Если верно то, что желающего судьба ведёт, не желающего — тащит, то становится понятно, почему далеко не сразу Флисс приехал не в лес ходулей.

Теперь Полина жила здесь, не на Цветном, а на Октябрьской. С анеморумбометром — просто круглым механическим термометром, внутри квадрата пластика вставленным в оконное стекло.

«Да… скорость и направление ветра, — подумал Флисс, — прибор для непрерывной автоматической записи скорости и направления ветра — убирается “метр”, добавляется “граф” — “анеморумбограф”… ветрячки или крыльчато-флюгерные анеморумбометры… или более смешные чашечные анеморумбометры, которые, собственно, как часть — чашечный анемометр из четырёх вращающихся на спицах ротора чашек — совсем ветрячок…

Важно, что ветер измеряется.

Идея не нова. Ещё можно измерять солнце, воду и землю (безусловно, и прогению нас). Всё можно измерять. Создавать инвентарь обстояния промеж людей и более, нежели погода, вещественных вещей. Прибор для одновременного определения направления и скорости ветра — значит, это он…» — а просто термометр в оконном стекле у Полины оказался какой-то незнакомый — а надо бы астролябию, или хотя бы компас.

Когда он пришёл — они сели за стол на кухне.

На столе стоял заварочный чайник в глазчато-точечном народном стиле. Флисс начал задыхаться — смотрел Полине в лицо, а на нём друг друга сменяли возраста — девчонка, женщина (больше в профиль), старуха. В среднем лице было что-то непонятно вульгарное — только сексуальная опытность, наверное, так.

Долгими журчащими руками всех трёх лиц Полина ощупала его задыхающееся лицо. Как проникла его существо — что там было, — всё на поверхности: электричка, метро, автобус, водосточные трубы в проулке, тёмная арка её дома, в арке на стене граффити, нарисованное в сильно косом направлении, как обрушивающееся «Гомруль», «Мум», «Будешь суп?» — что написано?

Чернел орнаментом чайник на столе — у Флисса была паника, а Полина ждала слова.

Без этого — без помощи: ждала, когда скажет он. Сидела в профиль, положив висок на бок основания большого пальца. Может, она смотрела сбоку — а может, просто радовалась, что как следует такого не сделать — создавала себе смешную трудность, которую не преодолевала. И вот Флисс сказал — конечно, это невозможно, но как будто зрачок её глаза перекатился к внешнему уголку, а ниже прорезался полумесяц улыбающихся зубов — вот она: Полина — полумесяц трёх возрастов женщины, оттого что улыбнулась в профиль.

Флисс-то сказал — просто рассказал, что происходит (странно, а без этого, действительно, часто не знают что), — Полина же сказала, надо просто закрыть рот и пальцами зажать нос — паника задыханий пройдёт — прошла.

Фонарь за кроной дерева в окне мягко окрашивал листву в лаймовый цвет. Чашечный анемометр (буссоль) вместе с выбитым оконным стеклом ещё не валялся на улице под окном. На низком столике, вроде домашнего алтаря, спали южные камешки (из тех, которые, если их лизнуть, становятся прозрачными), надо признаться, ещё какие-то Флиссьи листья, а также на танка на картинке — буддийская богиня Зелёная Тара.

— Теперь-то ты можешь рассказать дальше про Траумов. Ведь ты говорил про Траумов?

— Я про них ещё не рассказывал. Про них нам ещё только предстоит узнать.

— А. Хорошо. Тебе везёт с девушками. Надо это отметить. Я очень своенравна. И их Траумов я уже не хочу. Их я не хочу. Но не так своенравна, как другое твоё возможное решение. Поэтому расскажи тогда про что-то другое ещё и ещё, тут же говорю тебе, скорее рассказывай мне про него это же то, что же было дальше?

— Про даже не аграрные беспорядки (беспорядки не в деревне и не в городе — а в пригороде)?

— Да, можно. Их я, видимо, хочу. Ты интересно рассказываешь. Только, конечно, всё не бред — а чепуху.

— Твоя правда. А всё-таки твои слова правдивы. Но к делу. Итак, можно продолжать…

…Так вот… самой ранней весной после травмы (открытого перелома бедра, сломанного электропоездом) Флисс с «копыткой» (так друг Вермишель назвал его палочку (трость): такой у неё был резиновый наконечник, а сложной стойки костыля не было) стал ходить во дворы трёх «пенсионных» домов по улице, не вспомню какой, поэтому Девочек.

До недавнего времени в этих домам жили в основном старухи, но во дворах играли дети. Флисс играл с детьми. Дети играли так: древесной палочкой писали на земле названия одежды для жениха и невесты, а потом с подсчётом одно за другим стирали. Дети-девочки очень смеялись, если жених оказывался без трусов, а невеста без лифчика и/или трусов. Флисс ходил туда тискать малолетку Ксану. Имел намеренье жениться всё равно на ком, чтобы стать нормальным.

Но опорном столбе крыши веранды в детсаду № 5 напротив этих домов он нарисовал упрощённую девушку с продлённым (переоцененным либо тотальным, либо хроническим) телом и с банкой с симбионтом в неправильно посаженных кистях (руки всегда получались очень хорошо и преогромными, потому что срисовывались со своих собственных, которые всегда были под рукой, перед глазами, но не всегда переориентировались согласно системе координат нарисованной девушки). Девушку с одним глазом — Ксану-Спинозу — свою будущую жену. В банке — Ксен — её возлюбленный супруг.

В детсаду они слушали аудиокассету поп-песен таких же девчонок-малолеток, танцевали и обнимались. Они танцевали и сосались (не Флисс) и в однокомнатной квартире, доставшейся ему от бабушки-пенсионера парня, только что вернувшегося из армии. Для обеих девчонок — и его, и Флисса — он был привлекательным, потому что был умелым, был больше Флисса. У него была девушка — не привлекательная, его старше — он показывал фотографии, называл «моя крыса» (наверно, её звали Лариса).

К нему приходили все помладше, живущие по соседству, только он сказал, нариков и токсиков у себя не потерпит, против водки не был, а ещё попросил картофана. Не злой нюхающий клей лопоухий скинхед показывал выточенный из дерева на уроке труда х.й, приставлял его к деревянным яйцам отдельно — веселил за столом. Хозяин квартиры отваривал кастрюлю макарон. Перемешав с толстолобиком в томатном соусе из консервной банки, они их ели прямо из кастрюли, пили водку, а чаще головоломный самогон на димедроле и картофельных очистках, купленный по ту сторону железной дороги в залинейной части города. Играли в карты и смотрели сериал «Дальнобойщики». Герой сериала говорил героине одной серии: «Понял, не дурак». А она отвечала ему: «Дурак, а не понял». Это всем за столом очень нравилось.

Приходя домой, Флисс представлял девочек из двора, но преображёнными — с магическими БЕТОННЫМИ предметами в руках — например, с инструментом для подтяжки велосипедных спиц. Ему представлялось, самая маленькая из девочек стоит около «пенсионного» дома и сыпет на тротуар песок из песочницы — песок, но, собственно, Мать-Сырую землю, она переносит туда в инструменте для подтяжки спиц — в магическом БЕТОННОМ клиторе.

Так произошло, Флисс совсем не знал, что он, клитор, из себя представляет, не видел и не ощупывал его (этот маленький женский пенис, как утверждает доктор Наоборот), начала женских губ в середине сидящей дамы из журнала называл клитором. Его одноклассник Егорка по этой причине смеялся над ним, в прихожей родительской квартиры по ту сторону железной дороги в залинейной части города надевал, видимо, отцовские картуз и диковинно-светлый плащ, а так шёл пить с Флиссом пиво у памятника, а когда пиво выпивали, брал обе пустые бутылки и хватал ими о памятник — местная традиция, сообщал он.

— Всё так, — сказал Флисс, — а ещё происшествие с цыганами.

— Происшествие с цыганами? — Полина.

— Да, ещё зимой две цыганки и цыган встретили меня на входе в городской парк, через который я ходил в поликлинику заниматься лечебной физкультурой: приседать и изображать кошку.

Одна схватила меня за неё и выдрала её — нитку волос из длинного височного завитка, вместе со вторым для красоты НАВЕДЁННОГО мной из-под круглой чёрной шапки.

А ведь за верный волос схватила. Я тогда повернул назад. Привёл цыган в дом и отдал им все скопленные деньги, которые лежали под мебелями «стенка». Я подумал, что если поверю в такую чепуху — их обман, колдовство, — и подчинюсь им — тогда и всё чепуха.

— Это как?

— Я отдал все деньги, которые были в доме, цыганам, которых полагал, выдумал сам для выхода, первой поломки-прорехи в моём, если можно так выразиться, головном автомате. Я думал переиграть их, выдуманных.

— Каким же образом?

— Я-то ведь знал они не настоящие. Они что-то вроде ключа для меня, они используются (чем? кем? мной? ситуацией?) для того, чтобы своим обманом поменять реальность — убрать всю эту и явить другую, ту, которая после МЯГКОГО (потому что не сбившего насмерть, а только сломавшего бедро) электропоезда куда-то запропастилась. Повторю, они не настоящие, подумал я, были ли тут виновны писатели абсурда, чудо у которых так часто нелепо, а чепуха ключ к нему?

Цыгане поколдовали — показали мне что-то похожее на дохлую мышь в разбитом сыром яйце в носовом платке и сказали: а теперь ложись спи, — положив этот платок с мышью в яйце под подушку, а проснёшься, всё другое, всё то волшебное, то есть, конечно же, там в платке много денег, их количество умножится, так как они изобразили, что оставили в платке деньги, но это мне было совсем не важно тогда, всё это мне было не важно тогда, я подумал: «А проснусь, открою глаза — и всё поменялось».

А когда ничего не поменялось, а пришёл Вермишель, я очень спокойно пригласил его пить чай на кухню, а тут и мама с работы пришла — и реакцию её легко представить.

Думаю, цыгане сами были удивлены простотой одурачивания меня и приняли за дурачка, о, если даже не ограниченного нитками волос, правильными для выдирания. А приехавшие сотрудники тоже удивились и назвали «вохом» — человеком легко подверженным любому влиянию.

— Да ты — вох, — сказала Полина. — Это тебя загипнотизировали — вот что произошло.

— Ничего такого не существует, — сказал Флисс очень твёрдо, даже не возмутился, — нет ничего на расстоянии, — он выразился так, — экстрасенсорики, пси-феноменов: телепатии, телекинеза, гипноза.

— Но ты же привёл цыган в дом, отдал им деньги, — возразила Полина, — значит, они тебя загипнотизировали, — она выделила последнее слово.

— Мы-то с тобой знаем, что это не так, а всё-таки я был нездоров психически, — решил объяснить Флисс. — У меня была своя система смысла. И я в неё вписал цыган. Если бы я этого не хотел сам — они бы ничего со мной не сделали. Я шёл — и они навстречу. И я подумал: Оп. Очень кстати — и вписал их в свою систему смысла так: я вам так не верю, что поступлю так, как вы внушаете. Это не абсурд. Запускается цепочка аналогий: цыгане обманывают меня — отбросив все доводы рассудка, я введусь на их очевидный обман — реальность (мир) допускает безосновательное чудо.

Да, я подумал через это — такой мой опрометчивый и неверный поступок гуманоидного робота (органического андроида), живущего по законам нарушения определённой (известной) логики, как бы ключом от всех дверей откроется, и эта дверь в стене с другого конца. Но ничего такого не произошло.

— Не удивительно.

— С другого конца ничего не открылось. Моя покорность, слепое послушание, слепое подчинение воле цыган (принижение сознательности в сознании обмана) — и не возможность остановиться в этом: я и в этом подчинюсь, и в этом и так далее — ничего не открыли мне. А на расстоянии ничего нет, — повторил Флисс. — И у всего есть самые простейшие причины.

— Была ли тут ещё и жестокость? — он задался вопросом. — Проверка пределов моего равнодушия? Протест? Действительно, это ведь были все деньги. Всё-таки не мои деньги — я их не заработал. Деньги, понятно, с трудом заработанные моими родителями. Которые, понятное дело, были очень им дороги. И тому подобное. Тем более что больших денег у нас в семье никогда и не было.

Ну, в общем, это понятно. Не знаю. Наверное, всё как обычно — всё вместе одновременно. Так сказать, лежит на пересечении всех толкований. Возможно, я грезил и о равнодушии, и о жестокости, и о двери. Обо всём этом вместе. Так сказать, пытался манипулировать ни с чем. На ровном месте. Это была моя последняя (о, не последняя!) битва с Прозрачностью (пря — распря и одновременно откреплённый парус).

То есть битва с жизнью. С жизнью, чуть замусоренной по углам Непрозрачностью, быстро становящейся Прозрачностью — да собственно, это одно и то же (Прозрачность — Непрозрачность). «А в истории надо дать так, что реальность всё-таки поменялась, — параллельно подумал Флисс, — что дверь в стене с другого конца всё-таки открылась принижением сознательности в сознании обмана, моей покорностью, слепым послушанием, слепым подчинением воле цыган, тем, что я им подчинился, тем, что, приведя себя к подчинению, послушался их воли, исполнил, что они велели, слепо повиновался им, предоставил себя в их распоряжение и дал изнасиловать свою волю, отдал им себя во власть всецело и сплясал под их дудку без возможности остановиться в этом… и тара-рах пинь-пинь-пинькнул зензивер… — якобы, а никакого разоблачения магии…»

— А, — сказала Полина.

Сейчас Полина спала.

Положив голову на правую руку Флисса чуть выше запястья, где у него родимое пятно: губы были приоткрыты, Флисс видел лёгкие светлые волоски над верхней губой. Около, на низком столике вроде домашнего алтаря, стоял крошечный пакет молока. Окно светлело. Было слышно, как, медленно, шурша, идут поливальные машины, утром без сна, а Флисс так и не уснул в оставшейся короткой части ночи — пошли они, за окном заговорили невидимки. Утро. А утром они занялись сексом.