Новогоднее чудо

Ёлку устанавливали между двумя окнами, и, поскольку потолки были высокими, за три метра, ёлка покупалась огромная; и, выбрав её на роскошно пахнущем и таком интересном ребёнку ёлочном базаре, везли на санках, а нежные, колючие, ароматные лапы подрагивали, и снег радовал так, как может только в детстве…

Великолепие новогоднего древа, дарившего счастье!

Разрезав бечёвки, которыми привязывали к санкам, вносили торжественно в квартиру, и словно расправлялась она, пышная красавица, охорашивалась; устанавливали в ведро, наполненное водой, снизу заворачивали белой материей, и начиналось действо…

Были болгарские ёлочные игрушки: дружили с болгарской семьёй, и присылали они иногда сувениры: тонкие, богато расписанные шары, гномиков, розовато-белые домики…

Были советские — погрубей и попроще; на верхушку папа, встав на стул, надевал трёхъярусное диво — вместо звезды, — чью точную форму в памяти не восстановить, а помнится оно красно-снежным мерцанием…

А жили тогда в коммуналке, и ребёнок в бархатной курточке и синих штанишках долго смотрел на украшенное чудо, замирая, мечтая о чём-то; потом отходил к маленькому чёрно-белому телевизору, где показывали сказку, но, посмотрев немного, снова стремился к ёлке…

За окнами крутило и кидало серебром, и, поскольку жили на первом этаже, видно было близко, и радостно становилось, и казалось — жизнь не имеет предела.

…даже за пятьдесят Новый год связан с ожиданиями, смутными пряниками надежд, и ощущением — пусть не долгим — вернувшегося детства.

Чудо растворено в воздухе, и, такое лёгкое, реющее, обещает воплотиться вот-вот: может быть даже тридцатого…

Знаешь всё наизусть: долго варящийся холодец, что заиграет тугим глянцем, попахивая чесноком на полуночном столе, оливье, куда, презрев варёную колбасу, режется курица, рубиново горящая икра, соком истекающая сёмга.

Запах пирогов наполнит квартиру, и тесто, медленно, неспешно вызревающее в огромной, чем-то на чан похожей кастрюле, вызывает интерес, как в детстве: силы земного роста точно сконцентрированы в нём.

Бесснежный Новый год ужасен: вспоминается — бывший года два назад: всё чёрное, и коты орут, перепутав декабрь с мартом.

И ещё — странное взрослое ощущение: будто за праздником — нет жизни, навалится депрессии, и не просто будет сломать её бетонные слои.

…а было — вышли часов в семь вечера во двор, чтобы с малышами своими, с парой дружественных семей отметить немного, предварительно…

На одной из плоскостей хитро закрученной игровой конструкции расставили коньяк, конфеты, термос с глинтвейном, поднос с канапе, и дети, носившиеся тут же, старались быть осторожными.

Снег сверкал, осеребрённые деревья взирали благосклонно.

Лёгкое опьянение толкало поиграть с детьми, и, боясь задеть бутылку, взлетал на горку, ловил ловко уворачивающуюся Катю и своего Андрюшку, только что получившего в подарок забавного, игрушечного хомяка, механически повторяющего сказанное.

…многое отбирает взросление: непосредственность, чистоту, одаривая возможностями, немыслимыми в детстве; но ожидание новогоднего чуда остаётся — пуская омрачённое опытом, разочарованиями, поражениями; остаётся оно, сверкая и маня, и ждёшь его чуть ли не целый год.

Ёлка

Ёлочные базары пестро темнели в черноте декабрьских вечеров; и ёлки казались таинственными, как зачарованные страны.

Острый и славный аромат хвои дарил ощущение счастья; и на истоптанном снегу, когда выбирали чудное новогоднее древо, суммы ветвей и чёрно-зелёные мягкие иголки выстраивались в причудливый орнамент.

Выбранную и купленную везли на санках, причём верхушка её, равно и нижние ярусы, пружинили от движения, покачивались.

Город плыл и играл огнями, переливался движеньем людей и машин, и всё время кто-то входил и выходил из дворов, как из бесчисленных коридоров.

Важные троллейбусы проплывали мимо, неспешно везя скарб различных судеб.

Сворачивали, и шли вдоль огромной стены старого, коммунального, многоквартирного дома, шли, замедляя шаги, точно искусственно удлиняя путь, ибо запах снега, мешавшийся с упоительной хвойной струёй, был великолепен.

А жили тогда на первом этажа, и широкие окна были посажены низко к асфальту, но забраны белыми, в пандан снегу, решётками.

Ёлка вносилась торжественно и важно, нижние ярусы её ветвей слегка корректировались при помощи ножниц, доставалось ведро, наливалась вода со специальными добавками, и устанавливалось древо, медленно поднималось оно, упиралась главою в потолок.

— Вот там держи, — говорил отец, и мальчишка держал, и лёгкие уколы были нежны, как ласка.

— Осторожно, Лев, привязать надо, — мама вставляла реплику.

— Да, да, — соглашался отец, точно привычный ритуал терял детали, год ожидая в запасниках радости.

Привязанная и установленная между двумя окнами ёлка виделась роскошной и без украшений, но доставались они; из недр антресолей изымалась старая, с ободранными боками и крышкой коробка — важная, как старинный ларь; и крышка снималась так, будто врата распахивались…

Мишура мерцала серебром, играло розовым и синими цветами сверху, потом, завёрнутые в фольгу, или бумагу, доставались — являлись на свет — игрушки…

Их доставали осторожно, освобождали от обёрток, раскладывали, думали, какую куда лучше повесить.

Верхушек было две — на выбор; отец забирался на стремянку и украшал ёлочную вершину яркой звездой.

— Болгарский гномик разбился. Жаль, — говорила мама.

Знакомые болгары подарили чудесные игрушки: тонкие, хрупкие, брать надо было — с замиранием сердца, не дай бог уронишь, и тогда хрусткие брызги, криво отражающие реальность комнаты, лягут на пол, оставив оттенок грусти в душе.

Ёлка одевалась постепенно, игрушки вешались густо, сверкали; важные, как вельможи, шары, поворачивались слегка, играя выпуклыми боками; и гирлянды, пропущенные меж ветвей, точно соединяли дорогами фантастическую страну.

— Последний штрих, — говорила мама и приносила вату. — Ну, сынок, давай.

И мальчишка, отделяя от плотного рулона кусочки, кидал их на лапы, старался попасть поглубже, в таинственную зелёно-чёрную глубину; он кидал вату, чувствуя сладкое, волшебное умиленье в сердце сознанья, он предвкушал новогодний праздник, ожидать который так долго, что не хотелось бы его завершенья; и он, мальчишка, разбрасывая искусственные снежинки, вполне уверен, что может быть бесконечным мгновение, может, что вырастать — необязательно, а если захотеть, то спокойно можно навсегда остаться в детстве, с папой и мамой, в пределах чудного новогодья…

Ёлочные шары

Малиновые, красные, золотистые шары — роскошные, как детские мечтанья; шары, покрытые звёздочками, или точно посыпанные серебристой субстанцией, что переливается, сверкает.

Снежинки из грубого стекла, и пластмассовые снежинки, внутри которых маленькие, продолговатые лампочки; мишура, льющаяся дождиком; разноцветные гирлянды — бывали и из стекла, и каждый элемент скреплён с другими, и гирлянды развешивались, пропускались среди ветвей, закручивались причудливо.

Богатыри, лисички, орешки, космонавты — старые, советские, грубоватые ёлочные игрушки: в иных домах сохранились, а нет — так остались воспоминания — о священнодействие украшения ёлки!..

Многие годы наслаиваются; много рутинного, однообразного, естественно-скучного; но потом возникает сияющий рубеж нового года: всего на день, только на ночь, а так хочется продлить, точно задержать мгновение алхимическом способом…

Хотя Фаустом себя не почувствовать…

Были более сложные игрушки, изящнее, красивей: звездочёт в халате, расшитом звёздами, глядящий в трубу; кораблики, покачивающиеся на зелёных, хвойных волнах, гномы с бородами из ваты.

Были всякие причудливые геометрические фигуры: удлинённые, конусовидные, перехваченные перемычкой посередине, напоминавшие песочные часы.

Но главное всё же шары — большие, разукрашенные по-всякому, поменьше, простенькие — любые.

Шары жизни, сферы интересов; шары, тихо покачивающиеся иногда; и ребёнку казалось, что в замечательных пластах хвои прячутся гномы, выходящие ночью, и если встать, обмануть родителей, то можно увидеть маленьких человечков, что перебираются с лапы на лапу, спускаясь вниз, в мир людей, где время так быстро летит, а от Нового года до другого — так невыносимо долго тянется…