Бомжевал, пил, был пациентом психушки, замёрз на скамейке в парке — судьба А. Кутилова, столь далёкая от софитов, премий, признания — из недр страшной и великой общепоэтической мировой плазмы: как судьба Вийона, отчасти Рембо, в чём-то Есенина; и — разумеется — абсолютно своя, чрезмерно неповторимая.

Но — и вся на чрезмерностях, ибо:

Меня убили. Мозг втоптали в грязь.

И вот я стал обыкновенный «жмурик».

Моя душа, паскудно матерясь,

Сидит на мне. Сидит и, падла, курит!..

Стих жёсткий, дерущий мозг: так — порою кажется — голые зимние кусты дерут воздух, коли не могут крикнуть.

Кутилов предпочёл не крик — но лапидарность четверостишия, в котором, как в алхимическом сосуде, смешав иронию и отчаяние, выразил мучительную альфу своего земного бытования-бытия.

Кутилов был необыкновенно глубок: он обладал особым, точно стереоскопическим зрением, — и мысль была подчас настолько изощрённой, что напоминала сложнейшие корейские старинные изделия из кости, когда множество шаров помещаются друг в друга, и каждый несёт сложно сделанный мир.

Себя я люблю,

но не скоро,

а прежде —

Россию любя,

в России — Сибирь,

в ней — свой город,

в нём — сына,

а в сыне — себя.

Здесь — словно проступает необыкновенное дело всеобщности: точно тень старого русского философа Фёдорова становится очевидной, распускает великолепные лепестки постижения себя во всех…

Жизнь — череда сыновей.

Жизнь — бесконечная цепочка отцов.

Стих Кутилова мог быть византийски-роскошен, пышен, обрамлён в дорогие дуги фантазии, инкрустирован интереснейшими перламутрами мысли:

Вновь я там, где простился с детством.

В милом детстве теперь я гость…

Синий воздух ломая с треском,

выйди из лесу, чёрный лось!..

Напугай меня белым рогом,

бей копытом в трухлявый пень,

закружи по лесным дорогам,

но верни мне из детства день.

При этом всегда кутиловский стих был связан с бездной народной жизни, с густотой российской плазмы: так часто залитой водкой, отчаянием, играющей порой блатными перезвонами…

…зарождение любви — такое земное, со столь уместно упомянутой картошиной, становящейся метафорой: зарождение — как прорастание драгоценного зерна, которому нет износа:

Кем-то в жизнь ты неласково брошена.

Безотцовщиной звали в селе…

Откопал я тебя, как картошину,

в чуть прохладной сибирской земле.

Я впустил тебя в душу погреться,

но любовь залетела вослед…

И теперь на тебя насмотреться

не смогу и за тысячу лет.

И впрямь ощущалось, что и тысяча лет не помеха кутиловским созвучиям, коли в них загорались звёзды, позаимствованные у небес.

Он окунал кисти в небо.

Он прополаскивал зрачки радугой.

Мысли его были тяжелы, как брёвна, — но даже такие изображал строками лёгкими, как пух…

Интересно, как он сам оценивал собственную жизнь?

Мечтал ли о признании, наградах, томах — или просто, на манер Григория Сковороды, шёл и пел: и мир — даже если бы захотел поймать его — не поймал бы.