О поэтических традициях
Вы спрашиваете, что для меня означает традиция в поэзии и, в частности, пушкинская?
Эти термины, которые мы часто употребляем в наших дискуссиях и статьях, действительно, должны были возникнуть в нашем разговоре. Ясного понимания, что такое традиция, до сих пор нет. Я не припомню, чтобы это было достаточно чётко сформулировано, что же есть традиция в поэзии вообще и, в частности, пушкинская традиция, о которой мы говорим по преимуществу. Думаю, что здесь всё существенное поставлено с ног на голову, ибо традиция у нас трактуется как некое повторенье того, что было. Поэтому понимание пушкинской традиции, доведённое до абсурда, означает, по сути, умение писать «похоже», как Пушкин. А ведь пушкинская традиция, и это не трудно доказать, обратившись к его стихам, заметкам, высказываниям о поэзии, есть именно неповторенье. Пушкин всегда это очень болезненно ощущал, и всё, что он говорил или писал о своих современниках, начиналось — а этот не похож на другого, а этот — оригинальный поэт, а этот — отличается от другого. Узнаваемость — слово, которое он любил употреблять. Открывать, находить, искать, быть непохожим — это, думаю, и есть традиция великой русской поэзии.
О целях и задачах художника
Если же говорить о целях и задачах художника, то мне нравится формула Алексея Толстого, говорившего, что у литературы и искусства нет задачи, что она, задача, существует в самом художнике. Бывает, что художник чётко знает эту свою задачу, может её сформулировать в своих стихах и статьях, а бывает, что и не знает, но она в нём непременно присутствует, и всё, что он делает, диктуется именно ею, этой внутренней задачей. Всё определяет характер, темперамент, внутренняя задача. В искусстве, в литературе, в поэзии, в отличие от науки, где порой последующее отменяет предыдущее, этот закон не действует. К тому же в искусстве последующее ничего не отменяет, а только дополняет, прибавляет.
На каком-то этапе своей жизни, своего человеческого существования я пытался понять, что происходит со мною и вокруг меня, и появилось желание связать высокое и низкое, возвышенное с земным, житейским. Так возникло название одной из моих книг «Земное небо». Я хотел соединить эти понятия, но я не убеждён, что это в целом является задачей литературы и поэзии. Это было моей задачей в то время. Такое желание присутствует во мне и сегодня ещё в большей мере. Всё чаще и чаще я размышляю над известной строкой Пушкина «лета к суровой прозе клонят» и внезапно ощутил в ней ещё и другой, дополнительный смысл и значение. Я даже стихи об этом написал: «Я полагаю, Пушкин, говоря / о том, что, мол, года к суровой прозе, / не так то прост и в этом был вопросе / и не одно лишь то имел в виду, / что перейти готов к иному жанру…»
Да, с годами приходит не только лишь желание обратиться к прозе, «засесть за повесть, за роман», но и ввести её, прозу, в стихи. Думаю, в этом смысле проза, как это ни странно, облагораживает поэзию, она более земна, нежели то, что является сутью поэзии в нашем привычном понимании.
Об интересе к поэзии
Существует ли зависимость между общественным развитием и развитием поэзии? В 1960-е годы, когда общество постепенно освобождалось от обветшалых догм, интерес к поэзии был огромен. Видимо, она сумела выразить нечто существенное для своего времени в отличие от конца 1970-х — начала 1980-х.
В любую эпоху существуют люди высокого таланта, ума, чести и люди бесталанные и бесчестные. Количеством в искусстве ничего не измеряется, талантливых поэтов — единицы, а не сотни, как мы привыкли считать — 300 поэтов, 500 поэтов.
Что касается падения интереса к поэзии, о котором столь многие в последнее время говорят и пишут, то, честно скажу, я этого не ощущаю. Мне кажется, что интерес утрачен не к поэзии, а к отдельным поэтам. Мы просто не замечаем, как читатель вырос, перестал хватать, что попало. Мы можем разойтись в оценке тех или иных явлений, тех или иных имён, но, наверно, сойдёмся в том, что хорошие книги не лежат на книжных прилавках. Это в Москве, а что же тогда говорить о Сибири, откуда недавно ко мне приезжали молодые ребята-строители. Они поют песни на стихи современных поэтов. Не имея книг любимых поэтов, переплетают отпечатанные на машинке стихи. В магазинах завалы книг, но, простите, если говорить честно, большинство из них едва ли назовёшь образцами подлинной, высокой поэзии. Так что не могу сказать, что читатель наш от поэзии отвернулся, и вообще, не знаю такого времени. Чтобы в отечестве нашем не было прекрасных поэтов и не было к ним интереса. Интерес к поэзии у нас сегодня намного выше, чем в любой европейской стране.
Когда речь заходила об интересе к поэзии, я просил Юрия Давидовича передохнуть, сделать небольшую паузу и вновь почитать стихи, поскольку сам испытывал этот интерес, и не просто к поэзии, а к стихам отдельных поэтов, естественно, как к старым, так и современным, среди которых был и Левитанский.
Он, зная об этом, никогда не отказывал, на мгновенье замолкал, брал в руки очередную сигарету и мне, одному своему слушателю в огромной (так, во всяком случае, казалось по тем скоромным временам) начинал читать стихи:
Если бы я мог начать сначала
бренное своё существованье,
я бы прожил жизнь свою не так —
прожил бы я жизнь мою иначе.
Я не стал бы делать то и то.
Я сумел бы сделать то и это.
Не туда пошёл бы, а туда.
С теми бы поехал, а не с теми.
Зная точно что и почему,
я бы всё иною меркой мерил.
Ни за что не верил бы тому,
а тому и этому бы верил.
Я бы то и это совершил.
Я бы от того-то отказался.
Те и те вопросы разрешил,
тех и тех вопросов не касался.
Словом,
получив свое вдвойне,
радуясь такой своей удаче,
эту,
вновь дарованную мне,
прожил бы я жизнь мою иначе.
И в преддверье стужи ледяной,
у конца второй моей дороги,
тихий,
убелённый сединой,
я подвёл бы грустные итоги.
И в конце
повторного пути,
у того последнего причала,
я сказал бы — господи, прости,
дай начать мне, господи, сначала!
Ибо жизнь,
она мне и сама
столько раз давала убедиться —
поздний опыт зрелого ума
возрасту другому не годится.
Да и сколько жизней не живи —
как бы эту лодку ни ломало —
сколько в этом море ни плыви —
всё равно покажется, что мало.
Грозный царь на бронзовом коне.
Саркофаги Греции и Рима.
Жизнь моя,
люблю тебя вдвойне
и за то, что ты неповторима.
Благодарен ветру и звезде.
Звукам водопада и свирели.
…Струйка дыма.
Капля на листе.
Грозовое облако сирени.
Ветер и звезду благодарю.
Песенку прошу, чтоб не молчала.
— Господи Всевышний! — говорю. —
Если бы мне всё это сначала!
И ещё читал стихи 1960-х годов из «Земного неба» — «Женщину в голубом», и из «Кинематографа» — «Я медленно учился жить». А затем мы допили свой кофе, и я вновь слушал его рассуждения и о том, что искусстве нет прогресса, и о странном феномене русской поэзии.
В искусстве нет прогресса
В искусстве, как известно, нет прогресса. Меж тем некое развитие всё же происходит. Но в последние годы и здесь проявились и стали очевидны явления, которые мы ныне именуем застойными. Возникает порой ощущение, что поэзия кончилась, что она не нужна. Было время, когда и Блоку казалось, что поэзия кончилась, было такое ощущение и у Ахматовой. Но сейчас для ощущения такого рода есть, пожалуй, и объективные основания — развитие в самом деле не происходит. В последнее время в поэзии возникло и распространилось явление, которое я бы назвал копиизмом. Многие стихотворцы работают ныне как копиисты, порой и талантливые, и копии, созданные ими, тоже талантливы, порою почти не отличимые от оригинала. И всё-таки это копии. А в искусстве, и в поэзии в частности, повторение, пусть и талантливое — бесперспективно.
Странный феномен
Если оглянуться на историю нашей поэзии, легко проследить ту эволюцию, которую проходили наиболее значительные наши поэты до последнего дня своей жизни. Последняя половина ХХ века — это по преимуществу поэзия старых людей, как это ни странно может прозвучать для всех нас. Странный феномен, который всё-таки можно объяснить. Не без удивления однажды я обнаружил, что лучшее в нашей поэзии за последние, скажем, пятьдесят лет, создано старыми людьми. Здесь и старый Пастернак, и старая Ахматова, старый Твардовский и старый Заболоцкий. Более того, на поверку выходит, что это лучшее, что было создано за последние годы их жизни, есть лучшее и в поэзии каждого из них. Потому что, как я полагаю, поздний Пастернак выше, чем ранний, хотя и там он, конечно, был достаточно велик. Поздняя Ахматова выше, чем ранняя. Это можно сказать и о других поэтах. Двадцатый век дал такой феномен, которого не знал век девятнадцатый. В силу известных причин, люди стали жить дольше, и если в XIX веке возраст 60–70 лет был исключением, до него доживали немногие, то в ХХ веке ситуация изменилась. Конечно, с годами, старея, поэт, естественно, теряет что-то, но с каждым годом своей жизни что-то и обретает тоже. Я не хочу сказать тем самым, что исключаю появление и проявление яркого сильного дарования в молодости. Нет, не только не исключаю, но, наоборот, верую в это и надеюсь. Я лишь констатирую странный этот феномен, имевший место в недавней истории нашей поэзии.
С чего начинается искусство
Что касается чести, нравственности, этики, то, слава богу, мы сейчас об этом заговорили громко и всерьё