Сказ про тёщиньку зломудрую

До чего ж у меня тёща зловредная, словами не передать! По виду и не скажешь: чёрное платье вдовицы, на голове платок беленький. Голос тихий и ласковый. Но так и вижу, что она в мою сторону думает: «Примак да ва́ворок бестолковый». Зыркнет и ухмыляется. Я сразу проверяю, может, в портках прореха у меня или другая какая потеря.

Сказал я своей жене, как отрубил: «Чтоб и духу твоей мамани в нашей избе не было!» А детям моим — хоть хворостиной их учи, хоть козулями сахарными угощай — бесполезно говорить. Балуны! К бабке за шанежками ходят, и жалуются: «Тятя то, тятя сё. Забор покосился, с дымника труха валится, хлеба нетути». И опять жена на свой кулак мои кудри навертает.

А ещё кот у тёщи есть — чистый поганец. Зовут Тимофеем Матвеичем, как нашего старосту, только у старосты есть фамилия, а котам фамилиё не полагается. Есть у меня мысля давняя, остатняя, что энтот кот неспроста к нам зачастил. Придёт, понюхает, хвостом покрутит и к тёщиньке ворочается. И тоже всё докладает, что и как.

В общем, в глазах семьи и обчества стал я растяпа и недоуздок. Нету мочи терпеть издевательства от бабского полу!

Решил я навести для началу порядок в своих отношениях с тёщей и её котом. Надел я кафтан почище, портки без заплат и двинулся без лишнего смущенья на другой конец села. Надо мимо старосты пройти, потом по мостку и по берегу ручья.

Иду и нутром чую, что будет неприятный разговор. Староста уж стоит у калитки, бороду оглаживает. Тройка на нём чесучовая, зятя купецкий подарок. Ну, думаю, мне б такой пинжак, плевал бы я на тёщины ухмылки.

— Эй, Парамон Михалыйч, пошто в среду коз пасть не стал? Твоя череда.

— А чего я буду коз пасть, коли это не мужицкое дело. Мало ли дитятей по деревне бегает?

— Да к мужицкому делу ты не больно трудли́вый, — усмехается староста. Тоже поганец, не хуже кота. И имя-отчество у них однотипные не случайно.

Не стал я со старостой время тратить. Пошёл через мосток. Там ввакушки квакают — залюбуешься, как они свои песни весенние выводят. Я, когда за милушкой своей волочился, тоже песни под гармошку пел… Только после свадьбы она гармошку отобрала да запрятала. А ежели у человека песню отобрать, то какая жизнь настанет? Работа тяжкая да щи постные. Постоял я полчасика, расчувствовался: «Жёнка мужа извела. Под свой норов подвела!» Пошёл дальше по берегу. Между берёзок и сосёнок молодухи бельё полощут. Хохочут, подмигивают.

— Парамон Михалыч, — говорит Меланья, — отчего не в море? Жену стережёшь?

— А, может, у него сети худые? — Фроська подхватывает.

— Сеть худая — не беда, коли крепкая … — ветер унёс похабную частушку Меланьи.

— Знаешь, Меланья, отчего тебя замуж не берут? Язык у тебя — чисто язва, — ответил я с достоинством и двинулся мимо.

А настроение уже того-не этого. К избе тёщиной подошёл, совсем расквасился. Постучал, на крыльце лаптями пошоркал и вошёл в горницу. Смотрю: тёщинька моя зломудрая прядёт у окошка. Навстречу поднялась, поклонилась.

— Проходи, дорогой Парамоша, откушай чаю с шанежками.

— А кот твой, маманя, где? — спрашиваю.

— А кто ж его знает? Может, на печке, а может, и на крылечке.

Ну, сел я за стол, чинно съел десяток шанежек. Чаю нахлебался, аж три полотенца извёл, пот вытираючи. Чувствую, что настало время для сурьёзного разговору.

— Маманя, — говорю, — вы почто в жизнь мою семейную мешаетесь? Вы зачем беззаконие наводите? Из-за ваших советов моя жена завсегда смурная, а в деревне болтают лишнее. Коль у вас язык длинный — в карман передника его пихайте. А чтоб в дом ко мне — ни ногой. А ежели по внукам скучаете — можете гостинец передать.

Встал из-за стола важный — дело сделано. А тёща смотрит так смирнёхонько.

— Шанежек я, дорогой Парамоша, внукам завсегда передам. А кто им песенку споёт, сказочку расскажет?

— А вы в мешок кидайте шанежки да сказки свои, авось снесу.

Эк я над тёщей подшутил! Пусть не думает, что лыком шит, соплями штопан!

Тёща кивнула и пошла в сени. Я в горнице остался. Вправду сказать, мне у тёщи нравилось. На занавесках цветочки разные вышиты, на стенах картинки про русско-турецкую войну. На койке подушки, как пельмени — белые и плотные, так бы за угол и укусил. Дух в доме завсегда приятственный: то от опары, то от хлеба. От шанежек, мёда, иной раз и ухи с головизной. А что мышами не пахнет — это я на Тимофея Матвеича списываю. Хотя и этим поганцем тоже не пахнет.

Вышла моя тёщинька с мешком.

— Извини, — говорит, — что задержала тебя, дорогой зятёк Парамоша. Уж больно долго сказки четверым внучкам сказывать и песни петь.

— А с чем гостинец?

— Да про волчка-сербочка, про медведя на льдине и про северное сияние.

— Эка баба! — рассердился я. — Шанежки с какой начинкой?

— С голубикой и брусникой.

А у самой лицо такое хитрое, прямо что-то она задумала. А что — не пойму. Я мешок поднял — не сказать, чтоб дюже тяжёлый. Про кота внезапно вспомнил и говорю суровым голосом.

— Вы, маманя, коту накажите, чтобы к нам в избу не ходил. Мне от вас шпиёнов не надо.

— Ды как же я, Парамоша, коту прикажу? Он у меня животина безответственная. Где хочет, там и ходит, дозволения не спрашивает.

— Без хвоста останется — поумнеет, — буркнул я и домой двинулся.

Дошёл до берега речки. Уже ни Меланьи, ни Фроськи не было. Грустно стало. Хоть и насмешницы, но бабы молодые, румяные. Смотреть приятно, и по телу истома разливается. Вытащил я от грусти шанежку из мешка и съел. С голубикой. Перешёл через мосток. Ввакушки как пели, так и поют. Чего им сделается? Неженатые ведь. А потому тёщи зловредной у них нету и не предвидится. Снова вытащил шанежку из мешка и съел от печали. С брусникой. Дошёл до дома старосты. Тимофей Матвеич с сыновьями на телегу тюки какие-то грузит. Принюхался — рыба сушёная. У нас-то не с полюшка, а с морюшка.

— Это ж сколько вы рыбки наловили, чтобы тюками её на ярманку возить?

— А ты сети почини да лодку — и узнаешь, — отвечает мне Тимофей Матвеич, а сам в бороду смеётся.

Вытащил я от досады шанежку из мешка и съел. Снова с голубикой попалась.

Домой пришёл. Подбежали сынки-дочки: «Тятя, тятя!» За гостинцами тянутся. Я мешок раскрыл, а там пусто. Где шанежки? А сказки-песенки?

Мне моя маманя говаривала, что побасёнки да прибаутки очень непоседливые. Только зазеваешься — они сразу шасть во все стороны. Не поймаешь. А уж сказки и вовсе норовят на чердак шмыгнуть или в подпол, в печку да за прялку. Поискал я по избе — не нашёл. Призадумался. А что если я их по дороге растерял, пока мешок раскрывал?

Как ни крути — опять во всём тёща виноватая. Нечего было сказки вместе с шанежками в мешок совать. Где это видано: вали кулём, там разберём?

— Так, детушки мои, — говорю я сынкам-дочкам без долгого размышления, — ступайте сами за гостинцами к бабушке на край деревни. И накажите ей, чтобы в другой раз она по-хозяйски всё в один мешок не запихивала. Это непорядок. Ещё бы кота туда сунула, зловредная! А растяпой меня называть нечего!

Чудо гамбургское

Продал папаня рыбу на ярманке и купил мне диво-дивное, чудо-чудное. По гамбургской технологии изготовлено, без швов и с треугольной печатью. Я вижу, что вы народ неграмотный, не сразу поняли, об чём я. По-аристократицки — это галоши, а по-нашенскому поволжскому наречью — мокроступы.

По Волге пароходы плывут, товары везут. На все вкусы и запросы: зерно, ткани, овечьи шкуры, воск с вощиной. А на денежки купецкие какие хочешь блага тебе — и картуз с пуговицей и тросточку с головой канюка на рукоятке. И всенепременно галоши. До чего дошло мануфактурное развитие! Эдак мы дойдем до того, что мокроступы не ерманские фабриканты будут выпускать, а наш нижегородский ремесленник. Но это лет через сто, не раньше.

Как бы вам описать чудо гамбургское? Внутри красные, панбархатные, снаружи блестят, как молынья, а уж какой аромат производят изысканный…

Мой папаня, Кузьма Христофорович привёз их в картонном чемодане, в газетку завёрнутыми. Я газетку незаметно под подушку сунул — почитаю на сон грядущий. А на галоши и взглянуть боязно. Так сверкают, аж в глазах мушки роятся.

Жалко только, что энто чудо мне не задаром досталось.

— Если ты и теперь, Емельян, не женишься, при таких-то галошах… — сказал папаня и к носу моему кулак приставил.

Кулак я и раньше папанин пробовал. Аргумент убедительный, но недостаточный. А теперь в совокупе с галошами… Крыть мне нечем.

Маманя прослезилась и платочек белый к глазам прижимает:

— Емельянушка у меня и раньше красавец был. А при галошах — не будет ему таперича отказу.

Мой папаня, Кузьма Христофорович брови насупил. И по всему виду его я уразумел, что в энтом чуде гамбургском мой последний шанс.

Прибежала Аксютка, моя сеструха младшенькая и давай прилипать: «Покажи да покажи галоши!» Отмахнулся я от неё, как от комара: нечего над ухом зудеть. Да ещё и пятен понаставит, поди, на глянце. Аксютка обижалась недолго. Побежала в людскую и давай трезвонить: «Емельян наш жениться надумал, маманя уж гостей зазывает. Будем пироги печь, холодец со стерлядкой варить. На бричке кататься, гармошки растягивать!» Сколько суеты навела!

Я тем временем дверь в горнице на крючок накинул. Сел на кровать, покрывало уголком отвернул. Примерил галоши. Предварительно рукавом чудо гамбургское протёр. Не могу сказать, что такие уж они удобные, как снаружи кажутся. Вроде как в них пальцы подгинаются. По комнате прошёлся: скрип-скрип. Чинный звук, за себя говорящий. Вот пройду по улице — все не только увидят, но и услышат: Емельян Кузьмич Половинкин свататься идёт…

И такая тоска на меня нашла, что я аппетит потерял, сердце в грудях заколыхалось, и в глазах мелькание мушек усилилось. Снял я галоши и в картонный чемодан сунул, а его под кровать определил. Чувствую: ох, нехорошо мне. Волнение какое-то во всём теле, надо поспать. И соснул пару часиков, до обеда. Маманя деликатно постучалась и позвала откушать.

За обедом ничего меня не радовало. Ел неохотно, на щи и поросячьи уши смотреть не мог. Шанежки и те в рот не лезли. Маманя озаботилась, велела киселя подать, клюквы мочёной и яблок в меду.

— Когда сватов к Живоглотовым засылать будем? — спрашивает папаня Кузьма Христофорович, а сам курячьей косточкой в зубах ковыряется.

— Отчего же, Кузьма Христофорович, к Живоглотовым? Девка у их — перестарок! Тощая, невзрачная, как вобла засушенная, — вмешалась маманя.

— Цыц, заступница! — прикрикнул папаня. — От того к Живоглотовым, что мы с Григорием Архаровичем по такому случаю две лавки объединим, весь купецкий ряд перестроим и по левую сторону только Живоглотовы и Половинкины торговать будут. Одним капиталом заживём, один пароход фрахтовать будем.

— Может, меня для началу спросить? — захорохорился я, но тут же получил по лбу поварёшкой.

— Не хошь от отца родного поварёшкой учение принимать — отделяйся и живи своим домом. А пока мои щи хлебаешь, то и науку терпи.

— Я к Голубковой Дарье свататься пойду. До чего хороша: белая, румяная…

— Чегоо-о-о-о-о! К прачке безродной? К ней и без сватовства таскаться можно.

И снова мне поварёшкой прилетело. Окончание семейной беседы я не запомнил, потому как на длительное время погрузил меня родитель в беспамятстве и необычное душевное спокойствие, после которого я согласен был и на женитьбу и даже на засушенную воблу, хотя и не мог уразуметь, к чему она мне примнилась.

Аксютка меня пожалела, пришла с мокрым полотенцем ко мне в горницу: «Навряд тебе с таким фонарём под глазом свататься можно. Может, папаня и передумает ишшо. Хотя при галошах энтот изъян простительный».

Не стал я свой фонарь лелеять и Аксютку прогнал. А сам из-под подушки газетку достал, на коленке разгладил и стал рассматривать. До чего вещь полезная — не передать словами! Тут тебе и про русско-японскую войну, и про цены на сахар и жмых, и про посещение нашей губернской больницы генеральским денщиком. А на последней странице, самой пожамканной и испачканной, были брачные объявления. Прочёл я их и закручинился. Все сплошь полные красавицы, как я и люблю, да не про меня удача.

Как вам такое? «Очень полная и приветливая девица без компрометирующего прошлого познакомится с целью брака с достойным молодым человеком не старше пятидесяти лет. Гусарам и прочим неблагонадёжным просьба не беспокоиться». Или такое? «Хочу пройти жизненный путь с благородным господином, желательно вдовцом без детей. О себе: полная шатенка двадцати пяти лет с ясными глазами и чистым сердцем». Или эдакое? «Если вы тоскуете о семейном уюте, голубоглазая пышнотелая вдова с небольшим капиталом и шестерьмями очаровательными сыночками сделает вашу жизнь прекраснее сказки».

На пятый день, когда мой фонарь поспел до грушевого цвету, папаня Кузьма Христофорович наказал мне сбираться. Надел я тройку чесучовую, картуз и галоши. Посмотрелся в самовар. Ничего себе женишок, не завалящий. Двинулись мы на нашей бричке с папаней, маманей и свахой Пульхерией Завалишкиной, про которую следует отдельно поэму писать. Едем прямо к дому Живоглотовых. Осталось с версту, как папаня мой кучеру скомандовал: «Стоп, ротозей распроклятый!» Я обрадовался: передумал мой родитель, кормилец ненаглядный.

Да не тут-то было! Лошади наши встали, а папаня с брички меня ссаживает: иди, мол, вдоль по улице, пущай на твою красоту люди добрые посмотрят, а мы уж следом поедем. Делать нечего, я как сын купецкий понимаю: товар надо лицом показать. Слез с брички и вышагиваю. Бабы охают, а девки глаза округляют: «Мокроступы какие… Из самого Ямбурга на пароходе приплыли, говорят». Сияние заморского чуда отвлекает их от моего фонаря под глазом. Папаня мой, в бричке сидючи, пузо выпятил и бороду топорщит от удовольствия.

Чувствую, однако же, что пальцы мои нещадно подгинаются, и терпеть мочи нет, а еще и полверсты не прошел. Сваха Пульхерия Завалишкина начала меня подбадривать: «Посмотрите, люди добрые, каков молодец! Из себя статный, на всякий взгляд опрятный. Чудо гамбургское заморское на ём, не кажному по карману, а токмо для нашего Емельяну». Иду я, галоши скрипят, а пуще них — мои зубы от злости и досады непредвиденной. Ох, думаю, выживу али нет в такой пытке-то?

Еле до ворот Живоглотовых доковылял. Как худая кляча приседаю, но сам хорохорюсь. Пригласил нас Григорий Архарович в дом, за стол усадил. Сидим, чай дуем, пирогами заедаем. Говорим про погоду, про цены на ярманке и про успехи русского оружия. Ну, если вы знаете, это порядок такой на сватовстве: вроде мы не за тем пришли, а совсем по неважному делу. Живоглотов на мои галоши одобрительно косится, а я выдохнуть не могу, так ноги болят — в пору белугой реветь.

Наконец сваха Пульхерия Завалишкина и говорит: «У вас товар нележалый, у нас купец неженатый». А Живоглотов притворяется: «Совсем я вас, золотая моя Пульхерия Парамоновна, не понимаю». А та снова заводит: «Квашня плоха, а притвор-то гож. Давайте пирог переломим». Живоглотов покраснел от удовольствия и снова своё: «О чем вы, душенька Пульхерия Парамоновна? В толк не возьму». Не выдержал мой папаня и говорит: «Эх, Григорий Архарович, если я своему вахлаку галоши за три золотых справил, нешто твоя Дуняшка босиком ходить будет?» Заулыбался Живоглотов, велел моему папане в хрустальную рюмку налить рябиновой настойки да Дуняшку позвать.

А я уж ног под собой не чую. Не токмо пальцы подломились, а уж и пятки огнём адским палят. Входит Дуняшка, засмущалась. А я на неё и не смотрю, мысль только одна: как бы мне галоши распроклятые стянуть. Была бы моя воля — в окошко бы пульнул в сторону Гамбурга или Ямбурга. Пущай они не пароходом возвертаются, а воздушным манером, мне уж все равно.

Пришлось мне встать, невестушке поклониться.

— Чего это он у вас шатается и на ноги, как дурная кобыла, припадает? Уж не хворый ли? — спохватилась купчиха Живоглотова.

— Какой же он хворый! Он на работу спорый! А шатается он из стороны в сторону — от внезапной радости встречи.

Пришлось не только Дуняше, но и купчихе ручки целовать, культурными манерами ихние глаза от моих галош отводить.

Не помню, как сладили на сватовстве, а домой меня уж беспамятного на бричке везли. Потом неделю кровянки на пятках лечили.

А к свадьбе и фингал притушился, и мозоли сошли. Дуняшку немного откормили. Не такая уж и сушеная эта вобла, если приглядеться. Живоглотов и папаня мой лавки объединили и капиталы тож. А чудо гамбургское я в ту же газетку завернул и положил в чемодан. Пригодятся сынка сватать когда-нибудь.

Словарик

Балун — балованное дитя.

Вáворок — туша морского зверя, выброшенная на берег, годная только на шкуру.

Ввакушки — лягушки.

Козули — пряники.

Трудливый — трудолюбивый.