Сборник стихов «Эмали и камеи» — высшее поэтическое достижение Теофиля Готье (1811–1872) и особое явление во французской литературе.

«Эмали и камеи» — не механическое собрание стихов, написанных за определённый промежуток времени. Над этой книгой Готье целенаправленно и продуманно работал в течение двадцати лет, с 1852 по 1872 год, — менял состав и композицию, шлифовал и оттачивал тексты. Первое издание «Эмалей и камей» состояло из 18 стихотворений. Шестое издание, ставшее каноническим и вышедшее в свет за несколько месяцев до кончины автора, содержало 47 стихотворений.

Первым в России воздал должное поэзии Готье его современник, поэт и переводчик Владимир Григорьевич Бенедиктов (1807–1873). Из «Эмалей и камей» он перевёл стихотворение «Поэма женщины» (у Бенедиктова — «Женщина-поэма»); перевод, сделанный в 1856 году, был опубликован только в 1884-м.

Тридцать лет спустя, в 1914 году, появилась полная русская версия «Эмалей и камей» — весь сборник целиком перевёл Николай Гумилёв (1886–1921). Работу Гумилёва современники приняли; до сих пор она переиздаётся и цитируется.

Однако справедливость требует признать, что Гумилёв, яркий самобытный поэт и мастер стихосложения, в данном конкретном случае справился с делом не очень удачно. В статье «Наследие символизма и акмеизм» Гумилёв прямо назвал имя Готье в числе учителей, чьё творчество послужило ему опорой в формировании и утверждении концепции нового направления лирической поэзии — акмеизма. Перевод «Эмалей и камей» был несомненной, как теперь сказали бы, творческой акцией Гумилёва, наглядным доказательством, что разрабатываемая им теория стала работоспособной методикой. И всё же столкновение разновременных поэтик дало противоречивый результат. «Мальчишеский», по определению Владислава Ходасевича, неоромантизм Гумилёва вошёл в конфликт с индивидуальным стилем Готье — позднего романтика, проложившего дорогу парнасцам и символистам. Свойственная Готье техника полутонов и светотеней под пером Гумилёва сменилась техникой резких кричащих колеров. Сверхплотная фактура стиха Готье рукою Гумилёва прорежена, ткань разделена на пряди, отчего перевод выглядит рыхловатым. Готье очевидно стремится к снятию изобразительных контрастов и лирической гармонизации, наглядная предметность и открытая эмоциональность его стихов уравновешены мягкой акварельной манерой и статичностью изображаемого. Гумилёв, напротив, предпочитает резкие штрихи, заострённые контуры и напористую динамику. Несомненная эмпатия Гумилёва по отношению к Готье приглушена теоретико-менторской сверхзадачей: не ломая через колено, не навязывая собственные интерпретации, он всё же заметно меняет образную структуру оригиналов, преобразовывает предметность в грубовато-наглядную вещность, местами едва ли не бутафорскую. Непосредственно в тексте издержки такого подхода слишком очевидны: то и дело царапают глаз неудачно подобранные слова, прямолинейные буквализмы, неловкие анжамбеманы и инверсии, неточные рифмоиды и откровенные неблагозвучия.

Много позже Гумилёва авторские версии перевода «Эмалей и камей» создали литераторы Никандр Алексеевич Алексеев (1891–1963) и Михаил Александрович Касаткин (1902–1974).

Выходец из псковских крестьян, Алексеев во время Первой мировой войны был призван в армию, в составе русского экспедиционного корпуса оказался во Франции, откуда вывез знание языка. Касаткин, уроженец Ельца, окончил классическую гимназию, однако по условиям времени высшее образование получить не смог, и многие годы вынужден был зарабатывать на жизнь конторской службой. Оба переводчика попали под политические репрессии, долго не имели возможности нормально работать и печататься, долго дожидались реабилитации. Версии Алексеева и Касаткина остаются малоизвестными — опубликованы лишь фрагменты.

По прошествии немалого времени очередную попытку современного прочтения шедевра Готье можно полагать обоснованной. Мотив предельно прост: время задаёт новые вопросы, и ответы на них также должны быть новыми. Автор этих строк взял на себя решимость предложить подступ к такой попытке — новый перевод половины объёма сборника (24 стихотворения). Переводы выполнены в 2013–2016 годах. Порядок следования стихотворений в подборке соответствует их авторскому расположению в каноническом составе «Эмалей и камей».

Поэма женщины (Паросский мрамор)

Влюблённому, что медлил немо

И не дерзал служить мечте,

Она явилась, как поэма,

Во всей телесной красоте.

Сперва инфантою надменной

Предстала — тополя стройней,

И платья шлейф окровавленный

Влачился медленно за ней;

Как будто примою суровой

Она по сцене проплыла —

Ей вслед из ямы оркестровой

Неслась согласная хвала.

Затем легко, свободно, смело

Стряхнула алый бархат с плеч,

И, тонкий стан открыв, сумела

Глаза художника привлечь.

По бёдрам проскользил небрежно

Рубашки шёлковой поток,

И горлицею белоснежной

Сложил крыла у стройных ног.

То Апеллеса-Клеомена

Оживший мрамор, как во сне —

Венера Анадиомена

Нагая на морской волне!

На переливы жемчуг падок,

Атласна кожа и тонка —

Бегут по телу сотни радуг

Подобьем капель молока.

Исполнена тепла и света,

И откровенна, и чиста,

Строфой гимнической воспета

Божественная нагота!

Так волны под луною ясной

Не устают песок ласкать —

Неиссякаемо прекрасна

Её волнующая стать;

Но от недвижности античной

Заметно вскоре утомясь,

Она со смелостью привычной

Иную явит ипостась —

Жену могучего султана,

Что поглядела в зеркала,

И, губы алые жеманно

Поджав, на ложе возлегла;

Грузинку в безмятежной лени,

В уюте, неге и тепле,

Что, томно подогнув колени,

Покуривает наргиле;

Предстанет одалиской милой:

Круглы холмы груди младой —

Назло порядочности хилой,

Назло стыдливости худой!

Лентяйка, прочь! Картина эта —

Шедевр, и ей не прекословь!

Алмаз в лучах дневного света,

Пресуществлённая любовь!

Склоняя голову в смущенье —

Дыханьем грудь распалена, —

Как в сбывшееся обольщенье,

В подушки падает она;

И бьются веки — крылья птицы,

Темнеет серебро белка,

И бесконечностью искрится,

Сжимаясь, радужка зрачка.

Британским ледяным туманом

Окутан свет её чела;

Она в земном восторге пьяном

Для сладострастья умерла!

Венок посмертный ей не нужен —

Пускай фиалок краше нет,

А слёзы проливнем жемчужин

Да оросят любви букет!

И над могилой прикровенной,

Укрытой снежной белизной,

Поэт коленопреклоненный

Помолится во тьме ночной!

Посмертное кокетство

Умру — не сразу в гроб кладите,

Не забивайте гвозди в грудь;

Сурьмой мне веки подведите,

И нарумяньте хоть чуть-чуть;

Как в день любовного признанья,

Хочу возлечь в могильной мгле

Предвечной розой мирозданья

С печатью жизни на челе.

Не надо саван ткани тонкой

Набрасывать на плоть мою;

Пусть обрядят меня девчонкой —

В муслин, шифон и кисею.

Да будет прошлому укором

Сей легкомысленный убор;

Он освящён любимым взором —

Я не ношу его с тех пор.

И в изголовье не кладите

Подушку, влажную от слёз;

Цветов не надо; затопите

Волной распущенных волос

С постели думку кружевную —

Её касаясь в пол-лица

И распаляя страсть ночную,

Мы целовались без конца.

А в руки, сложенные кротко,

И исхудалы, и бледны —

Опаловые дайте чётки,

Что папою освящены.

По ним отсчитывать я стану

Сквозь непробудный вечный сон

Слова любви, что неустанно,

Как «Отче наш», твердил мне он.

Память сердца

Все пленники любви невечной

Лелеют до скончанья дней —

В шкатулке, в глубине сердечной, —

Приметы памяти о ней.

Один любуется украдкой —

С улыбкой, будто вновь любим, —

Похищенною чёрной прядкой

С отливом сине-голубым.

Другой, горевший так же пылко,

В залог тайком сумел прибрать

Повыбившуюся с затылка

Прозрачно-шёлковую прядь.

А третий замирает сладко:

На память им утаена

Любимой бальная перчатка —

Не всякой по руке она.

Четвёртый — пусть попытки жалки

Былое удержать в душе —

Сухие пармские фиалки

Хранит в изношенном саше.

Целуя башмачок хрустальный,

Скорбит о Золушке иной,

И ветхой маски карнавальной

Вдыхает запах медвяной.

А мне не подвернулся случай,

Одно лишь сохранить я смог —

Чуть видный след слезы горючей

В письме прощальном между строк.

Росы прозрачней, с неба павшей

Сквозь лёгкий утренний туман, —

Бесценный жемчуг отсиявший,

Любви угасшей талисман,

Пятно солоноватой влаги,

Пролившейся из милых глаз,

Что на веленевой бумаге

Блестит сильнее, чем алмаз.

И как же радостен и ярок —

Желанней всех небесных нег —

Мне сей нечаянный подарок

Очей, не плакавших вовек!

Первая улыбка весны

Толпу замучила одышка,

Толпа стремится по делам —

А март, насмешливый мальчишка,

Приход весны готовит нам.

Он, втайне делая попытки,

Цветка не тронув забытьё,

Расправит венчик маргаритки,

Раскрасит золотом её.

Пуховкой лёгкою и смелой

По виноградникам пыля,

Попутно изморозью белой

Припудрит ветки миндаля.

Над запустелым садом сонным

Неслышно пролетая, он

Тончайшим бархатом зелёным

Оденет розовый бутон.

Под звуки переливов нежных,

Внимая птичьим голосам,

По рощам выгонит подснежник,

Взрастит фиалки по лесам.

У заводи кристально чистой,

Где пьёт олень из родника,

Обронит ландыш серебристый

Его незримая рука.

Чтоб голову не напекало,

Велит кудрявиться листве,

И россыпь земляники алой

Он разбросает по траве.

И только убедясь на деле,

Что всё завершено сполна,

Он, место уступив апрелю,

Промолвит: «Приходи, весна!»

Печаль на море

Летают чайки суетливо,

Касаясь крыльями волны,

И, словно кони белогривы,

Летят по ветру буруны.

Темнеет; дождь неумолимо

Затягивает дали мглой;

По палубе султаны дыма

Сорят остывшею золой.

В страну дождей, угля, каминов,

Туманов — я в тоске плыву,

И впору, жизни дар отринув,

С собой покончить наяву.

Томит желанье утопиться

В пучине горьких пенных вод;

Корабль танцует, шторм ярится,

И свежий ветер снасти рвёт.

Терзает душу боль глухая,

Горит огонь сердечных ран;

Как друг, сочувственно вздыхая,

Грудь воздымает океан.

Всё, от чего душа устала,

Весь груз, что за собой тяну,

Легко повергнуть с пьедестала

Прыжком в кипящую волну!

Но в глубине с надрывной болью

Я разминусь на пять минут:

Рубцы, растравленные солью,

Опять кровоточить начнут!

О призрак, над водой летящий,

Тень смертная былой мечты —

Вновь сердце Матери Скорбящей

В семь лезвий поражаешь ты!

Нырнув, пытается бороться

Фантом летучий, но вода

Вокруг него кольцом совьётся

И заглотает без следа.

Души вериги, прегрешенья,

Богатства, нищие вполне —

Терпите кораблекрушенье,

Покойтесь на холодном дне!

Распухший, синий, будто пьяный,

Ласканья волн принять не прочь,

На влажной отмели песчаной

Я славно высплюсь в эту ночь!

Но что же? Дама молодая,

Поодаль сидя в стороне,

Ничуть от качки не страдая,

Свой взор направила ко мне —

И сокрушения любые

Готов я позабыть навек…

Привет вам, очи голубые!

Прощай, валов зелёных бег!

Летают чайки суетливо,

Касаясь крыльями волны,

И, словно кони белогривы,

Летят по ветру буруны.

К розовому платью

Ты в платье розового цвета —

Глубокий вырез на груди;

Так ловко им полураздета,

Что и не хочешь, а гляди!

Свежее сердца розы чайной,

Нежней пчелиного крыла —

Твою красу воздушной тайной

Ткань розовая облекла.

И вспышки серебристой дрожи,

Проскальзывая и биясь

На шёлке розовом и коже,

Дарят им чувственную связь.

Ты из какой соткался плоти —

Наряд, что с телом заодно,

Чьей ткани в плотном переплёте

Сливаться с розой суждено?

Быть может, на заре багровой,

Груди цветеньем смущена,

Явилась ты Венерой новой,

Явила новые тона?

А если понял я превратно,

И то — стыдливой розы цвет?

О нет; примерка многократна,

И в нём — тебя прекрасней нет.

Отбросив тяжкие покровы —

Мечта художника смела, —

Княжной Боргезе для Кановы

Позировать бы ты могла.

Изнемогая от желаний,

Зов губ не в силах побороть,

Хочу одеждою лобзаний

Облечь сверкающую плоть.

Мир зол

Мир зол. С упорством иноверца,

Ехидно щерясь, он ворчит:

В твоей груди стучит не сердце —

Обычный маятник стучит.

То ложь. В часы, когда со мною

Ты вместе, страсти не тая —

Морской кипящею волною

Грудь воздымается твоя.

Мир зол. Твердит он без запинки:

Движенья глаз твоих мертвы,

И направляют их пружинки

Внутри картонной головы.

Он лжёт. Слезой едва приметной

Твой взгляд застелен иногда —

То жемчуга росы рассветной,

А не стоячая вода.

Мир зол и желчен бесподобно,

И про тебя он говорит:

Мои стихи понять способна

Ты много меньше, чем санскрит.

Полны уста не речью колкой —

Они как алый цвет живой,

И с них понятливою пчёлкой

Слетает смех прелестный твой.

Мир этот злобный не исправишь —

Возненавидь его сполна.

В тот день, как ты меня оставишь,

Все скажут: «До чего умна!»

Продолжение следует