Детство наше босоногое
Эти рассказы о моём и ещё двоих моих братьев и сестрёнки детстве. А оно у нас проходило на северо-востоке Казахстана, в небольшом прииртышском селе Пятерыжск. Это было очень давно, ещё в 60–70-х годах прошлого века. Но всё было такое живое, яркое, весёлое, что помнится как случившееся только вчера…
Путешественники
Пока наш младший брат Рашит был ещё маленьким, за ним поручено было присматривать мне и Ринату, как братьям постарше. Ну а у нас, понятно, свои дела, и мы старались спихнуть младшого друг на дружку.
И вот так однажды получилось, что Рашитка остался без нашего присмотра. И… исчез со двора. Хватились его не сразу. Пришёл я домой — со мной Рашитки не было. Притопал Ринат — тоже один. Родители переполошились — где ребёнок? Всё вокруг обшарили, ко всем соседям заглянули, в том числе к Рассохам. И оказалось, что у них пропал Ванька.
На двоих им было лет восемь-девять. В поисках пропавших пострелят уже участвовали не только две семьи, стали подключаться родственники, знакомые, просто односельчане. В деревне у нас с детьми плохие вещи на моей памяти происходили крайне редко, во всяком случае, гибель ребёнка помню лишь одну — совсем крохотного мальчонку замотало в песчаной буре за селом, и он задохнулся, нашли лишь на следующий день, полузасыпанного песком. Это было страшное горе для всей деревни.
В эти же дни погода стояла хорошая, на реке и озёрах пропавших пацанов никто не видел, так что оставалась надежда, что обнаружатся они живыми и здоровыми. Искали их в ближайшей роще, искали в урочище Чипишке, уже хотели было снарядить экспедицию в Четвёртое (прибрежный лес на Иртыше в двух-трёх километрах от деревни, куда пятерыжцы ходят и ездят за груздями и ежевикой).
И вдруг, ближе к вечеру, пацаны находятся! Их привёз кто-то из пятерыжских шофёров, возвращавшийся по береговой трассе из Павлодара (шоссе тогда ещё только строилось). Он их подобрал на полпути к Бобровке, селу в двенадцати километрах от Пятерыжска.
— Куда же вы пошли, зачем?! — одновременно плача, смеясь и тиская своих непутёвых чад, допрашивали их родители.
Оказывается, пошли в Павлодар… покушать мороженого! У Рассох там жил какой-то родственник, дядя Олег его звали вроде. Вот к нему-то сходить в гости Рашита и подбил Ванька. И они положили за пазуху по краюхе хлеба, стараясь никому особо не попадаться на глаза, вышли за село и потопали по грунтовке в сторону областного центра.
Пока их не обнаружил знакомый водитель, успели отмахать шесть километров. Правда, неизвестно, как бы они шли дальше — припасы-то у путешественников кончились быстро. И денег, ясное дело, тоже не было. На дядю Олега рассчитывали! До которого оставалось пройти совсем немного — ещё всего каких-то сто шестьдесят километров!
Но всё хорошо, что хорошо кончается. И мы с тех пор Рашитку уже из поля зрения не выпускали. Как, полагаю, и неугомонного соседа Ваньку его родители.
«Восьмёрка»
У нас впервые на троих братьев появился настоящий двухколесный велосипед! И пусть он был не совсем новый, местами даже потёртый и облупившийся («Орлёнок», если не ошибаюсь) — отцу его продал наш сосед дядя Яша Таскаев, купивший своему подросшему сыну Николаю уже взрослый велосипед.
Это историческое событие произошло жарким июльским днём. Мне было лет десять, следующему за мной брату Ринату — семь, ну и Рашитке четыре (а ты, Роза, помалкивай — тебя ещё не было!).
Конечно же, этот видавший виды подростковый «лисапет» был осёдлан в тот же день по старшинству. Я уже умел ездить «под рамкой» на взрослой машине, так что мне ничего не стоило с шиком проехаться от дома до спуска к лугам и вернуться обратно, задорно дилинькая блестящим звонком и шурша по укатанной дороге туго накачанными шинами.
Меня уже поджидал нетерпеливо переминающийся с ноги на ногу Ринат, а за его спиной подпрыгивал на месте Рашит и нудно бубнил:
— Я тоже поеду, я тоже поеду!
Но Ринат уже схватился за руль подъезжающего велосипеда и чуть не уронил меня. Контролирующий эти пробные заезды отец подсадил брата на сиденье и подтолкнул его:
— Ну, давай, сына, не подкачай!
Ринат выпучил глаза и старательно завращал педалями, вихляясь всем телом. Руль он при этом держал цепко и всё время прямо. Слишком прямо! На него надвигался столб, стоящий у углового бревенчатого дома с кудрявыми клёнами в палисаднике. Не знаю, жив ли сейчас этот старый казачий дом, а раньше в нём жил дед Лукаш.
— Столб! — закричал сзади отец.
— Столб! — заорал я и погнался за Ринатом.
— Ай, стооооолб! — заверещал Ринат, продолжая крутить педали и держа руль прямо.
По его напряжённой спине можно было понять, что он хочет свернуть. Но — не может, и бросить крутить педали не может, вот такая оказия!
— Ааааййй! — снова отчаянно закричал Ринат и на полном ходу врезался в столб. Послышался тупой удар, лязг, звон и мягкий шлепок свалившегося тела.
Отец догнал меня, и мы вместе прибежали к месту ДТП. Ринат, запылённый, с всклокоченным чубчиком, уже сам вставал с земли и держался рукой за лоб.
— Ну-ка! — сказал папка, отнимая его ладошку ото лба.
Я прыснул — на лбу у Рината тут же вздулась большая багровая шишка.
— Болит? — участливо спросил отец.
— Неа, — отважно сказал Ринатка.
И тут его взгляд упал на валяющийся у столба велик. Я тоже посмотрел на него и присвистнул. Переднее колесо изогнулось в чудовищной восьмёрке.
— Ой, болит! — тут же захныкал Ринат, предчувствуя трёпку за испорченный велосипед.
— А я когда поеду-ууу?! — кричал на ходу и семенил к нам Рашит.
— Всё, — сказал папка. — Отъездились! Надо новое колесо искать, это уже не сделать…
Новое колесо взамен искривлённому он так и не нашёл, и «Орлёнок» так и валялся у нас где-то на задах двора, пока папка не раздобыл нам через несколько лет другой велосипед. Уже взрослый. Но и мы к тому времени уже подросли, так что катались на нём без проблем (Рашит, правда, всё же пока ещё под рамкой). И даже появившуюся к тому времени Розку на нём катали. Но только около двора и под присмотром мамы. Она ту шишку Рината запомнила надолго.
Великое чудо
По радио сказали: «В Москве умер Самуил Маршак…» И меня, двенадцатилетнего пацана, это известие оглушило. Я уже был не настолько наивен, чтобы не понимать: что ОНИ, писатели, тоже умирают, как и все люди. Как вот наш сосед, конторский бухгалтер дядя Миша Конев, или баба Фёкла Саворовская. Всех, конечно, жалко, пусть бы себе жили да жили. «Но особенно пусть бы жил Самуил Маршак, — горестно думал я тогда. — Неужели он теперь никогда не напишет таких чудных стихов, как “Вот какой рассеянный” или про “Багаж”, “Детки в клетке”?» Эти лёгкие и ритмичные, очень озорные строчки, от которых рот невольно растягивался до ушей, хотелось читать и читать. И вот поэта не стало…
Был знойный июльский день, отец приехал с работы на обед на дребезжащей телеге и не стал заезжать во двор, а привязал лошадь к штакетнику палисада, в котором на ветвях клёна беззаботно чирикали воробьи, мама хлопотала во дворе. А меня, несмотря на эту пасторальную идиллию, душили слёзы. И я, чтобы никто не видел, как плачу, забрался на пыльный чердак и там, под сушившимся берёзовыми вениками, дал волю своим чувствам.
Это был первый умерший человек в моей жизни, по ком я лил слёзы, настолько мне было его жалко, и так я не хотел смириться с его утратой. Но уже на следующий день я пошёл в нашу сельскую библиотеку и снова взял почитать сборник стихов Маршака. И он опять был со мной, и я, забыв, как буквально вчера давился слезами на пыльном чердаке после известия о смерти любимого писателя, снова от души хохотал над забавными приключениями героев его стихов. Именно тогда я понял, что такие писатели, как Самуил Маршак, хоть и умирают, когда и им приходит срок, всё равно остаются с нами в своих книгах, своих мыслях, словах, подобранных и составленных на бумаге таким удивительным образом, что задевают невидимые струны в душах своих читателей, заставляют их сопереживать, смеяться или плакать, грустить или ликовать.
Маршак, конечно, не был моим единственным любимым писателем в детстве. Пристрастившись к чтению с самых ранних лет, я глотал книги одну за другой, как мамины вкуснющие пирожки, и раз за разом открывал для себя новых мастеров художественного слова. Это были и Виталий Бианки, и Николай Носов, Корней Чуковский и Джанни Родари, Агния Барто и Сергей Михалков.
А скоро наша бессменная библиотекарша тётя Поля разрешила мне брать книги «взрослых» писателей, и я зачитывался произведениями уже Михаила Шолохова и Константина Паустовского, Антона Чехова и Ивана Тургенева, Эрскина Колдуэлла и Джека Лондона и многих других авторов, обессмертивших свои имена замечательными произведениями. И не было среди их книг такой, которая не затуманивала бы мои глаза романтической дымкой, не заставляла бы капать слезами на их страницы или улыбаться — так велика была сила слова, произведённого гениальным разумом этих обычных с виду (если судить по портретам) людей.
К произведениям таких авторов, которых принято называть классиками, хочется всегда возвращаться, заново перечитывать их и наслаждаться великолепным литературным слогом, упиваться музыкой их слов и проникаться глубинным смыслом их рассказов, новелл, повестей, романов, заставляющих по-иному смотреть на известные вроде бы понятия и явления. Ушедшие в своё время в физическое небытие, эти писатели продолжают незримо присутствовать среди нас и властвовать над нашими умами в своих бессмертных произведениях…
Сегодня на моей книжной полке, кроме томиков Маршака и других мастеров литературы, стоят даже книги тех авторов, кого я лично знал и которых уже никогда не увижу, не поговорю с ними. Но со мной говорят их произведения. И это великое чудо! Такое же чудо происходит с оставленными нам в наследство их творцами музыкальными произведениями, архитектурными ансамблями, скульптурами, картинами, фильмами. Это чудо называется «искусство», предназначение которого — делать людей лучше, умнее, благороднее. За что низкий поклон служителям всех искусств, наделённым Божьей искрой таланта, в том числе — моему навек любимому писателю Самуилу Маршаку!
Как я был Дедом Морозом
В седьмом классе (школа наша была восьмилетка) меня назначили Дедом Морозом. Моей задачей было дождаться, пока меня позовёт Снегурочка, и наградить сладостями тех, кто прочитает Деду Морозу стихи или споёт песенку.
— С конфетами поаккуратнее, — предупредила меня классная руководительница Татьяна Ивановна. — Ну, иди, иди, не мешай нам Снегурочку наряжать. Я потом подойду.
Я ещё не успел удалиться от учительской, как откуда-то вынырнул Лёнька Скосырев, наш известный оболтус. Он показал мне кулак, затем левой рукой схватился за посох — чтобы я не смог его огреть, а правой залез в корзину и выгреб оттуда приличную горсть сладостей раз, потом ещё раз.
Единственное, что я успел, — так это пнуть его вдогонку. Но я был в валенках. А они, как известно, почти мягкие. Так что Лёнька в ответ только загоготал и пошёл себе, шурша на ходу фантиками.
Я заглянул в корзину — там ещё было, и грустно зашаркал валенками дальше.
— Дед Мороз, а куда это ты без меня? — услышал я за спиной мелодичный голосок, оглянулся и обомлел — меня нагоняла, постукивая каблучками, ослепительная Снегурочка.
В ней я узнал восьмиклассницу, красавицу Любочку Анискину.
— Так это ты будешь Снегурочкой? — пролепетал я, краснея от макушки до валенок.
— А ты бы кого хотел? — жеманно пропела Снегурочка и потрепала меня за бороду. — Ну, ладно, дедуля, дай-ка мне немного конфет, и жди, когда я тебя позову из класса.
— Конечно, конечно! — заторопился я, и отвалил объекту своих тайных воздыханий столько конфет, сколько мог захватить. И проводил Снегурочку влюблённым взглядом.
— Слышь, Дед Мороз, ты когда отдашь мне спиннинг, а?
А это уже Вовка Спирин!
— Вот летом заработаю на сенокосе, куплю и отдам, — пробурчал я. — Но учти, сначала я его поломаю, как и ты мне дал сломанный…
— Значит, не хочешь отдавать? А если я своему старшему брату пожалуюсь, и он тебе самому чего-нибудь сломает, а?
— Ладно, ладно, — примирительно сказал я Вовке. — Чего ты хочешь?
Вовка не сводил своих алчных глаз с моей сильно полегчавшей корзины.
— На, жри! — обречённо сказал я, вылавливая остатки конфет и пряников.
А от ёлки уже кричали хором, и звонче всех был голос Снегурочки:
— Дед Моррро-о-з, ты где-е? Иди к нааааам!
Я затосковал: идти к ним было не с чем. На дне корзины сиротливо валялись две карамельки.
И тут меня осенило: в учительской я видел ящики с новогодними подарками. Был там, несомненно, и мой. Что ж, придётся им пожертвовать на общее дело.
И я, путаясь в полах длинной шубы, засеменил обратно к учительской.
— Ты чего, Дед Мороз? За мной, что ли? — удивилась Татьяна Ивановна.
— Нет, не за вами, — сказал я. — Можно, я заранее свой подарок заберу?
— А не сбежишь? — с подозрением посмотрела на меня Татьяна Ивановна.
— Да ну что вы? — укоризненно сказал я. — Вот прямо щас иду под ёлку.
— Ну, ладно, — сказала Татьяна Ивановна. — Всё меньше потом раздавать.
И тут меня ещё раз осенило.
— Татьяна Ивановна, — как можно проникновеннее сказал я. — Давайте я уж тогда сам, как Дед Мороз, вручу подарки в виде исключения и моим лучшим друзьям Лёньке Скосыреву и Вовке Спирину! Им будет приятно.
— Дед Морооооооооз, ты гдееееееееееееее! — надсадно орала школа и сердито топала ногами.
— Ладно, забирай, и беги скорее к ёлке, — прислушавшись к этому рёву, сказала Татьяна Ивановна.
И ведь этих подарков хватило всем старательным чтецам стихов, певцам песен и танцорам танцев! Даже всего двух пакетов…
Правда, потом все зимние каникулы мне пришлось прятаться от Лёньки Скосырева и Вовкиного брата, амбала Мишки-тракториста. Но это было ничто в сравнении с тем, какие были у моих обидчиков рожи, когда они пришли получать свои подарки, а их отправили к Деду Морозу!
Счастливый день
Я возвращался из армии. Поезд тащил меня трое суток через саратовские и казахстанские степи, пока не довёз до Павлодара. Я здорово истратился за этот трёхдневный путь, но всё же наскрёб по карманам мятыми ассигнациями и мелочью больше десяти рублей. За десятку я купил огромную красивую куклу в большой такой упаковке, билет на автобус до родной деревни (ехать надо было ещё сто пятьдесят километров), на оставшуюся мелочь выпил три стакана крепкого чая в станционном буфете и в самом радостном настроении пошёл на посадку.
Ещё четыре часа езды по шоссе Павлодар — Омск, и вот он, мой родной Пятерыжск! С дембельским чемоданчиком в одной руке и с куклой под мышкой в другой я почти бегом пробежал пару сотен метров грунтовки, соединяющей село с автотрассой, вышел на знакомую улицу и свернул… Нет, не к дому, а к детскому саду.
Там сейчас вовсю взрослела моя милая маленькая сестрёнка Роза. Она была одна у нас, у троих братьев, и все мы её очень нежно и трепетно любили. И это я по ней больше всего соскучился, и её хотел увидеть в первую очередь.
Когда уходил в армию, Розочке было всего четыре года, и мне очень интересно было увидеть её уже шестилетней, которой вот-вот в школу.
Долго сестрёнку мне искать не пришлось — все обитатели садика, десятка полтора-два разновозрастных малышей, гуляли во дворе и беспрестанно щебетали на своём детском полуптичьем языке.
Розу я узнал сразу — её непокорные русые кудри выбивались из-под смешно, по-взрослому, повязанному на маленькой голове платка. И она тоже поняла, что этот солдат с красивой коробкой под мышкой и чемоданчиком в другой руке — её старший брат.
Роза с визгом кинулась ко мне, я бросил на стылую уже, но не замёрзшую ещё землю свою ношу и подхватил лёгонькое тельце сестрёнки на руки и вознёс его над собой, к самому синему небу, и подбросил её, и поймал, и снова подбросил и поймал, и девчонка от восторга закричала ещё громче.
Воспитательницы с улыбками наблюдали за этой фееричной встречей брата с сестрой, а другие дети молча таращили на нас глаза, плохо понимая, что происходит. Наконец, расцеловав Розу в обе холодные румяные щеки, я поставил её на землю, и приступил ко второй части задуманного торжества.
Я не спеша распаковал коробку и вынул из неё громадную, ростом с саму сестрёнку, большеглазую куклу, с мохнатыми хлопающими ресницами и с толстой платиновой косой за спиной, в невообразимо красивом платье, в туфельках на изумительно стройных ножках. И протянул её Розе:
— Это тебе, моя хорошая! Назовёшь её сама.
Роза смотрела на эту красавицу во все глаза и потрясённо молчала (нет, дома у неё куклы, конечно, были, но так, мелочь всякая пузатая. А тут-то!..) Но потом всё же совладала с собой, крепко обняла пластмассовую, в пух и прах разодетую красавицу, и пролепетала:
— Спасибо!
И мы пошли с ней домой (Розу, конечно, тут же отпустили), держась за руки и каждый неся в руке свою заветную ношу: я дембельский чемоданчик, сестрёнка куклу.
Спустя годы мы с сестрой сравнивали свои ощущения от того ноябрьского дня, и он оказался самым счастливым в нашей жизни.
