Бабушка

Мой чудесный северный край — родина перелётных птиц, светлых летних ночей, неистовой зимней пурги и замечательных добрых людей. Меня на Север всегда неудержимо тянуло, особенно когда там жили мои любимые родные — мама и бабушка.

Жили мы в маленькой однокомнатной квартирке в деревянном двухэтажном бараке на берегу Печоры, возле порта. Все дома в Нарьян-Маре, так же как и сейчас, имели свои названия. Наш барак назывался «Шумел камыш». Я была единственной, горячо любимой внучкой моей бабушки, Ирины Григорьевны, и всегда при ней, потому что моя мама сначала училась, а потом работала далеко от нас. Моя бабушка всю жизнь прожила в тундре, была умелой кочевой тундровичкой, а вот горожанкой была «аховой». В городе бабушка продолжала жить по тундровым понятиям и обычаям. У нас тогда, мне кажется, останавливались все ненцы, приезжавшие в Нарьян-Мар по своим делам. Наш двор заполняли оленьи упряжки, за которыми никто толком не следил, но ни разу с нарт не пропало ни одной покупки наших гостей. Бабушка никому не отказывала, и, конечно, не брала ни копейки за постой. Ненцы с шумом вваливались в нашу квартирку, и она сразу же наполнялась запахами цветущей тундры или морозной свежестью её ледяных, бескрайних просторов. Бабушку особенно волновал памятный её тундровой душе запах дыма ивовых костров и тёплый запах оленьих шкур. Большой стол заваливался гостинцами из тундры, и ведерный медный самовар неоднократно ставился бабушкой на стол. Наш маленький русский сосед из квартиры напротив — Сашенька — прибегал к нам и с порога заявлял, что он тоже ненец, и оставался у нас до самой ночи, а порой и засыпал, то рядом с бабушкой, то рядом со мной. И обязательно писал ночью в кровать, потому что пил со всеми густой чёрный чай. Его пичкали сырым оленьим мясом и рыбой, ягодами и варёными куропачьими яйцами. Уже будучи взрослым Саша при встрече с нами всегда почтительно наклонялся и, как в детстве, подставлял лоб для бабушкиного поцелуя. Его ранняя трагическая смерть была большим горем не только для его родных, но и для нас…

Если, кроме чая, наши гости пили ещё и водочку, то шум из нашей квартирки не стихал до самого утра, но никто из соседей ни разу не пожаловался на нас с бабушкой в милицию. Лишь глубокой осенью, к большому огорчению бабушки, мы оставались дома совершенно одни.

Как-то моя мама, Ксения Петровна, перед очередным своим отъездом, купила и привезла на попутной машине два розового атласа ватных двуспальных стёганых узорами, одеяла. Мы с бабушкой впали в неописуемый восторг от их розовой красоты и удивительной мягкости, но одеяла, почти сразу же, стали стелиться гостям. По ненецким обычаям всё самое хорошее и вкусное в чуме подавалось гостям, а моя бабушка трепетно чтила законы тундры, а не какие-то там городские, которых она, возможно, и не знала. Как-то осенью, когда от нас отхлынул весь народ, бабушка вдруг заметила, что одеяла имеют нездоровый, серый и усталый вид, и тут же приняла крутое решение. Буквально через час она с великим трудом тащила к реке первое одеяло. Я уныло плелась за бабушкой с хозяйственным мылом в руке и связкой прищепок на шее. По привычке я не ожидала ничего хорошего от бабушкиной скоропалительной затеи.

Оставив меня на берегу сторожить одеяло, бабушка поспешила за вторым. Можно подумать, что кто-то мог польститься на такое замызганное одеяло. Да лучше бы его украли, а ещё лучше, если б украли оба. Наконец появилась запыхавшаяся бабушка со вторым одеялом, и началась стирка века. Вода у дебаркадера была довольно грязная, но зато в красивых разводах нефти, и я залюбовалась ими. Одеяла, как капризные дети, не желали мыться и так и норовили вырваться из рук и уплыть от нас вниз по течению. Пару раз нам с бабушкой пришлось прыгать в воду, чтобы спасти одеяла от неминуемой гибели. Мыло толком не мылилось и, улучив момент, выскользнуло из руки бабушки и быстренько смоталось от нас. У нас мыло пожило бы ещё, а река Печора большая и сразу же смылила это непослушное, глупое мыло. Люди на дебаркадере, ждавшие пароход, с изумлением и восхищением, как мне показалось, глазели на нас. Не каждый решится в такую погоду стирать ватные одеяла в реке.

Бабушка надеялась, что мы после стирки уже вдвоём, донесём до дома одеяла на палке. Но куда там, палка сразу же сломалась, и я, и одеяло, упали. По-моему, самое правильное решение было бы нечаянно оставить одеяла на берегу. Уж больно они были тяжёлыми от воды и налипшего на них речного песка. Никто не отважился помочь моей бабушке донести до дома такое одеяло. Ей пришлось самой, с большим напряжением и кряхтением, волочить одеяло по земле. Волочить пришлось долго, с большими перерывами на отдых. Каким оно стало после этого, лучше не вспоминать. С великим трудом и матюками бабушки на трёх известных ей языках мы пристроили первое одеяло на поленнице дров возле нашего дома. Когда бабушка, на последнем издыхании, приволокла второе одеяло и мы попытались затащить его к первому, то дрова развалились! Одеяла нехотя и важно въехали в большую грязную лужу. Бабушка опять вспомнила все известные ей матюки, но тут её обуял нервный, неудержимый смех, и она сама чуть не упала в эту же лужу. Даже дома, ставя самовар, бабушка продолжала смеяться. Как же мы устали и промёрзли до самых костей! Ведь мы дважды прыгали в реку, спасая одеяла, а ещё всё время моросил нудный осенний дождик. Нас разморило от тепла печки и горячего чая, и бабушке стало жалко стынувшие в холодной грязной луже одеяла, и она придумала, как их просушить. Всего то и надо было закинуть одеяла на крышу нашего сарая и хорошенько их там расправить, скоро зима, и снег вытянет из них всю влагу. Но мы понимали, что одним нам с такой работой не справиться.

Вдруг на пороге нашей квартирки появился Иван — племянник бабушки с увесистой авоськой свежей рыбы, завёрнутой в газеты. Был он в добротном ватнике и клетчатых брюках, заправленных в высокие сапоги-бродни. На лысой его голове красовалась новая кепка, которая ему явно нравилась. Он её не снял, когда подсел к столу. Иван стал пить чай, так же как и мы, макая куском чёрного хлеба в рыбную «помачку». «Помачка» — это когда особенным образом подкисшую белую рыбу заваривают крутым кипятком, сдабривают растительным маслом и добавляют самодельную горчицу с тонкими полукружьями лука. Это очень-очень вкусно. Ваньчо — так звала племянника бабушка — весело смеялся над нашими злоключениями со стиркой одеял, но смех его застрял в горле и лицо вытянулось, как только бабушка предложила ему помочь нам поднять из лужи одеяла на крышу нашего сарая. В те времена было принято уважать просьбы старших по возрасту, поэтому Ваньчо быстро сбегал до своей лодки, принёс старый ватник и брюки, переоделся и подтянул на всю высоту свои бродни. Он раздобыл где-то старую, шаткую лестницу, и прислонил её к стене нашего сарая.

Бабушка была уже старенькой и довольно грузной, надо было видеть, как она, вновь вспоминая все известные ей матюки, лезла по лестнице на крышу сарая. Чудом поднявшись на неё, бабушка сказала нам, что ни за что на свете не будет слезать по этой шаткой лестнице обратно на землю. Мы долго возились, и все трое перемазались липкой грязью, прежде чем нам удалось втащить одеяла на крышу сарая. Это была, скорее всего, заслуга Ваньчо. Мы не успели обрадоваться успеху, потому что внезапно, вместе с одеялами, провалились вовнутрь сарая. Как хорошо, что мы летели вместе с ватными одеялами, только поэтому никто не пострадал. Оказалось, что крыша сарая была из старых досок, прикрытых гнилым рубероидом.

Выйти из сарая мы не смогли, потому что на его двери висел огромный амбарный замок. Тогда никто в городе не закрывал двери на замки, да и бабушка купила этот амбарный замок из-за ключа. Она хотела носить его для красоты на поясе, но почти сразу же потеряла. Бабушка была рада, что мы так удачно слезли с крыши, а то, что одеяла так и не попали туда, её уже не волновало.

Осенью, без снега, в пасмурный день быстро темнеет. В это время все люди уже вернулись домой с работы, на улице никого не было. Сколько мы ни кричали, никто к сараю не подходил. Мы уже отчаялись, как вдруг услышали, что кто-то подошёл к двери сарая, и снимает замок. Мы просто взвыли от радости и рванулись к двери. Освободителем оказался наш сосед со второго этажа. Он проходил мимо и услышал наши крики. Замок был не закрыт, просто продет в дужки. Сосед открыл дверь сарая, и его, с перепугу, чуть удар не хватил. Увесистый амбарный замок, выпал из его рук и больно ударил по ноге. Из двери сарая вырвались два больших и одно поменьше, грязных чудища. Откуда мог знать наш сосед, что мы просто с головы до ног были перемазаны в глине. Мы с Ваньчо, не останавливаясь, с радостным воем, помчались домой, а бабушка стала благодарить соседа за чудесное спасение. И только тогда, он пришёл в себя и стал весело смеяться. Он тут же предложил ей новые крепкие доски, рубероид и свою помощь в работе. Оказывается, наш сосед совсем недавно перекрыл крышу своего сарая, и у него осталось ещё много досок, гвоздей и рубероида.

За выходные дни Ваньчо и наш сосед перекрыли крышу нашего сарая. Доски так сладко и свежо пахли деревом. Я ведь тоже там была и скорее мешала, чем помогала, а довольная бабушка из окна кухни любовалась их работой. Ваньчо и наш сосед ловко подняли одеяла на крышу сарая и тщательно расправили их там.

Мы хорошо и очень шумно отметили окончание работ на нашей крыше. Бабушка от всей своей щедрой и любящей души постаралась, чтобы на нашем столе было всё только самое свежее и вкусное. Она необыкновенно вкусно солила белую рыбу — она получалась очень нежной и чуть розоватой. У бабушки к посолке рыбы был особый дар, который мне, к сожалению, не передался, а сваренное ею оленье мясо было сочным и таким нежным, что можно было есть его одними губами.

Бабушка пригласила к столу не только соседа-помощника, но и всю его семью. На шум подтянулись и другие наши соседи, некоторые из них пришли со своей водочкой и едой из дома. Почти сразу же все забыли, по какому поводу гулянка, и дружно поднимали гранёные стаканы за какой-то, уже прошедший к тому времени, праздник. Все дружно и с большим воодушевлением, пели, как всегда, русские застольные песни. В том числе и «Шумел камыш». Может быть, по причине этих шумных застолий и получил такое название наш барак?

Новую кепку Ваньчо мы с бабушкой случайно нашли только летом, когда окончательно высохла та самая грязная лужа. Кепка, по-видимому, упала с лысой головы Ваньчо, когда он возился с нашими одеялами. За всё это время он так о ней и не вспомнил, а ведь она ему так нравилась. Нам с бабушкой захотелось обрадовать Ваньчо этой находкой, но кепка была очень грязной, и мы решили её постирать. Мы не только постирали кепку, но и дважды кипятили её с содой, хозяйственным мылом, горчичным порошком и тщательно просеянной золой из печки. Наверняка, кепка стала чистой, даже стерильной, вот только на голову Ваньчо она после всего этого не полезла, и он по этому поводу долго, до слёз, смеялся.

Ваньчо часто бывал в городе, но из-за наших с бабушкой проблем порой забывал, зачем приезжал в Нарьян-Мар. Бабушкин амбарный ключ в конце концов нашёлся, причём в самом неожиданном месте. Дело было так. Мама привезла мне брошку в виде мухи, и я, чтобы она не затерялась, прикрепила её к листику толстянки. Бабушка, сослепу, приняла муху-брошку за настоящую и ударила по ней полотенцем. Муха-брошка и не думала улетать, и тогда бабушка так ударила по ней, что горшок с толстянкой упал и раскололся, комья земли разлетелись по всему полу. Убирать землю бабушка поручила мне, и вот тогда среди комьев земли, мною был найден ключ и три подгнившие трубочки денег. Мама каждый месяц посылала нам деньги, и бабушка их прятала, но вспомнить куда порой не могла. Ключ от амбарного замка недолго красовался на поясе бабушки, он навсегда потерялся вместе с поясом.

Пришла зима и укрыла снегом наши многострадальные одеяла. Мы с бабушкой о них благополучно забыли, и, возможно, вспомнили бы только весной, если б не Ваньчо. Он откопал одеяла под самый Новый год и занёс домой, и сразу же остро запахло морозной свежестью. Одеяла были сухими и очень холодными. Вата в них плотно слежалась, и были они серовато-мутного цвета, с некоторыми, особо въевшимися, пятнами грязи. Даже от холодных белых снегов наши одеяла не порозовели! К нашему с бабушкой огромному огорчению, на вид они стали намного грязнее, чем были до стирки. Вот и стирай после этого! Что только мы ни делали с одеялами, чтобы они вновь стали мягкими. Хлопали ими по полу, стучали скалкой, теребили руками, ходили по ним босыми ногами. Ничего не помогло! По нашему общему мнению, одеяла стали только ещё серее и плотнее. И тогда бабушка, вся красная и потная, с торчащими дыбом седыми волосами, вдруг сказала мне, чтобы я брала пример с наших одеял: как бы ни теребила, ни трепала меня жизнь — я оставалась такой же крепкой и твёрдой, как они.

Чтобы скрыть от зорких глаз мамы хотя бы серость наших бедных одеял, мы, наконец-то, догадались надеть на них пододеяльники. Но разве от мамы можно было что-то утаить? В первый же вечер брови мамы полезли на лоб. Они всегда так делали, когда она сильно удивлялась. И всё потому, что мама взялась за одеяла, готовясь ко сну. В доме запахло порохом, назревал небольшой скандальчик. И тогда бабушка скромно заметила, что, возможно, мама и хотела купить розовые одеяла, но потом решила, что серые не такие маркие, и купила их. И поспешила добавить, что с годами никто не молодеет, и эти одеяла были мягкими по молодости, но со временем стали старше, и потому окрепли и уплотнились. Если бы мама знала, что пришлось пережить на своём веку нашим одеялам, то стала бы относиться к ним с большим уважением. Неизвестно, убедили ли маму слова бабушки, но вскоре я крепко прижавшись к ней, безмятежно спала под одним из этих одеял. Почему-то, когда приезжала мама, гостей у нас не бывало, но стоило ей уехать, как почти сразу же под нашими окнами слышался звон оленьих колокольчиков и шуршание полозьев нарт, и бабушка радостно выбегала на крыльцо. Как это так получалось, не знаю, ведь в те времена сотовых телефонов не было и в помине. Просто какая-то мистика.

Мама приезжала всегда с подарками. Помню, как-то привезла целый чемоданчик с лимонными вафлями. Ничего вкуснее я в жизни не едала. Пока мама с дороги, в кухне чаёвничала с бабушкой, я ухитрилась съесть все вафли. Когда они вошли в комнату и увидели, что я лежу на кровати с раздутым животом и еле дышу, а в чемоданчике только пустые обёртки от вафель, то сильно испугались. Всё обошлось, но если сейчас съесть такое же количество вафель с некоей химией в них, то последствия могут быть непредсказуемыми.

Бабушка обожала алюминиевые бидончики, и мама каждый раз привозила ей хотя бы один новый бидон. Со временем их у нас собралось немало, и часть из них коротали свой век в темноте и сырости нашего сарая. Бабушке стало жаль сосланных в сарай бидончиков, и как-то раз она взяла и подарила их все нашим гостям, после чего снова стала просить маму привезти ей в подарок хотя бы один бидончик. Мы с бабушкой даже в магазин ходили не с сумками, а с бидонами. У бабушки — большой, а у меня — маленький. Та ещё была парочка.

Нам с бабушкой всегда хотелось чем-то обрадовать и удивить маму. Обрадовать как-то не получалось, а вот удивить — почти всегда. Не буду рассказывать, как мы клеили обои на стены, не имея никакого понятия об этом, что из этого получилось, как сильно удивилась мама, и какие её усилия потребовались, чтобы всё привести в порядок. Лучше расскажу, как мы красили полы в нашей квартирке.

Бабушке удалось купить большую банку светлой эмали для пола, это было тогда невероятной удачей. Мне было восемь лет, и я где-то краем уха слышала, что перед покраской нужно подметать пол и мыть его. Бабушка уверенно заявила, что ничего этого делать не надо. Зачем терять время, мол, под краской всё равно ничего не будет видно. Мы никак не могли сдвинуть на середину комнаты большой платяной шкаф, нам удалось это лишь после того, как мы выгребли из него все вещи. Кровати и стол решили не трогать, и даже не красить под ними, ведь всё равно не будет видно. Небрежно закинув все вещи в шкаф, мы, совершенно обессиленные, ушли на кухню пить чай. Вот бы нам после чая остановиться и больше ничего не делать, но куда там. Бабушка с большим старанием красила эмалью вокруг шкафа и всё время повторяла все известные ей матюки, из-за того, что мусор с пола лип на кисть. Я уже не могла подмести веником пол, потому что носила за бабушкой банку эмали, и руки мои были залиты краской. Веник наверняка прилип бы к моим рукам. Руки бабушки тоже были в краске.

Хорошо, что я выронила банку с эмалью уже у порога кухни, но плохо, что брызги краски усеяли нас с бабушкой с головы до пят. Особенно охотно легли они на потное и красное лицо бабушки. После таких трудов нам снова захотелось подкрепиться чаем, но пол в кухне мы тоже покрасили! Но бабушка быстро сообразила, как нам пробраться к столу и чаю. На сырой от краски пол мы быстренько наметали кирпичи и положили на них доски. Путь к столу был свободен! Мы кое-как протерли руки керосином и, очень довольные собой, стали пить чай.

Так как мы обе были в краске, то надумали помыться в городской бане, и бабушка попросила меня достать вещи к бане. Чтобы я не испачкала пол, велела мне кинуть на пол газеты до самого шкафа. Так я и сделала, но в шкафу ничего к бане не нашла из-за страшного бардака в нём. Бабушка рассердилась, и сказала, что мне нельзя ничего поручить. Она поспешила к шкафу, но второпях упала, хорошо ещё, что на газеты. Бабушка была грузной, и я с большим трудом помогла ей подняться. Она тоже не нашла в шкафу нужных к бане вещей.

Бабушка попросила меня собрать с пола газеты, но не тут то было. Часть газет мне удалось собрать, но на полу остались бумажные, чёткие отпечатки моих и бабушкиных ног, её рук и большой попы. Бабушка беспечно решила, что мы снимем остатки газет с пола, когда он окончательно просохнет.

Кошелёк с деньгами был под подушкой на кровати, но туда мы благоразумно решили не ходить.

В это время к нам приехал из села Красное Ваньчо, как всегда с авоськой свежей рыбы. Когда он увидел нас во всей красе, и особенно газетные отпечатки бабушкиных рук и попы на полу, то стал безудержно смеяться. Пить чай у нас Ваньчо не стал из-за запаха керосина и краски, но дал нам деньги на баню. Мы с бабушкой уныло побрели в сторону бани. Бабушка сильно сомневалась, что нас, таких красивых, пустят в баню. Да и кроме копеек, прилипших к ладони бабушки, у нас с собой ничего не было: ни чистой одежды, ни мыла, ни мочалки.

Мама осталась недовольна нашей покраской пола и до самого отъезда твердила о том, что пол мы загубили окончательно. Да, некоторые погрешности в покраске пола, безусловно, были, не без этого. Пол стал шершавым, с большой тёмной проплешиной от шкафа. Всё-таки, шкаф нам не стоило сдвигать с места. Просто бабушка, уже своим краем уха, где-то слышала, что при ремонте, для удобства, всю мебель сдвигают на середину комнаты. На кухне пол тоже не блистал. Да ещё Ваньчо вырубал с пола кухни кирпичи вместе с краской, и от смеха у него часто выпадал топор из рук. Топором же он скоблил, разумеется, вместе с краской, газетные отпечатки в комнате, и тоже смеялся до слёз.

А в городскую баню мы с бабушкой так и не попали. По дороге повстречались с хорошей бабушкиной приятельницей. Жила она на Сахалине (так называли местные жители пригородный район Нарьян-Мара), в частном доме с банькой, и как раз спешила домой из гостей. Сначала старушка оторопела от нашего вида, потом рассмеялась, и тут же пригласила нас в гости, и помыться в её баньке. Её «молодые» ещё с утра протопили баньку и наверняка уже помылись. Мы с радостью согласились.

Бабушка в парилке крякала на все лады, когда приятельница хлестала её на полке веником, и мне тоже досталось от его душистых, горячих веток. Отмытые до хруста, в чистой одежде старушки, мы с наслаждением хлебали на кухне вкусную, огненную уху из белой рыбы. Потом долго пили ароматный крепкий чай со свежайшими шаньгами с брусничной начинкой. Нас угощала милая, добрая жена младшего сына старушки, сама же она, тем временем, застилала в тёплой уютной комнате чистым бельём свою широкую кровать. Только рухнув в кровать, мы поняли, как сильно устали. Мы сразу же провалились в глубокий сон, а старушка-приятельница ещё долго стирала в баньке нашу замызганную в краске одежду. Она свела все пятна, а утром погладила одежду чугунным утюгом.

Вот такие наши северяне: отогреют, накормят, отмоют, одежду постирают — и всё с улыбкой и радостью на лице.

Гостили мы с бабушкой у её русской приятельницы почти неделю, пока окончательно не высох пол и намертво не присохли к нему кирпичи на кухне. Тепло распрощавшись со всеми, мы, довольные и счастливые, зашагали домой с увесистой авоськой гостинцев. Больше мы никогда не стирали ватных одеял в реке, не красили полы эмалью, и не клеили обои на стены. Больно надо. Можно подумать, других занятий нет.

Много лет нет со мной моих дорогих родных. Когда я вспоминаю их, то невольно начинаю улыбаться, а смех теплой волной теснит грудь. Я сама давно уже бабушка, но мне всё равно так не хватает тепла их щедрых, любящих сердец.

Сказание о верных и любящих

Дед Хасава был крепким стариком. Всю жизнь он жил в тундре. Пас оленей, охотился и рыбачил, потому что был ненцем. Жил дед Хасава основательно. Имел всегда ладный, добротный чум, много хороших саней, а про оленей и говорить нечего. Знал и любил своих оленей дед.

Тихой, незаметной и до старости застенчивой, была его жена Палэко. По её круглому лицу неизменно скользила тень тихой улыбки. Дети их давно выросли и разбрелись по своим местам, и редко, как водится, навещали своих родителей. Дед Хасава особо по этому поводу не печалился, ведь рядом с ним была его жена Палэко. Когда бы ни вернулся в чум уставший дед Хасава, всегда его встречала Палэко. Весело горел костёр. Булькало в котле вкусное варево, и закипала в медном чайнике вода для чая.

Он так привык к этому за всю свою жизнь, что давно перестал удивляться, откуда Палэко знает, когда он вернётся домой. Просто любящее сердце всегда прозорливо и поэтому никогда не ошибается. Не было для Палэко большего счастья, чем сидеть около мужа, и подливать ему в чашку горячий чай, и слушать его неторопливые речи. Чай попахивал дымом костра. Зимой выла пурга и стонали под тяжестью зимних нюков шесты чума, а летом хоркали олени, неумолчно кричали птицы и лаяли собаки. Для Палэко это были счастливые и бездонные вечера.

Как-то приехала в их чум погостить дальняя родственница со стороны Палэко — молоденькая сиротка Марьяко. Очень понравились ей простые и добросердечные Хасава и Палэко, тихо и мирно текла их жизнь в добром чуме.

И надо же было случиться такому горю: вдруг занедужила Палэко, да так, что не могла подняться с оленьих шкур, не смогла запалить ранним утром готовый с вечера костёр, чем сильно огорчила деда Хасава. Он привык, что Палэко всегда на ногах, всегда в работе. По правде говоря, она уже давненько перемогала себя, только виду не показывала, что одолевает её боль. Всё думала Палэко, что, может быть, как-нибудь всё само собой пройдёт. Уж очень ей не хотелось огорчать деда. Но всё равно пришлось…

Марьяко стала ухаживать за Палэко, и дед Хасава все свободные от работы часы сидел возле заболевшей жены. Тяжко болела Палэко, чуяло её сердце, не жилец она на этом свете, не встать ей на ноги. Задерживает её только любовь и жалость к своему старику. Как-то он будет жить на свете без неё. И на самом деле — оленеводу без жены не жить в тундре. Кто починит его меховую одежду и сошьёт новую? Да и чуму нужны заботливые женские руки.

Плачет по старику сердце Палэко, не даёт душе спокойно отлететь в ведомые только ей синие дали, недоступные для живых людей. В горячечном бреду взмолилась старуха, стала просить Марьяко стать женой деду Хасаву. Говорила, что не может покинуть её душа этот свет, пока Марьяко не даст своего согласия. Отшатнулось было в изумлении от таких слов сиротка, но привязалась она всей душой к доброй старухе, и не смогла её огорчить. Дала Марьяко ей своё согласие…

Тихим голосом подозвала Палэко вернувшегося из стада Хасава. Взяла дорогие ей руки в свои, иссохшие, и сказала:

— Прости меня, Хасава, покидаю я тебя. На том свете буду помнить твою доброту. Буду ждать-поджидать тебя. Костёр для тебя буду жечь, чайник греть. А на этом свете женой тебе теперь будет Марьяко. Дала она мне на это своё согласие…

В последний раз тень прежней улыбки скользнула по худому лицу Палэко. Спокойно вздохнула она, и умерла.

Приехали дети, родственники и знакомые, сообща похоронили добрую и приветливую при жизни Палэко. Сообщил всем дед Хасава последнюю волю своей жены. Никто не удивился этому. Все знали, как сильно любила Хасава Палэко. Погоревали все, попечалились, и разъехались. И остались одни в осиротевшем чуме дед Хасава и Марьяко.

Опустел для деда Хасава без Палэко весь мир, видно верно люди говорят, что глубину горя и любви узнаёшь только при расставании. Горькая тишина повисла в чуме. И дед Хасава, и Марьяко слышали в душе тихий, добрый голос Палэко, словно она, как прежде, на самой ранней заре, разжигает костер и тихо поёт за работой.

Дед Хасава молча терпел присутствие в чуме Марьяко, и она его дичилась, но шли долгие дни и месяцы, и постепенно девушка привыкла к Хасава и, как Палэко, стала с радостью ждать его возвращения в чум. Дед Хасава тоже привык к Марьяко, и потом так полюбил, что души в ней не чаял.

Зажила сиротка Марьяко в чуме Палэко хозяйкой. Стала носить её красивые паницы, мыть её любимые чашки. Тихие и добрые годы катились друг за другом, как волны в светлой Печоре. Марьяко уже не представляла своей жизни без деда Хасава. Ужасалась, что было бы, если б она не приехала в гости и, ещё хуже, не послушалась доброй Палэко.

Дед Хасава тоже всей душой прикипел к молодой своей жене. Все знакомые добродушно посмеивались над странной любовью деда. Ни разу не приехал он в чум без подарочка для своей Марьяко, хоть что-то, да привезёт. То букетик разноцветного мха, то пару яичек куропатки, то цветной камешек, а то и забавное пёрышко. Смеётся, бежит к саням мужа Марьяко. Летят по ветру её длинные чёрные косы.

Да, дед Хасава любил, баловал и тешил свою Марьяко. Когда бывал в чуме, всегда вставал до зари и сам разжигал костёр, и кипятил чайник, а зимой всегда грел у костра паничку своей жены, чтобы ей было приятнее её надевать. В хорошее, летнее время любил дед Хасава возить в своих санях Марьяко. Учил её метко стрелять, рыбачить, и в стадо к оленям возил. Учил всему, что сам хорошо умел делать. Купил дед Хасава загодя дом в посёлке для своей Марьяко. Наказал ей, чтобы, когда будет трудно жить в тундре, ехала в поселок.

Довольно долго ещё жили вместе Хасава и Марьяко, но пришёл день расставания и для них. В последний раз ласково и преданно улыбнулись глаза деда Хасава и навеки закрылись. Стали холодными тёплые, заботливые руки мужа. Вновь приехали дети и родственники Хасава. Сообща достойно похоронили деда. Погоревали, и принялись делить наследство между собою. Почти всё стадо оленей забрали себе. Марьяко выделили только два десятка оленей, несколько саней и половину чума. Все вандеи со шкурами, мехами и другими вещами наследники тоже забрали себе. Незавидна судьба бездетной вдовы у ненцев. Ведь будь у неё сын от Хасава, то по обычаю все олени отца остались бы у Марьяко и её сына. Если бы знал Хасава, что так поступят его дети с Марьяко, ни за что бы не умер. Думаю, что и Палэко была бы недовольна.

Перевернулся мир для Марьяко. Каково сироте потерять единственную родную душу. Похоронили Хасава рядом с Палэко. То-то им не будет грустно, думала Марьяко. С той поры как умер муж, отрезала Марьяко свои толстые длинные косы, надела малицу мужа и закурила его трубку. До конца своей жизни она больше ни разу не надела красивой паницы, не спела протяжной ненецкой песни своим красивым, сильным голосом. Её безмятежная улыбка навсегда покинула смуглое лицо. Словно дед Хасава унёс с собою всю радость её жизни.

Вступила Марьяко в колхоз и наравне с мужчинами-ненцами караулила колхозное стадо оленей. Винчестер деда Хасава теперь всегда был с ней. Началась Великая Отечественная война, многих ненцев, вместе с оленями, забрали на войну, и они сражались под Мурманском, в оленно-транспортном батальоне. Привозили на оленьих упряжках на передовую снаряды и увозили раненых. Всю войну была Марьяко бригадиром оленеводческой бригады, и после войны продолжала пастушить в стаде.

Шли годы, и все давно привыкли к её чудачествам, и даже относились к ним с почтением. Многим мужчинам хотелось иметь женой такую крепкую, хваткую и умелую оленеводку, но она продолжала жить одна в своём чумике.

Подошла старость и к Марьяко, стала одолевать её слабость, и пришлось ей выехать в посёлок. Грязным и скучным показался Марьяко посёлок после бескрайней тундры. Ночами ей снилась тундра: ехал к далёким сопкам на оленях её покойный муж. Жаждала Марьяко, чтобы он обернулся и улыбнулся ей, знала, даже во сне, что после этого будет у неё на душе тепло и радостно. Скучные дни были похожи друг на друга.

Однажды привела к Марьяко председатель сельского совета на постой молодого парня из области. Сказала, что это, мол, тунеядца на воспитание в их колхоз прислали. Сильно удивилась этому Марьяко, но виду не подала.

Тунеядец был тощим, тонкошеим русским пареньком со странной фамилией, которую Марьяко не могла правильно выговорить. А звали его Александр. Старая ненка стала звать его Сасой.

Был он в потёртой курточке из вельвета и заношенных спортивных брюках. На ногах — растоптанные сырые кеды. И весь он был какой-то потерянный, и всё время шмыгал красноватым носом.

Как только ушла председатель сельского совета, Марьяко велела Сасе снять сырые кеды и надеть новые, широкие, меховые тапочки. И тут же стала накрывать на стол. Так уж повелось на Севере: кто бы ни зашёл в дом или в чум, его сразу же приглашают к столу и ставят на стол самое вкусное, что есть у хозяев. Паренёк торопливо хлебал душистый суп из оленьего мяса. Сразу же видно было, что он давно не ел горячего, да и просто был голоден. Потом, вместе с Марьяко, пил горячий чай с баранками, сливочным маслом и конфетами. Сначала за окном бусил мелкий осенний дождик, а когда перестал — повалил мокрый снег. На стене кухни уютно тикали часики с гирькой в виде сосновой шишки, на циферблате часиков была мордочка кота с бегающими зрачками глаз. От хорошо протопленной русской печи веяло живым теплом. Замёрзшие ноги Сасы наконец согрелись и млели в тепле меха тапочек.

Странная старуха с копной седых коротко стриженых волос, в мятых старых военных галифе, мятой мужской косоворотке из фланели и меховых тапочках говорила мало, но от неё, словно от печки, веяло теплотой доброты и спокойствием. От еды и тепла Сашу стало клонить в сон, тонкая шея уже не могла держать отяжелевшую голову. Он испуганно просыпался, когда голова с лёгким стуком касалась стола. А Марьяко в это время спешно разбирала кровать, чтобы положить спать своего нежданного гостя. На кровати было всё что положено, даже покрывало имелось, над кроватью, во всю стену, висел шерстяной ковёр, который очень нравился Марьяко. Сама старая ненка кроватью не пользовалась, она была уверена, что непременно упадет с неё во время сна. С наступлением тёплых дней Марьяко ставила возле дома свой тундровый чумик, так ей было привычнее, там спала и готовила еду на костре. Совсем недавно с сожалением разобрала свой чумик, и перешла жить в дом. Но и там продолжала спать на полу на тех же оленьих шкурах, и в том же пологе, что и на улице, в чумике.

Паренёк, под ласковое воркование Марьяко, перебрался на кровать, быстро скинув с себя одежду, юркнул под ватное одеяло, и сразу же заснул. Убедившись, что Саса крепко спит, Марьяко подобрала с пола все его вещи, завернула в газеты мокрые кеды, и всё это сложила в большой мешок. Одевшись, неспешно вышла из дома, не забыв прислонить к входной двери лопату, чтобы никто не смог потревожить сон Сасы. Вскоре Марьяко уже выкладывала на прилавок промтоварного магазина вещи из мешка. Попросила знакомую продавщицу подобрать по ним одежду и обувь для молодого паренька, чтобы он мог жить и работать в северном посёлке. Все предлагаемые продавщицей вещи Марьяко внимательно и придирчиво разглядывала и откладывала в сторону самые, на её взгляд, нужные и надёжные. Таких вещей скопилась целая куча, но зато молодой человек теперь был тепло и удобно одет и обут. Денежки у Марьяко водились, ведь не зря же она всю жизнь проработала, да и личные олени у неё были. Иногда Марьяко, как и другие ненцы, сдавала пару-тройку оленей на забой для мясокомбината. Поэтому она спокойно расплатилась и с удовольствием наблюдала, как продавщица ловко пакует обновки. Продавщица попросила единственного грузчика промтоварного магазина помочь Марьяко донести покупки до дома. Грузчик Василий возил все грузы магазина на кобыле по кличке Маруська, запряжённой в телегу. Проезжая с Василием мимо колхозной бани, Марьяко заметила, что сегодня мужской банный день. Сразу же подумала, что Сасе было бы неплохо попариться, вон как он шмыгает носом. Тем более что всё для бани она ему купила. И сама Марьяко, живя в посёлке, пристрастилась ходить в баню, и бывала там порой по два раза в неделю. Грузчик Василий не только довёз до дома Марьяко с вещами, но и занёс всё к ней домой.

Саса всё ещё спал, и Марьяко решила выпить чаю, но она любила пить горячий, обжигающий горло чай, в этом ей мог помочь собственный керогаз, стоящий в тамбуре её дома. Всего-то надо было керогазу подогреть до кипятка горячую воду с плиты печки, но он, керогаз, делал вид, что не понимает этого. Стоило только Марьяко близко наклониться к нему, как керогаз пыхал в лицо сажей. Иногда терпение оставляло Марьяко, и она выносила керогаз на улицу под дождь или снег, чтобы он хорошенько подумал над своим поведением. Но и керогаз надо понять: кому понравится такое отношение? Марьяко думала, что у керогаза скверный характер, но он просто сердился на свою хозяйку за то, что она никогда не чистила его.

Вот такие непростые отношения были у старой ненки и её керогаза. И поэтому она, прежде чем разжечь керогаз, залила в рукомойник побольше тёплой воды, чтобы было легче и приятнее отмывать сажу с лица. Но на этот раз всё обошлось, и Марьяко, жмурясь и охая от наслаждения, выпила целую кружку обжигающего горло и душу горячего чая. Она пришла от этого в совершенно прекрасное настроение и занялась покупками. Просмотрела всё, и осталась довольна. Всё куплено было с умом. Отдельно отложила полотенце, бельё и банные принадлежности. Всё это сразу же уложила в сумку. Пусть будет всё готово Сасе для бани.

Вскоре проснулся Саша и торопливо прошёл на кухню, где были разложены обновки. Узнав, что все вещи куплены ему, он оторопел, засмущался, и стал отнекиваться, говорить Марьяко, что сам себе всё купит, когда заработает деньги в колхозе. На что она ему возразила, сказав, что его зарплата уйдёт на гроб и поминальный стол, потому что он умрёт от холода.

— Это же Север, и с ним не надо шутить, — она показала рукой на снег за окном.

Неизвестно как, но ей удалось уговорить Сашу принять обновки и отправить его мыться в баню. Саша нехотя поплёлся в колхозную баню: в одной руке был таз, в другой — сумка с бельём и банными принадлежностями.

В бане было на удивление мало народу, много пара и воды. Саша хорошо попарился и помылся. Долго остывал, не спеша одевался, и вышел из бани последним. На улице было холодно и слякотно, но Саше было тепло и удобно в обновках Марьяко, и на душе у него было легко и светло. Марьяко уже поджидала его с ужином. На столе отливала золотом жареная речная рыба пелядь. Очень вкусная и нежная. Свежий творог и сметана, за которыми специально ходила Марьяко в продмаг, когда Саша ушёл в баню.

За ужином размягчённый и благоухающий чистотой Саша простодушно и доверчиво рассказывал Марьяко о своей жизни, а Марьяко была само внимание. Всегда приятно говорить, когда тебя внимательно слушают. Так бы долго ещё они сидели за столом, но в десять часов вечера в посёлке вырубалось электричество, незадолго до этого, Марьяко и её гость разошлись по своим комнатам. Вскоре послышалось сонное похрапывание старой ненки, а Саша ещё днём выспался, и сон не шёл к нему. Отодвинув штору на окне, он всматривался в тёмные очертания одинаковых домов притихшего посёлка. Тоска полоснула по сердцу, и оно привычно заныло. Спасаясь от боли, Саша нырнул под ватное одеяло, затаился, и не заметил, как заснул. Так закончился первый день, прожитый вместе старой ненкой и молодым тунеядцем.

После бани хорошо спалось, и если бы не Марьяко, Саша проспал бы первый день работы в колхозе. Его определили скотником в колхозный коровник. Марьяко уже истопила печь и приготовила завтрак.

Протекли последние дни глубокой осени, а потом навалилась холодная зима. Почему-то запал этот бестолковый Саса в душу Марьяко. Она старалась повкуснее его накормить, что-то нужное, по её мнению, прикупить ему из одежды и обуви. Если в промтоварный магазин выбрасывали дефицит из мужской одежды и обуви, Марьяко безропотно и терпеливо стояла в очереди, и если вещь была хорошая, пусть даже и дорогая, не задумываясь, покупала. Так она отхватила меховые, очень прочные унты. Такие носят лётчики на Севере. Марьяко радовалась, как ребёнок, когда они подошли и понравились Сасе.

Работа скотника для городского жителя Саши была поначалу тяжела, но со временем он свыкся, и даже неплохо стал справляться с ней. После работы Саша спешил домой. Может быть, впервые в его жизни у него появился родной дом, где его всегда ждали. Вечерами Саша не ходил в клуб, чтобы посмотреть кино или оторваться на танцах, ему было интереснее беседовать с Марьяко, которая на ломаном русском языке рассказывала о своей жизни в тундре, о повадках зверей, о том, какой замечательный человек был дед Хасава. Марьяко расспрашивала у Саши о его жизни, внимательно слушала его рассказы, часто кивая седой головой.

Свою первую зарплату в колхозе Саша хотел отдать Марьяко, но она наотрез отказалась её брать, сказав, что ей ничего не надо, ему, молодому, деньги нужнее. Пусть Саса что-нибудь себе купит. Тогда Саша купил в дом радиолу, цветастый шерстяной платок с кистями Марьяко, и, самое главное: двухконфорную электроплитку, чтобы старушка могла без хлопот разогревать еду и кипятить воду для чая. На этом все его заработанные деньги закончились, всё-таки он работал только скотником, а не председателем колхоза. Первое время Марьяко боялась пользоваться электроплиткой, всё подогревал Саша, и, когда он был на работе, Марьяко снова начинала бороться с керогазом. Надо сказать, что характер у него стал ещё хуже, возможно он ревновал хозяйку к электроплитке. Потом Марьяко всё же научилась пользоваться электроплиткой, совсем забросила свой керогаз, и он одиноко и уныло стоял в углу тамбура.

Конечно, цветастый платок с кистями не совсем сочетался с мятыми галифе, но по лицу Марьяко было видно, что платок ей очень понравился. Но платок грел плечи Марьяко только дома, потому что совсем не подходил к потёртой малице деда Хасава, которую так любила носить старая ненка.

Марьяко очень быстро научилась пользоваться радиолой и любила под её пение заниматься домашними делами. С каждой своей зарплаты Саша старался что-то купить в дом или самой Марьяко. Как-то купил красивое, с гранями по краям, зеркало. Повесил его на стену так, чтобы Марьяко было удобно смотреться в него. Старая ненка с неодобрением разглядывала в нём своё изображение. Оно явно не нравилось Марьяко, кому понравится старое, в морщинах, лицо. Больше в зеркало Марьяко не смотрелась, старалась побыстрее прошмыгнуть мимо него. Заметив это, Саша перевесил зеркало в комнату с кроватью. В тундре у Марьяко не было даже осколка зеркала. Ещё вспоминаются ватные брюки и жилет для рыбаков, которые очень понравились Марьяко, так же как и валенки с галошами.

Кто-то, то ли ради шутки, то ли по незнанию, посоветовал Марьяко усыновить Сашу. Уже утром была старая ненка со своей странной просьбой в сельсовете. Там Марьяко подняли на смех, и она молча вышла из кабинета и побрела домой готовить обед.

По просьбе Марьяко Саша после работы перетаскал немного дров с уличной поленницы в большой тамбур дома, на случай непогоды. Непогода не заставила себя ждать — загудели провода, затрещал и застонал под порывами тёмной пурги, дом, в посёлке сразу же отключили электричество. У Марьяко на столе тут же засветилась керосиновая лампа. Когда бесчинствует пурга и снег метёт сплошной завесой, то кажется, что только один твой дом остался на всём белом свете. Марьяко и Саша немного поиграли в карты, потом разошлись по своим комнатам спать. Как же уютно спать в тёплом доме под вой пурги!

Катились короткие тёмные дни зимы. Марьяко и Саша мирно жили, словно были давно знакомы. После работы в колхозном коровнике, Саша охотно возился по хозяйству. Вода и дрова теперь были его заботой. Старая ненка впервые после смерти Хасава сшила для Саши из оленьих камысов нарядные красивые бурки и тёплую пыжиковую шапку. После этого занялась починкой малицы, которую она носила летом. На малице давно уже не было оленьего волоса, а только тёмная от времени мездра. Марьяко шила, сидя на полу, на тёплой шкуре оленя, возле неё светилась купленная Сашей настольная лампа. Пела радиола на столе, словно по весне птицы в тундре. Ещё Марьяко очень любила, когда Саса вечерами вслух читал взятую в библиотеке посёлка, книгу Особенно волновали её русские народные сказки. Марьяко плохо говорила по-русски, но каким-то непостижимым образом всё понимала. Переживала, слушая эти сказки, и по-детски радовалась, когда конец сказки был хорошим.

Как-то, наслушавшись детских сказок, она вдруг запела старинную ненецкую песню, которую так любил дед Хасава. За долгие годы жизни голос Марьяко не потерял своей красоты и силы, лишь стал более зрелым и глубоким. Саша заворожённо слушал пение старой ненки на непонятном ему языке, и оно ему, как это ни странно, нравилось. От памятных её сердцу слов на Марьяко нахлынули воспоминания, на глазах её появились слёзы. Смутившись, Марьяко прервала пение, и больше петь не стала, как ни просил её Саса.

…Незаметно подступила весна, стало появляться солнце, нестерпимо засверкали снега. Прилетел ворон и принёс на своих крыльях весну, а Сашу совсем одолели чирьи. Поселковый фельдшер направляла парня в город для переливания крови, а Марьяко достала свежую оленью кровь и сырую печень и попыталась сама лечить ими Сашу, но Саса не смог есть такого вида лекарства. Старая ненка понимала, в чём дело: Сасе вреден суровый Север, да и учиться Сасе надо, какие его годы.

Наступила бурная весна, а за ней и полярное лето. Солнце, уже не скрываясь за горизонт, любовалось цветущей тундрой. Птицы радостно пели на все лады, они вернулись на Север, на свою любимую Родину. За примерное поведение и хорошую работу Саше значительно уменьшили срок исправления, он опять был свободен и мог уехать, но это его не радовало. Саше не хотелось покидать тёплый дом Марьяко. Он очень привязался к старой ненке, она стала для него родным и близким человеком. Марьяко ещё зимой стала придирчиво приглядываться к молоденьким неночкам. Ей хотелось подыскать для Сасы самую пригожую, добрую и трудолюбивую девушку. Но в посёлок стали приходить катера, и Саша решил уехать. От колхоза, при расчёте, ему дали довольно много денег, но и Марьяко сняла со своей сберкнижки немалую сумму и заставила Сашу взять эти деньги. Она старательно вшила потайной карман для денег в одежду Саши. Она сварила ему в дорогу целый котёл мяса, накупила в магазине печенья, сушек и самых дорогих шоколадных конфет. В две объёмистые сумки и огромный рюкзак едва влезли вещи и припасы Саши. Перед дорогой Марьяко заставила его плотно позавтракать. Саша последним взошёл на борт катера и долго махал рукой Марьяко. Давно уже скрылся из виду катер и все разошлись по домам, и только Марьяко в облезлой малице Хасава маячила на крутом берегу. Наконец и она нехотя поплелась домой.

Загрустила Марьяко. Ещё неизвестно, чем бы закончилась её тоска, если бы кто-то из знакомых не подарил ей гусёнка. Вырастила Марьяко из гусёнка огромную гусыню и назвала её Ябто, что по-ненецки означает гусь. Вновь наступила зима с вьюгами и метелями, а на душе у Марьяко тепло и светло. К зиме сшила старая ненка своей любимой Ябто на лапки тобочки с верёвочками, чтобы было ей не холодно топать по снегу. По Ябто можно было определить, где в данную минуту обретается Марьяко. Если Ябто топчется на крыльце медпункта и уже никого туда не пускает — значит, Марьяко там, с благоговением держит под мышкой градусник. Если гусыня возле магазина на всех шипит, значит, кто-то сказал Марьяко, что завезли свежее пшено, и она покупает его для своей любимой Ябто. Все собаки посёлка побаивались гусыню. Она сама первая лезла на них, оберегая драгоценную хозяйку. Женсовет посёлка считал Ябто своим самым активным членом, потому что она ненавидела пьяниц. Пьяных так и норовила побольнее ущипнуть. Хоть совсем не пей. Все местные жители никогда не смотрели на Ябто, как на кусок вкусного жирного мяса. Все понимали, что гусыня занята трудной работой, которая даже не всем людям по плечу. Она спасает Марьяко от старости и одиночества.

Так и стоит перед глазами картина: впереди, в облезлой малице мужа, с трубкой в зубах, идёт Марьяко, а за ней ковыляет гусыня в тобочках. Временами старая ненка останавливается и о чём-то говорит с Ябто. Та согласно гогочет в ответ.

Несколько лет жили, душа в душу, Марьяко и гусыня Ябто, но, как порой бывает, чего не ждёшь, то и случается. Приехала из города небольшая бригада строителей, что-то они якобы собирались в посёлке строить. Но я-то думаю, да и все местные тоже, что приехали они для того, чтобы съесть верную Ябто. Как-то подкараулили городские строители гусыню, внезапно все вместе навалились на неё, по-быстрому свернули ей шею и сунули в мешок.

Марьяко сразу же кинулась искать Ябто, но никто из местных не видел происшедшего злодеяния. Все стали уверять Марьяко, что, возможно, над посёлком пролетала стая гусей, и Ябто увязалась за ними. Просто всем хотелось верить, что Ябто жива и здорова и встретила в той стае верного и доброго гуся. Хотя все отлично знали, что все стаи птиц давно уже покинули родной Север, да и ночью прошёл первый снег. Верили до тех пор, пока строители в бане случайно не сболтнули, что мясо у гусыни было очень жирное и сочное. Поселковые после этого стали смотреть на них как на людоедов и однажды полезли с ними драться. Ну, их быстренько и убрали из посёлка в город, от греха подальше. Никто не осмелился сказать Марьяко об ужасной кончине Ябто. Она не верила, что верная гусыня могла покинуть её, и, с замирающим от дурного предчувствия сердцем, упорно искала свою любимицу. И вдруг случайно набрела на помойку у общежития, где жили строители во время своего пребывания в посёлке. Марьяко сразу же заметила пару тобочков, косточки, крылышки и голову Ябто. А пёрышки ветер разнёс по талому снегу. Молча собрала Марьяко все останки своей верной Ябто. Всё, до последнего пёрышка. И унесла с собой.

После гибели Ябто вскоре не стало и Марьяко. Верно, только одна любовь не даёт душе улететь в неведомые заоблачные дали. Думается, горит на том свете костёр из ивовых веток, сидят возле него Палэко, Хасава и Марьяко, на равных гогочет вместе с ними верная Ябто. Попахивает чай дымом, несёт ветер к ним все запахи и звуки цветущей тундры. Наконец-то все любящие встретились, и им есть, что вспомнить.

А русский-то паренёк Саша приезжал в посёлок, жаль, не застал в живых Марьяко. Это был уже матёрый, детный мужик с ладной русской женой и старшей дочкой Машенькой. И тут только выяснилось, что, оказывается, молодой тунеядец был из детского дома и ещё младенцем был подброшен на крыльцо дома малютки. И первый родной дом его был дом бабки Марьяко. Это с легкой её руки жизнь Саши постепенно повернулась к нему светлой своей стороной. Именно её, Марьяко — старую чудаковатую ненку, — этот русский мужик мечтал иметь матерью. Надеялся, что когда у него будет хороший дом, он возьмёт к себе Марьяко. И едва построив дом, он поспешил за ней. Если б Александр хоть изредка писал Марьяко о своей жизни, то, несомненно, застал бы её живой. Самое обидное то, что он никогда не забывал старой ненки и часто рассказывал о ней своим родным и знакомым. Всегда хотел написать Марьяко, но всё руки как-то не доходили… Жаль, ведь тогда это была бы совершенно иная история.

Спешите любить! Не ставьте никаких условий! Не теряйте времени, любите нас такими, какие мы есть — старыми, больными, чудаковатыми, а то ведь можно не успеть. А счастье всегда терпеливо ждёт, когда люди перестанут терзать по мелочам друг друга и будут просто любить. На самом деле, это так просто, ведь даже гусыня Ябто умела…