Маленькая анакреонтика

Любимый, будь простым и милым,

Храни невозмутимый вид,

Не отпугни чрезмерным пылом

Взволнованной голубки стыд.

Да, страсть крылата, словно птица,

Но боязлива и скромна;

Заслышит шум — взлетев, укрыться

Немедля норовит она.

Немее мраморного фавна,

Стань под ветвей тенистый свод —

Увидишь, как легко и плавно

Она сама к тебе спорхнёт,

Как первый снег в аллеях сада,

И невесома, и бела;

Ты ощутишь виском прохладу

От взмахов нежного крыла;

Прирученная голубица,

Коснувшись клювиком ланит,

С плеча к устам твоим склонится,

И поцелуем опьянит.

Дымок

Среди деревьев, словно в нише,

Лачужка ветхая видна;

Порог замшел, просела крыша,

И набок валится стена.

Окно без ставней, но хибара

Не брошена и не пуста;

Она полна тепла и жара,

И дышит ровно, как уста.

А из трубы, синея, вьётся

Винтом закрученный дымок.

Душе несладко здесь живётся —

Пускай о том узнает Бог.

Слепец

Едва-едва душою в теле,

Как филин, скрылся в уголок;

Отверстия своей свирели

Наощупь отыскать не мог;

Нашёл; повёл мотив фальшивый,

Невозмутим и нелюдим;

Его приятель — пёс паршивый —

Казался призраком дневным.

Лишённый света, одинокий

Во тьме — гляди ли, не гляди;

Невидимая жизнь — далёкий

Поток, шумящий позади

Глухой стены; лишь Богу ведом

Путь, что прошла душа темна;

Какие вырезаны следом

На ней загадки-письмена?

Так узников тюрьма калечит:

Собой владея не вполне,

Они гвоздём увековечат

Слова слепые на стене.

Лишь дуновением негромким

Загасит смерть светильник тот —

Душа, привычная к потёмкам,

В могиле ясность обретёт!

Песня

В апреле ярко розовеет

Земля, как дева юных лет,

И вымолвить едва посмеет

Весне вернувшейся привет.

Изведав страсть, в июне яром,

На вожделения слаба,

Вся опалённая загаром,

В густые прячется хлеба.

Но в августе разгульно-жадном

Нагую раскрывает грудь,

И пьяным соком виноградным

Весь мир желает оплеснуть.

А в декабре, как старушонка,

Чуть инеем убелена,

Во сне похрапывая тонко,

Зимы прихода ждёт она.

Родник

Мечтая стать большим потоком

И вдаль помчать на сотню лиг,

В тени у валуна под боком

Пробился маленький родник.

Он рад: «В пещерах под землёю

Так непроглядна тьма была —

А нынче небо голубое

В мои глядится зеркала;

Роняет незабудка слёзы,

Бросая мне прощальный взгляд,

И длиннохвостые стрекозы

Вдоль берегов моих шалят,

И утоляют жажду птицы…

А впереди простор такой,

Что я — как знать? — смогу разлиться

Широкой вольною рекой.

Я вышью пеной кружевною

Быки мостов и кромки вод,

И в море вынесу волною

Шумливый дымный пароход».

Ничуть не опасаясь сглаза,

Родник беспечен и болтлив…

Но сдерживает даже ваза

Воды мятущейся разлив.

От колыбели и до гроба

Легла тропа недалека —

Лесного озера утроба

Сглотнула грёзы родника!

Карманные часы

Забавнейшая переделка:

Я глянул на часы не раз —

На них показывала стрелка

За часом час всё тот же час.

Часы напольные в гостиной —

Насмешлив маятника взгляд;

Исправно слышен их рутинный —

Негромкий, комнатный — набат.

Всегда исправен, не поломан,

Всегда на солнечном свету —

Мне длинным пальцем хитрый гномон

Указывает в пустоту.

И с колокольни звон несётся,

И вторит звоном каланча;

То Время надо мной смеётся,

За шагом шаг свой ход влача.

Зверёк карманный, ты скончался?

Да как же так! Мой друг, прости:

Вчера я напрочь замечтался —

Забыл пружину завести!

Бездумен, как шальная дева,

Лишь я один тому виной.

Баланс качнулся вправо-влево —

И ожил мотылёк стальной.

Когда взвиваюсь в небо смело,

Мой взор распахнут, конь крылат;

А обездушенному телу

И грех любезен, и разврат.

Нем циферблат, кружится Вечность,

Конца не зная впереди;

Но Время ищет ту сердечность,

Что не у каждого в груди —

Что детской веры упоенью

И душам ангельским дана:

Сердец согласное биенье

Они изведают сполна.

Устало биться, замолчало…

Но Тот, кто выше всех высот,

Авось, пока я сплю, сначала

Его любезно пустит в ход!

Локоны

Твой томный взор — в жемчужном блеске

То торжества, а то тоски;

Два круглых локона-подвески

Твои украсили виски.

На палец локон навивая,

Глядишь в упор, и взгляд не слеп.

То колесница боевая,

Иль фаэтон царицы Мэб?

А может, это лук Амура,

И метит острою стрелой

Мне прямо в сердце без прищура

Любови лучник удалой.

Боюсь, кокетка и плутовка,

Твоё коварно естество:

Сплести задумываешь ловко

Петлю для сердца моего!

Чайная роза

Не место спорам и сомненьям:

Милее чайной розы нет!

И не касаньем — дуновеньем

Её омыл карминный цвет;

Среди подружек белоснежных

Она пунцовей уголька —

Стыдится излияний нежных

И бурной страсти мотылька.

Прозрачно, мягко, лучезарно

Её атласное руно;

С ней рядом алое вульгарно,

И увядать обречено.

Её оттенок благородный —

Как тёплый ток, как слабый жар;

Что рядом с ним простонародный

Всеосмугляющий загар!

Но стоит розы обаянье

Вам поднести к лицу рукой —

Поблекнет вмиг её сиянье,

И облик станет никакой.

Пусть розы вешней, розы летней

Обильны цвет и благодать —

С красою семнадцатилетней

Им не по силам совладать.

В вас кровь чистейшая струится,

Щека нежнее лепестка;

Вы победительны, царица —

Прекрасней всякого цветка!

Кармен

Худа; на омуты похожа

Глазниц глубоких желтизна;

И мрачен цвет волос, и кожу

Сам дьявол выдубил сполна.

Судачат женщины: уродка!

А всех мужчин сжигает пыл.

И сам архиепископ робко

Пред нею мессу отслужил;

Движеньем рук распустит смело

С затылка волосы свои —

И, словно плащ, укроют тело

Их шелковистые струи.

И, облик оттеняя бледный

Огнём наперченных острот,

Звучит смуглянки смех победный,

И алой кровью пышет рот.

Взглянула — жаром окатила,

Надменны красота и стать!

Любой пресыщенный кутила

Воспламеняется опять.

Есть в неказистости цыганской,

Что вызывающе глядит,

Горчинка соли океанской —

Та, что рождает Афродит.

Рождество

На небе чёрный мрак сгустился,

Зато земля белым бела.

Младенец Иисус родился —

Эй, веселей, колокола!

Где взять платок иль одеяло,

Чтобы младенец не продрог?

В хлеву убогом с крыши вяло

Лишь паутины виснет клок.

Он спит, не заливаясь плачем —

Солома свежая мягка, —

Согрет дыханием горячим

Осла и грузного быка.

И свет звезды над головами

Холодную пронзает мглу,

И хором ангелы с волхвами

Поют Спасителю хвалу.

Игрушки умершей

Мари скончалась. Гробик хлипкий

Унёс под мышкой гробовщик,

Не больше, чем футляр для скрипки, —

Он тяжести таскать привык.

В оглохшей комнате невесел

И бесприютен кавардак;

Паяц картонный руки свесил,

И молча на ковре обмяк.

У старой куклы вид обычный —

Внутри неё скелет-каркас;

Но слышен вздох груди тряпичной,

И блёстки слёз из тусклых глаз.

Был кукольный обед так лаком —

Смешалась утварь невпопад;

Глядит с тарелок, крытых лаком,

Десяток спешенных солдат.

А у шкатулки музыкальной

Завод закончился не вдруг;

Взведи пружину — вновь хрустальный

Всю комнату наполнит звук,

Но в душах отзовётся стоном

Весёлая попевка-быль,

И грустным маршем похоронным

Звучит «Уланская кадриль»;

Сквозь дымку слёз не взвидя света,

Ты не во сне, а наяву

Под песенку из «Риголетто»

Склонишь понурую главу.

О боль, встряхни сердца живущих:

Какая в смерти детской цель?

К чему игрушки в райских кущах?

Зачем могиле колыбель?

Окончив писанину

Длинна, уныла, монотонна —

Колонка строк завершена;

Фронтон газетный, как колонна,

Должна поддерживать она.

И я свободен дней на восемь.

Мертворождённый этот хлам

Ушёл; вернётся — перед носом

Захлопну дверь, мешать не дам.

Служа не по канону мессы,

Шелка словес привольно тку;

Репризу из плаксивой пьесы

Не допущу скользнуть в строку.

Базар житейской суматохи

Гремит, как вздорный бубенец;

Природы зов и сердца вздохи

Смогу расслышать наконец.

А о былом скорбеть не надо;

Мечтой взлетая к небесам,

Я пью вино из винограда

С делянки, что возделал сам:

Напиток свежий, чистый, чудный —

Свободной мысли существо, —

Отжатый жизнью многотрудной

Из грозди сердца моего!

Мансарда

На крыше с видом леопарда

Подстерегает птицу кот.

С балкона мне видна мансарда

И все, кто в ней теперь живёт.

Когда бы я хотел немножко

Приврать про эту благодать —

Амбре душистого горошка

Тому, что вижу, мог придать.

Девица, в зеркало невинно

Глядясь, хохочет без конца:

В осколке тусклом — половина

Её весёлого лица;

Вот дама — грудь полуоткрыта,

И прядь волос на ветерке, —

Кропит из лейки деловито

Цветы, растущие в горшке;

А вот юнец с челом поэта —

Слагая свой туманный стих,

Он созерцает силуэты

Монмартра мельниц ветряных.

Увы, мансарда так уныла:

Бельмасты окна и мутны,

Вьюнок не расцветил перила,

Крадётся плесень вдоль стены.

Узнайте впрок, богемы дети,

Пока нужда вас не проймёт:

Чердак весьма хорош в куплете,

А для житья совсем не мёд.

Когда-то здесь, сближая лица,

Воркуя нежно меж собой,

Любовники мечтали слиться

На узкой койке угловой;

А наши прихоти иные:

Нам для любовной воркотни

Подай фестоны кружевные

И шёлковые простыни.

Окончит дама век свой жалкий

В могиле общей немоты;

Простою будет содержанкой

Кропившая в горшке цветы.

Младой поэт с горящим взором,

Устав от рифменной трухи,

Газетным станет репортёром

И позабудет про стихи.

Едва ли кто из них заглянет

В давно не мытое окно:

Там смерть за прялкой нитку тянет,

Жужжит судьбы веретено.

Облако

Простор небесный раздвигая,

Над долом облако встаёт:

То дева дерзостно нагая

Выходит из прозрачных вод.

В ладье жемчужной сквозь лазурный

Эфирный ток плывёт она,

Из пены воздуха ажурной

Сотворена и рождена.

С неторопливостью предтечи

Восшествует в закатный час —

Зарёй на мраморные плечи

Наброшен розовый атлас.

Чаруя белизной слепящей,

В небесной тает вышине;

То облик Антиопы спящей —

Как светотень на полотне,

Недосягаемо желанной,

Превыше Апеннинских гор, —

Красы явленье первозданной,

И вечной женственности взор.

И я, подобно Иксиону,

Напором страсти обуян,

Хочу, взлетев по небосклону,

Обнять её воздушный стан.

Внушает разум: «Грёза эта,

Что так обманчиво легка —

Игра паров, огня и света,

Пустая прихоть ветерка!»

А чувство спорит: «Ну и что же?

Напрасна въедливость твоя.

Порою призраки дороже

Всех воплощений бытия.

Не зря нам идеал завещан;

Распахивая небу грудь,

Люби и облака, и женщин,

Люби — и всё! И в этом — суть!»

Дрозд

С обмёрзлых веток чащи голой

Запрыгивая на кусты,

Посвистывает дрозд весёлый —

Фрак чёрен, сапоги желты.

Поёт доверчивая птица,

С календарём легко шаля;

Дрозду апрель цветущий снится

Средь ледяного февраля.

Дождливо, ветрено и сыро,

И в реках выстыла вода;

Под крышей тёплого трактира

К огню теснятся господа;

Сидят, как судьи трибунала,

И, зябко кутаясь в меха,

Твердят уныло и устало,

Что, мол, зима весьма лиха.

А дрозд упорно, словно пьяный,

Поёт — и чистит свой наряд:

Назло снегам зимы туманной

Весна придёт, вам говорят!

Зарю-лентяйку в бок толкает,

Ворча: вставать давно пора;

Подснежник робкий распекает

Под прелью зимнего ковра.

В закон природы верит строго;

Так, сердцем искренне горя,

Паломник прозревает Бога

В тени пустого алтаря;

С предчувствием не расстаётся,

Приход тепла пророчит он.

Эй, дрозд, кто над тобой смеётся —

Отнюдь не так, как ты, умён!

Последнее желание

Любови нашей срок изрядный:

Признанью восемнадцать лет!

Я зимний, мертвенный и хладный,

А вы — всё тот же вешний цвет.

Иссох мой лоб, виски запали,

И с каждым часом всё белей —

Их смогут притенить едва ли

Кусты кладбищенских лилей.

Тускнеет солнце пред закатом,

Рисуя будущность мою;

В могильном холмике горбатом

Свой дом последний узнаю.

Коль поцелуй ваш запоздалый

Напутствует в последний путь —

Смогу, как пилигрим усталый,

Спокойным сердцем отдохнуть!

К стенающей горлице

Тоскуешь, слёзы точишь,

Воркуешь день и ночь;

Быть может, ты захочешь

Любви моей помочь?

Я плачу, жить не в силах

Без друга-голубка;

Томит разлука милых —

Дорога далека.

Слетай же, голубица,

Мне пособи в беде;

Чтоб раньше воротиться —

Не отдыхай нигде,

И к голубиным стаям

Не примыкай в пути;

Над незнакомым краем

Лети, лети, лети.

Там в королевском зданье

Заветное окно;

Отдай моё посланье

С лобзаньем заодно.

Тоска, как доля вдовья,

Горит в груди огнём;

Вернись с его любовью,

Вернёшься — отдохнём.