мы мылись в бане, приходил ненец Артеев. Он жил у Талеевых с дочкой, которая дружила с моей сестрой Лидой и часто бывала у нас. Мать сообщила мне о том, что Артеев сказал следующее: «Ездил в Ямку за сеном, и видел волочень зверя. Ваш парень в той стороне охотится, возможно, у него зверь ушёл с капканом». Он объяснил, где видел волочень, и просил мне передать.

Январь, вечер, деревня ещё не спит, на небе давно играют звёзды, и светит луна. Думаю: надо идти и попытаться выследить и догнать зверя. Ни мать, ни отец не возражают. Оделся так, чтобы не было холодно после бани и чтобы было легко бежать на лыжах. Взял с собой ружьё, запасные патроны, и отправился в ночную неожиданную охоту. Прибежал к месту, где зимняя дорога, ведущая к озёрам, болотам и перелескам, спускается в Шарок. Нахожу волочень, определяю, откуда и куда идёт зверь с капканом на лапе. Покрутив между ивовыми ветками занесёнными снегом кустов и пытаясь таким образом избавиться от капкана, зверь взял курс на болото Сухого озера. По следу понял: это лиса.

Светит луна, и она помогает мне следить за росчерками от капкана на снегу. Зверь идёт по твёрдому снегу на болото, крови нет. Значит, капкан зацепил когти одной из лап. Тихо, ни ветра, ни снега нет, кругом господствует луна. Прошёл по следу всё Сухое болото. По следу вижу: лиса повернула к Гремячему ручью, зашла в опушку ивовых кустов. Сделав полукруг по мягкому снегу, вышла обратно и опять взяла курс на болото Сухого озера. По мягкому снегу ей трудно идти, получается снежная борозда. Возможно, уже здесь она поняла, что её преследуют. Вскоре она пересекла и свой путь, и мою лыжню, один круг замкнулся. Я ещё не был уверен, что этот пересекающий след она сделала после моего прохождения: уж больно тонкие царапины на твёрдом снегу оставались от капкана. Лишь вблизи речки Ямки я услышал звук железа, и понял, что она пробежала здесь после меня. Впереди у лисы роща с мягким снегом около островка, называемого Маленькой Тундрицей. Тут, в роще ольхи, на мягком снегу, я её и догнал. Она держала путь через верхнюю часть озера Ундино, и далее в открытую тундру, где, возможно, мне догнать бы её не удалось. Лиса имела прекрасный мех. Это была настоящая чернобурка-крестовка, шкурка ушла государству первым сортом.

Я прошёл мимо могилы своего деда Егора Петровича — тогда единственной в тундре в этом месте. Дед просил похоронить его в тундре и объяснял это так: «Будут ездить мужики зимой в Пунголт и обратно, увидят крест, и меня вспомнят; будут ездить люди Андега летом за ягодами в тундру, и опять меня вспомнят». Более тридцати лет могила моего деда была в одиночестве. Крест на могиле иногда служил маяком сборщикам ягод и рыбакам. Теперь бугорок, выбранный дедом для своего вечного покоя, почти заполнен — там кладбище андегчан.

Санной дорогой, ночью, я пришёл домой, деревня ещё спала. Лишь мои отец и мать не спали, волновались, переживали за мой успех или неудачу. На следующий день я поблагодарил Артеева, сообщив ему о моей удачной охоте.

А где же мой любимый Соболь? Почему не взял я его тогда с собой? На привязи собак тогда не держали, и они свободно бегали по деревне и общались между собою. Обычно хозяева кричали, звали собак, и они прибегали. Но не всегда, и не быстро. В данном случае времени терять я не мог.

Всё же был случай, когда Соболь хорошо помог в преследовании лисы. Тогда лиса тоже «гуляла» с капканом, только не с моим. Поблизости, в радиусе десятка километров, охотников не было, откуда лиса пришла в мои угодья, неизвестно. Станинных кованых капканов становилось всё меньше и меньше, а с новыми, лёгкими, штампованными, капканами лисы часто уходили далеко, перегрызая место привязи капкана к грузу. Эта лиса находилась в ивовой роще, возле пожни Чишиньгея. Накануне была пурга, и откуда она сюда пришла, определить было невозможно. Похоже, что в этой роще она находилась уже несколько дней, набиралась сил, отдыхала.

Я её потревожил. Услышав меня, лиса быстро выбралась из рощи, из мягкого снега, и помчалась через Крестов Шар и далее в болота, по твёрдому снегу. В этот раз у меня была собака Соболь с санками. По прямому лисьему следу с царапинами на снегу, я понял, что лиса рванула от меня. Я освободил Соболя и дал ему волю. Он быстро побежал по свежему следу. Я спокоен, не волнуюсь, ведь за дело взялся Соболь. И собака, и лиса свободно бежали по твёрдому снегу, но лиса была с капканом на лапе. Вскоре я услышал лай собаки. Соболь остановил лису, не даёт ей проходу, но трогать её боится. Учёный, имеет опыт. Один раз я уже пускал его по следу лисы. Тогда лиса тоже попала в капкан и с чистого места ушла в кусты, пытаясь освободиться от капкана. Я знал, что она тут недалеко, но Соболь рвался, просился. Освободил его от санок и отпустил. Не прошло и минуты, как Соболь обиженно завизжал. Прихожу и вижу: лиса схватила Соболя за морду, и держит, а Соболь пищит, и только. С лисой тогда мы расправились, и урок пошёл собаке впрок.

В этот раз наше преследование лисы длилось четыре-пять километров. Прихожу: Соболь и лиса сидят друг напротив друга, как друзья.

Два года я промышлял пушнину на рыбучастке на Бродах. И там было много всяких охотничьих случайностей. Правда, приехал я позже рыбаков, которыми руководил мой отец Михаил Егорович. Приехал на лодке, вместе с собакой Соболем. Охотничий сезон мой там, на Бродах, начался раньше, чем в деревне (от Андега до Коровинской губы пятьдесят километров на север). После ледостава, по тонкому льду, установил капканы, и мне стали попадать песцы, ещё не совсем белые, иногда с серыми, осевыми шерстинками. Мне это не понравилось, ведь шкурки таких песцов не могли проходить при приёмке первым сортом. Решил попробовать подержать одного песца дома, дабы улучшить сортность. Заловил очередного песца в капкан, лапа его была повреждена чуть-чуть, зверь не потерял крови, был бодр и свеж. Морду и лапы песца завязал веревками и уложил его в мешок. Надел ошейник с цепью, и затащил песца на чердак рыбацкого дома, того самого, который и теперь стоит в Бродах. Никто не знал о моей затее. Я подкармливал и поил песца, но он ничего не ел и не пил, и встречал меня весьма негостеприимно. Продержав песца на чердаке две недели, я перестал его мучить. Сортность песца мне улучшить не удалось.

Проснулись как-то ранним утром рыбаки, а на дворе снег, ветер, пурга. Рыбаков не сдерживали сильные морозы, и они занимались своим промыслом, но в метели они копошились со своими сетями в избушках. И я в такую погоду был при доме, помогал рыбакам. После полудня ветер стих, небо очистилось от снежных облаков, погода пошла на мороз. Я дома вместе с рыбаками. Чувствую себя неловко, что-то тревожит, беспокоит меня. Всюду много стояло моих капканов, — и ближе к тундре, и около Коровинской губы, и по Торчихе, и по Мерняхе. Однако меня беспокоил один капкан, находившийся в двух километрах от дома. Волнуюсь: надо посмотреть этот капкан. Не вытерпел, встал на лыжи и прямиком к нему. Прибегаю и вижу: в капкане лиса. Да такая бодрая, боевая, не измученная. Быстро с нею расправился. Взял её, а она свободная, вне капкана. Оказывается, она попала одним коготком, держалась на одной тонкой жилке, и эта жилка тут же и оборвалась. Если бы я не прибежал, или прибежал на несколько минут позже, лиса убежала бы, и вскоре забыла о своём недостающем коготке.

Так что же за связь, информация, существует в природе? Почему и откуда приходили ко мне импульсы этой информации? Это меня до сих пор удивляет.

А то, что лиса попала лишь одним коготком — такое часто бывает, и особенно когда после пурги капкан оказывается уже глубоко под снегом. Бывает и так: капкан в снегу сработал, а зверь прошёл и не почувствовал его.

Там, на Бродах, мною был заловлен последний зверь — белый песец.

Сезон шёл к концу, собирались уезжать с Бродов домой в деревню. Но неожиданно пришла сильная метель, после которой мне нужно было собрать капканы с охотничьих угодий. Все собрал, кроме двух: с одним ушёл зверь, другой затопило водой, и он замёрз во льду. Зверь попал в большой кованый капкан, и далеко уйти не мог, но вокруг всё перемело снегом. Когда мы поехали домой, я попросил отца остановиться по пути, и ещё раз поискать зверя с капканом. Отец согласился. Лошадь стояла, ела сено, а мы с отцом занялись поиском. Я — на лыжах, и поодаль отец — пешком. Около места, где был капкан, часа два искали. И всё же пушок зверя, торчащий из-под снега, мне удалось обнаружить за болотцем. Отец радовался ещё больше меня. А второй капкан так и остался во льду навсегда. Но… После весенний путины отец вернулся домой с Бродов и спросил меня: «Это не ты ли оставил кованый капкан в Торчихе, недалеко от того места, где мы искали с тобой песца?»

«Да, капкан затопило водой после метели, — ответил я, — и мне не удалось его выдолбить». — «Капкан лежит в осоке возле рюжи в Торчихе, и даже не спущен. Я так и подумал, что это ты его загубил».

На этом мой пушной промысел закончился, и я не представлял тогда, что он закончился для меня навсегда. Мой Соболь в этот же сезон заболел и умер, и эту зиму я охотился уже без Соболя, моего верного друга и прекрасного помощника.

Последние годы жизни отца

Отец в сороковые годы зимой чаще всего рыбачил на рыбучастке Броды. Много зим он там провёл. Будучи охотником от колхоза, я две зимы охотился на Бродах, жил у рыбаков. На Бродах было два домика. В одном рыбаки спали, готовили пищу, в другом зимой сушили сети. Иногда этот дом служил баней. Этот дом и теперь стоит в устье Малой Печоры и виден издалека. Рыба на Бродах очень вкусная, куда вкуснее тех же пород рыб в Коровинской губе, на Афонихе, хотя от Бродов до Коровинской губы нет и десятка километров. На рыбучастке Афониха было много рыболовецких бригад из разных деревень Нижнепечорья: из Великовисочного, Тельвиски, Андега и других. Когда отец привозил сдавать на рыбоприемный пункт в Афониху мороженую бродовскую рыбу — нельму, пелядь, сиг, чир, — рыбаки разных бригад встречали его, чтобы обменять свою рыбу. Рыбаки отдавали отцу свою рыбу для сдачи, а у него брали те же породы рыб на уху, на питание. Рыбаки ценили бродовскую рыбу. Северные печорские рыбаки — дружный народ, всегда чем могли помогали друг другу.

В последние годы своей жизни, в осенне-зимнее время, отец несколько лет рыбачил на участках Носовая и Фариха. Бригада состояла из двух звеньев, отец был бригадиром. Там ловили совсем другую, я бы сказал, не печорскую рыбу — навагу. По первому, ещё не окрепшему, льду ставили наважьи рюжи. Лов был рискованный. Неокрепший лед часто отрывало и вместе с рюжами уносило в море. Уносило на льду в море и рыбаков. Чаще всего их спасали. Но бывали и трагические случаи — рыбаки погибали.

Рыба-навага была не по душе отцу. Однако решение правления колхоза, его председателя, было законом для рыбака-колхозника. В осенне-зимнюю путину 1953, 1954, 1956 годов отец рыбачил в Носовой и Фарихе. И там, в море, он старался поставить сети (наважьи рюжи) там, где можно было ожидать наибольший улов. План по вылову рыбы, как правило, его бригадой перевыполнялся. До сих пор сохранились его чертежи наважьих рюж, в которых указаны определённые и, по-видимому, оптимальные их размеры.

Осенью 1955 года отец сильно заболел и лечился в больнице Нарьян-Мара три месяца. Болел желудок. Что явилось причиной, трудно сказать. Он редко и мало употреблял спиртное, почти всю жизнь не курил. Скорее всего, причиной болезни было нерегулярное, неполноценное питание и тяжёлый рыбацкий труд. Возможно, дали о себе знать бедные, голодные годы жизни, когда он питался только хлебом с солью.

Уже осенью 1956 года отец снова в Носовой. И на этот раз промысел был удачным. К ним в бригаду в тот сезон приезжал председатель колхоза Корепанов Николай Иванович. Он дал расписку в получении денег от отца для колхоза. Я копирую эту расписку.

Расписка

Мною, пред. колхоза «Север» — Корепановым Н. И. получено от бр. рыбол. бригады уч. Носовая Хабарова Мих. Ег. денег 8200 руб. (восемь тысяч двести руб.) для передачи в колхоз «Север». Удержаны долги по разводу от 20/XI-56. Кроме того, получил за уплату займа двести руб. передать в колхоз 26/XI-56. Получ. Роспись Корепанова Н. И.

Сохранился в очень хорошем состоянии подлинник этой расписки, он находится у меня. Сохранены и письма отца из Носовой. Он писал мне об удачном промысле в 1956 году, радовался успехам, давал разные наказы, спрашивал, нужны ли мне деньги. В то время я учился в Свердловском радиотехническом техникуме и уже заканчивал его. (Всего же после 1949 года, когда меня призвали в армию, мне пришлось учиться, очно и заочно, в разных учебных заведениях беспрерывно пятнадцать лет.)

В годы промысла рыбы в Носовой, за успехи, отец был откомандирован в Архангельск на областное совещание рыбаков. На этом слёте-совещании отец сделал небольшое выступление о жизни и быте рыбаков. Он отметил недостатки, которые имелись в обеспечении рыбаков орудиями лова, о случаях задержки в приёме рыбы от рыбаков, что снижало её качество. Его речь и его портрет в виде рисунка (но не фото) были помещены в областной газете «Правда Севера». Видел и читал эту статью, но, к сожалению, не сохранил. Она, конечно, сохранена в архивах области и округа, в газетных архивах. Отец жалел и очень переживал о том, что он не поблагодарил рыболовецкие органы за обеспечение рыбаков капроновыми сетями. И в самом деле, капроновые сети внедряли в начале пятидесятых годов, и они произвели революцию в рыбацком деле. Их не надо было менять и сушить, если они не забиты илом или грязью. Заменять же сети, да ещё в зимние морозы, было делом трудным. Смена и сушка сетей в летнее время требовала времени, а зимой — ещё и места, где их сушить. Зимой их сушили там, где жили рыбаки, в тех же комнатах-избушках. Списание сетей проходило по актам, и, по крайней мере, в недружественных тонах между рыбаками и работниками МРС (моторно-рыболовной станции).

Совещание в Архангельске было последним, но не первым в жизни рыбака Михаила Егоровича Хабарова. Сохранились мандаты, выданные отцу в начале тридцатых годов, когда он, до исключения из партии, был делегатом на съезде Советов в Нарьян-Маре.

В мае 1955 года отец нанял плотников строить дом. У меня есть его договор с плотниками и другие документы (оплата, расчёты), которые свидетельствуют, когда и в каких количествах отец платил за материалы и за строительство дома.

Вышла замуж дочь Мария и в 1953 году родила дочку. В одной комнате жить стало тяжело, тесно. А в 1956 году в отчий дом вернулся старший сын Фёдор с семьей. Жить в одной избе трём семьям (девять человек), в том числе троим детям, было совсем невозможно.

Благодаря успешному лову рыбы у отца были деньги на строительство дома, и он исправно платил строителям. Но из-за отсутствия материалов и халатности строителей стройка дома шла медленно, с перерывами. И лишь в начале 1957 года отец, с женой и дочкой, переехал жить в новый дом, в одну его половину. Другую половину дома отец отдал семье старшей дочери Марии. Половины дома были разделены лёгкой, некапитальной стеной, а между кухнями сделаны двери, соединяющие помещения между собой.

Незадолго до смерти, весной, отец брал отпуск на две недели и занимался обустройством дома: делал крыльцо, туалет, двери и т. д. Это, как мне представляется, был первый и последний отпуск в его жизни. Отпусков в колхозе не давали, мы об отпусках не знали, и не мечтали о них. О домах отдыха и санаториях вообще никогда не было разговоров между колхозниками в то время. Мне известен только один случай, когда рыбак колхоза, Фёдор Алексеевич Хабаров, побывал в санатории в Прибалтике. С этим знаменитым тружеником-рыбаком и уважаемым человеком мне довелось быть на промысле рыбы несколько раз. Летом 1954 года, на ловле сёмги поплавью, мы с ним беседовали. Он обижался: «Единственный раз удалось съездить в Прибалтику, полечить спину, надо бы второй, да, наверное, уже не придётся».

В последнюю весну своей жизни, кроме строительства дома, отец занимался заготовкой дров. А последней его работой в колхозе было строительство моста через речку Шарок для колхозного стада коров. Мост был построен из брёвен. Работа была тяжёлая.

Работы по дому, заготовка дров, строительство моста — всё это подорвало здоровье немолодого уже Михаила Егоровича. Как говорили прежде, отец «вередился». Он лежал дома в тяжёлом состоянии трое суток. Никакой медицинской помощи ему оказано не было. Странно, но факт. Его не увезли немедленно в городскую больницу. Можно было вызвать скорую помощь из города, но и этого сделано не было. Лишь через трое суток отца привезли в городскую больницу. Врачи сказали: «Поздно, надо было на день-два раньше привезти». Официальный диагноз: «Заворот кишок».

Михаил Егорович Хабаров умер 14 июня 1957 года. Умер, полный сил и энергии. У меня есть его фото от мая 1957 года: отец стоит среди молодых мужчин и вместе с ними радостно улыбается. Ему шёл шестидесятый год, скоро он стал бы пенсионером (тогда на пенсию на Севере имели право выходить в шестьдесят лет). Михаил Егорович долго бы ещё жил, если бы ему вовремя помогли. Почему так бессердечно отнеслись к нему руководители колхоза? Почему не дали указание отвезти тяжелобольного человека в городскую больницу, на колхозном или попутном транспорте? Почему?

Меня всю жизнь интересовала судьба моего отца. Вскоре после его смерти, я хотел описать его жизнь. Говорил об этом маме, брату Фёдору, сестре Марии. Они почему-то отговаривали меня от этой затеи. Но шли годы, ушли из жизни сестра, брат, мать, а я всё же мечтал написать об отце. При описании жизни отца я был вынужден просмотреть все его документы, разобраться в них. К сожалению, только после смерти матери, Аграфены Фёдоровны, в 1994 году личные вещи отца и матери оказались в моих руках. Время от времени я смотрел документы, вспоминая жизнь моих родителей. А когда начал писать об отце, начал тщательно разбирать их, раскрывая и перелистывая.

Между листов документа отца (это был военный билет) я обнаружил маленькую, пополам свёрнутую бумажку. Размер — в половину тетрадного листа, в свернутом виде она легко вмещалась в документе, не выступая, и хорошо сохранилась. Это была расписка, текст которой я привёл выше. Развернув и прочитав расписку, я удивился. Н. И. Корепанов, председатель колхоза, взял у отца деньги в количестве восьми тысяч двести рублей. Да это же громадные деньги по тем временам и ценам. Стал вспоминать. Когда-то, в семейных письмах, мне сообщали, что у отца обнаружена «недостача». Поднимаю письма. Да, есть такие сообщения: «У отца крупная недостача». Этого никогда не было, когда он был жив. Никогда. У мёртвого выявилась недостача. Быть может, смерть отца, расписка и недостача каким-то образом связаны между собой? А если точнее, тогда так: расписка, потом смерть отца, потом недостача? Но какая же у отца могла быть недостача: с рыбацкими разводами задолго до смерти всё было покончено, всё рассчитано, все рыбаки получили деньги. Более того, семья сообщала мне 25 декабря 1957 года, что «всё ещё получаем деньги за отца, и это большая помощь». А уже в январе 1958 года мне сообщили о том, что ходят слухи о «недостачах» отца. Вскоре на отчётном собрании колхоза об этом было официально объявлено. Смею утверждать: «Наш отец, Михаил Фёдорович Хабаров, честно прожил свою жизнь». И в нас он воспитывал честность, справедливость и доброе отношение к людям. Но меня удивляет: почему ни сын, Фёдор Михайлович, ни дочь Мария Михайловна, не защитили тогда честь отца и не посмотрели его документы? Или не хотели скандалить с единоличным, всемогущим правителем колхоза и деревни? Этому я не верю. Скорее всего, в суетной колхозной жизни и в своих семьях с малыми детишками они просто не смогли уделить времени проблемам умершего отца. И напрасно. Не сомневаюсь, что при обнаружении расписки о деньгах и передаче этой расписки в правление колхоза вопрос «недостачи» был бы сразу же исчерпан, снят.

Деревня Андег

Вернитесь, лебеди!

Нижняя Печора, тундра, — родина белых лебедей. Вырос я в лебедином краю, лебеди — мои соседи, они во мне, всегда в моей душе. Как только начал видеть и слышать, лебеди были уже со мной. Первое, и самое большое, впечатление на меня оказали лебеди, когда я был малышом. Осенью родители поехали на рыбный промысел, вниз по Печоре, по Тундровому Шару, и взяли меня с собой. Лодка была большая, неводная, и в ней были не только родители. Меня усадили в определённое место и укрыли, дабы не простудить на воде. Ехали долго, я успел поспать, часто поднимали и снимали большой прямой белый парус. И вот мы выплываем из-за острова, и перед нами открывается даль и простор. А справа от нас — белая поляна, это лебеди. Осень, и они собрались на мелководье, набираясь сил для отлёта на зимовку, на юг. Лебедей было множество: одни совсем белые, другие — заметно меньше, и сероватые, как будто они испачкались тут, на мелководье.

Лебеди, увидев нас, закричали, загугукали, подняли головы на длинных шеях и неохотно начали подниматься, один за другим. Они все поднялись, и начали кружить над нашей лодкой с белым парусом. Лебеди — белые и сероватые — кружились совсем низко, слышны были взмахи их крыльев, видны их лапы, и даже глаза. Наша лодка оказалась, словно в плену у лебедей, казалось, что и лодка, и лебеди, мы вместе плывём вниз по Печоре. Вот это было зрелище! Бесконечная стая, облако лебедей вокруг нас!

Покружив над лодкой и как бы проводив нас, лебеди постепенно стали возвращаться на своё излюбленное место. Были в лодке и ружья, и охотники, но никто не сделал ни единого выстрела в лебедей. Все удивлялись такому большому их количеству, сбору, любовались ими, знали, что лебеди собрались со всей округи, чтобы проститься со своей родиной. Но на будущую весну они обязательно вернутся в родные места, в родные гнездовья.

Были встречи с лебедями и их стаями и в последующие годы. Но такой встречи и таких потрясающих впечатлений я не испытывал больше никогда. Первая, да такая встреча с лебедями, да ещё в детском возрасте — ясно, это на всю жизнь.

Лебеди обычно прилетают раньше гусей. Только-только появляются первые проталинки и лужицы в тихих местах — там уже и лебеди, и уже слышен их крик, и уже слышны возгласы людей: «Видел сегодня лебедей!», «Лебеди прилетели!», «А ты видел лебедей?»

На эти первые проталины мужики деревни ставили капканы на гусей, но, к сожалению, в капканы редко, но попадались лебеди.

Иногда и лебеди, и гуси, и даже утки, прилетали на родину одни за другими, дружно. Все они собирались на проталинах и появляющихся днём лужицах. Тут они отдыхали после длинного перелёта, что-то ели — кто камушки, кто хвощ, кто щипал прошлогоднюю, ещё зеленую, траву или осоку. Мужики ставили капканы редко — рано утром или поздно вечером, и иногда долго их не осматривали — времени на это не было. Были случаи, когда попавшуюся птицу съедали звери.

Вот налимов ловили всем миром дружно. Тут близко на Печоре ходить и искать проталины за несколько километров от деревни не надо.

Помню, ещё до рождения моей сестры (1936 г.), отец рано утром принёс лебедя, и говорит: «Ставил капканы на гусей, а попал лебедь». Отец, верно, оправдывался перед матерью, зная, что она будет недовольна такой добычей. Когда мать стала варить часть лебедя в русской печи, она совсем расстроилась: «Что за мясо, варю, варю, а оно всё твёрдое, сколько ж его можно пропаривать?» Суп лебединый куда постнее и безвкуснее гусиного. Мясо гуся легко проваривается в русской печи, оно вкуснее и костей меньше, чем у лебедя. Возможно, поэтому, а больше из-за любви к лебедям, за ними никто тогда в деревне не охотился: ни знаменитые в деревне охотники Шараповы — Василий Иванович и Николай Васильевич, — ни местные охотники-колхозники, ни приезжие из города.

К великому сожалению, однажды мне довелось случайно подранить лебедя. И получилось это так. Выхожу на крутой берег Печоры, и вдруг из-за близлежащих кустов поднимается стая птиц — тут и лебеди, и гуси. Ружьё у меня за плечом, я растерялся, и пока готовился выстрелить, стая уже отдалилась. И всё же я выстрелил в стаю. Ни один гусь не упал, а один лебедь пошёл на посадку. Он, как самолет, плавно приземлился на твёрдый снег на Печоре и, взмахнув крыльями, побежал на другой берег. Бежит, взмахивает крыльями, которые внешне не повреждены, и крови на снегу нет. Я подошёл к месту, откуда поднялась стая птиц. Место тихое, безветренное, на солнышке прогревается, тут и проталина, и лужица — прекрасное место для первых лебедей и гусей. Ну, а лебедь, мой подранок, конечно же, через день-два поднимется на крыло, скорее всего, дробинка лишь обожгла его тело.

Андегчане радовались прилёту первых лебедей. Вернулись лебеди, жизнь продолжается, зима позади. Когда прилетали гуси, а затем, утки, всем хотелось поохотиться на них, заловить в капкан гуся, или подстрелить, хотя бы утку. Но не было времени на них охотиться, все были заняты делами колхозными, да и патроны, порох и дробь не всегда имелись.

В далекие прежние века местные жители редко охотились на гусей и уток с применением ружей: не было охотничьей провизии и ружей. Тогда охотились пленицами. Мне довелось видеть дедушкины пленицы. Это сплетённые из конского волоса силки, которые укреплялись на тонкой, длинной, прочной нити или тонкой верёвке. Чем длиннее нить или верёвка, тем больше на ней силков. Ни дедушка, ни отец не объясняли мне, как и куда ставились пленицы. Полагаю, что их ставили между кустов, вблизи чучел (маних). Утки прилетали к чучелам, крутились возле них, и попадали в силки пленицы.

В прежние века много ловили гусей и уток во время их линьки. Их ловили, возможно, в сети, а возможно, этими же пленицами, но не стреляли в них — порох был слишком дорог. Прежде много собирали яиц от разных птиц: куропаток, чаек, уток, гусей. Это было подспорье для поддержания здоровья людей. Но сбором яиц лебедей не занимались, это было лишь делом случая. Лебеди гнездились, как правило, в болотах долины Печоры и в укромных болотах тундры, добраться до них было трудно, а порой невозможно, да никто и не добирался — кругом под ногами гнездовья куропаток, уток и другой птицы.

В тундре ненцы никогда не охотились на лебедей, не тревожили их. Да и не было в этом необходимости: мясо — оленина у ненцев всегда в достатке, и перья и пух лебедя им не нужны — у них, опять же, есть мех оленя. У ненцев и лебедей одна родина, они веками живут в дружбе и взаимопонимании, не мешая друг другу. Лебеди гнездятся в определённых местах, у них излюбленные и постоянные места для гнёзд, и в эти места они прилетают всю свою жизнь и передают по наследству свои гнездовья. Ненцы, конечно, знают эти места и стараются не мешать лебедям, ведь они прилетают на свою родину для того, чтобы родить и поставить на крыло новое лебединое поколение.

Лебеди оживляют и украшают природу, и особенно тундру. Своим прилётом и присутствием они радуют и облагораживают жизнь ненцев-оленеводов.

Около Андега лебеди гнездились по всей округе: и на Середовом, и в болотах выше и ниже посёлка Месино, и в Сухом озере (болоте), и вблизи Крюкова озера, и, конечно же, около тундры в Большом Лебедавом и Малом Лебедавом озёрах (около болотных озёр).

Названия озёр Лебяжье (на Середовом), Малое Лебедаво, Большое Лебедаво ясно определяли, кому принадлежат эти озёра и кто тут хозяин. И речка, вытекавшая из озёр Лебедаво, называлась Лебедавкой. В детстве мы подходили к этим озёрам по тундре, когда собирали морошку; зимой ходили к ним по санному пути, проложенном оленьими упряжками; осенью ставили сети в речке Лебедавке и вблизи её истоков. Летом и осенью мы всегда встречали лебедей возле этих озёр. В озёрах этих было много отмелей, да и тундра с ягодами рядом — пищи лебедям предостаточно, здесь они веками гнездились.

Мною было замечено, что именно отсюда лебеди прилетали к нам в Андег и садились в озеро Долгое, которое соприкасается с деревней: дома на берегу, из озера берут воду, устроены маленькие мостки для набора воды в вёдра. Всё лето и до поздней осени лебеди прилетали к Андегу и садились на озеро Долгое. Когда они садились или поднимались — делали круг и пролетали над домами деревни. Что-то делаешь в огороде, и видишь: опять летит лебедь и садится на озеро. Никто его не трогает, никто ему не мешает. Иногда и два лебедя прилетят и плавают величаво, вытянув свои длинные шеи, словно наслаждаясь.

Неожиданная и забавная встреча с лебедями была на Середовом, когда в раннюю осень мы поехали туда за красной смородиной. Долго бродили по полянам и между кустами, ягоды так и не нашли, а на лебедей набрели. Дело было в местечке Подсопочное. Потревожили мы лебедей, у них уже были лебедята. Мы идём между кустами, а они над нами кружатся и кружатся прямо над головами. У меня с собою было ружьё, я поднял ружьё и нацеливаюсь. Увидела сестра Лидия и кричит: «Что ты делаешь, разве можно стрелять в лебедей?» Где-то в кустах кричит племянник Владимир: «Дядя, не стреляй, не стреляй!» А я и не думал стрелять в лебедей, тем более что я гость в родном краю и у лебедей тоже. Просто прицелился, забавлялся ружьём — всё же охотник, соскучился по охоте. Но позже выстрел раздался. Слышу крик, ворчание сестры и племянника: «Какой он, всё же выстрелил, не послушал-таки нас». А выстрелил я не в лебедя. Когда я выбрался из кустов ивняка, то очутился около маленького озерца. Надо мною продолжали летать лебеди — отец и мать малышей. Они летают и кричат и, верно, просят не беспокоить их. Но вижу: на другой стороне озерка высунулся из осоки какой-то серый мокрый зверёк — только голова и половина тела видны. Он смотрит на меня, я в раздумье: «Что же это за зверь такой?» И, когда зверь развернулся и скрылся в осоке, я выстрелил в него. Конечно, не убил. Но кто же это был: лиса, песец или иной зверь? Не знаю и теперь. Совершенно серый зверь. Всё же, наверное, это была лиса, она показала мне свой нос. Но таких серых лис я не видел, не приходилось.

Так кто же потревожил лебедей, мы или серый зверь? Когда я обнаружил его (а он — меня), он был ближе к гнезду лебедей, сырой, шёл именно оттуда. И лебеди начали кричать, когда мы были ещё далеко от них, в кустах. Убеждён, лебеди просили нас о помощи, когда зверь приближался к гнезду, угрожал жизни их детей.

С детских лет мне много раз пришлось ходить пешком и ездить верхом на лошадях в этих местах, тут были протоптаны людьми и лошадьми тропинки, на которых не росла трава. Мы видели лебедей, их предков. И вот они обращаются к нам за помощью. Лебеди понимали, что человек — это не зверь, на него вся надежда.

По долгу службы (и не только) мне много раз довелось побывать в Сергиевом Посаде (раньше — Загорск). Там, возле Троице-Сергиевой лавры, был пруд, а на пруду жили в летнее время лебеди. Лебеди ручные, не боялись прихожан. При первой же оказии я скорее к этим лебедям, к друзьям детства и юности. Их можно было покормить, но они не кричали, я не слышал их разговор между собой. А крик лебедей — это лекарство, это радость на душе. Это не крик гагар. Гагары ноют на разные голоса, наводят уныние, скуку на людей. Не уважая неспокойных гагар, люди говорят между собой: «Вот гагары разорались, видно к плохой погоде». И действительно, по унылым и порой нудным крикам гагар определяли погоду на ближайшие дни, чаще всего крики раздавались перед ненастьем, дождём.

Крик же лебедей — другое дело, он успокаивает, облагораживает людей. Дремлешь и слышишь, как где-то далеко и тут, совсем близко, кричат лебеди. Они, верно, переговариваются друг с другом, порой на большом расстоянии. Они, похоже, напоминают нам: «Не одни вы тут живёте, и мы тут с вами, и тут тоже наша родина».

Много раз возвращался я на родину и всегда радовался, встречая лебедей или слыша их крик. В последний свой приезд мне не удалось встретиться с лебедями, лишь где-то далеко от дома и от деревни слышен был их крик. Побывал я и на озере Лебяжьем, и на Большом Лебедавом озере, но лебедей не встретил, не прилетали они теперь к Андегу, на своё Долгое озеро. А ведь ещё в прошлый приезд я любовался лебединой семьёй в Большой Лебедавом, прилетали они и к деревне, и на Андегском озере часто встречался я с лебедями, когда ездил за грибами и ягодами в тундру.

Да, много лебедей погибло при испытании так называемого «оружия массового поражения». Испытания проводили на Новой Земле — не так уж далеко. Лебедей теперь, к великому моему огорчению, нет.

Лебедь — птица нежная, доверчивая, если её не обижать, она привыкает, она рядом с ненцем-оленеводом, рядом с рыбаком — летает над ними, плавает около них. Мы любили и берегли лебедей, всегда были рады их видеть и слышать, нам скучно без них, наша Родина без крика лебедей уже иная Родина.

Так вернитесь, лебеди, в родные края! Тут ваша Родина, никто не имеет права нарушать вашу жизнь, ваш покой. Вернитесь, лебеди…