Читать чужие письма — занятие предосудительное. Однако в наше время вышло из моды не то что читать чужие, но и писать собственные письма. Зачем? Можно звякнуть на мобилу, можно эсэмэснуть, можно помылиться или початиться…

Эпоха частных писем уместилась между открытием регулярного почтового сообщения и изобретением телеграфа и телефона. Целые поколения людей выжили и оставили свой след в истории благодаря письмам. Если бы не возможность написать письмо, то других способов подать миру весть о себе люди, жившие в XVIII–XIX веках, не имели бы.

В давние времена издавались даже специальные пособия по сочинению писем — письмовники. Предназначались они грамотным людям, лишённым литературных способностей. По готовому образцу, вставив в него лишь имя получателя и традиционные поклоны многочисленным родственникам, неодарённые грамотеи катали свои послания. Авторы письмовников старались предусмотреть буквально все случаи жизни и проблемные ситуации. Например, в самом популярном русском письмовнике Курганова содержался образец «Утешительное писание от приятеля к приятелю, который злую жену имеет».

Профессиональные литераторы к писанию писем подходили творчески. В XVIII веке самым популярным литературным жанром был так называемый роман в письмах — например, знаменитая «История сэра Чарльза Грандисона» англичанина Сэмюэла Ричардсона, любимый роман Татьяны Лариной. Но и позже, когда романы в письмах из моды вышли, писатели не остыли к жанру личного послания. Многие образцы частной дружеской переписки навсегда остались в истории литературы как шедевры.

Профессор математики Чарльз Латуидж Доджсон (впоследствии более известный как писатель Льюис Кэрролл) по натуре и роду занятий вёл жизнь не совсем обычную. Он был робок, страдал заиканием и упорной бессонницей, носил сан диакона англиканской церкви — отчего его личная жизнь протекала в письменной форме. Он даже опубликовал брошюру «Восемь или девять мудрых слов о том, как писать письма».

Особое место в наследии Кэрролла занимают письма к детям, в которых будущий автор «Алисы» виден как на ладони. Адресаты нижеприведённых шутливых писем — мальчик Берти и девочка Энни, о которых известно только то, что они умеют читать.

«Мой дорогой Берти!

Я был бы очень рад исполнить твою просьбу и написать тебе, но мне мешает несколько обстоятельств. Думаю, когда ты узнаешь, что это за обстоятельства, ты поймёшь, почему я никак не смогу написать тебе письмо.

Во-первых, у меня нет чернил. Не веришь? Ах, если бы ты видел, какие чернила были в моё время! (Во времена битвы при Ватерлоо, в которой я принимал участие простым солдатом.) Стоило лишь налить немного чернил на бумагу, как они сами писали всё, что нужно! А те чернила, которые стоят на моём столе, настолько глупы, что, даже если ты начнёшь писать слово, они всё равно не сумеют его закончить!

Во-вторых, у меня нет времени. Не веришь? Ну что ж, не верь! Ах, если бы ты знал, какое время было в моё время! (Во время битвы при Ватерлоо, в которой я командовал полком.) В сутках тогда было 25 часов, а иногда 30 или даже 40 часов!

В-третьих (и это самое важное), я очень не люблю детей. Почему, я не знаю, но в одном я уверен: я терпеть не могу детишек точно так же, как другие не терпят кресло-качалку или пудинг с изюмом! Не веришь? Я так и думал, что ты не поверишь. Ах, если бы ты видел, какие дети были в моё время! (Во времена битвы при Ватерлоо, в которой я командовал всей английской армией. Звали меня тогда герцогом Веллингтоном, но потом я подумал, что иметь столь длинное имя — дело слишком хлопотное, и изменил его на мистер Доджсон…) Теперь ты и сам видишь, что написать тебе я никак не могу».

«Моя дорогая Энни!

Это действительно ужасно! Ты даже представить себе не можешь, сколь велико моё горе. Пришлось мне раскрыть зонтик, чтобы слёзы, ручьями текущие из моих глаз, не залили это письмо.

Ты пришла вчера фотографироваться? И очень рассердилась? Почему же меня не было? Вот как это случилось.

Вчера я и Бибкинс — мой дорогой друг Бибкинс! — отправились на прогулку. Мы вышли из Оксфорда и отшагали много миль — пятьдесят, нет! миль сто, по меньшей мере. Мы шли по полю, на котором паслись овцы, и вдруг в голову мне пришла одна мысль. «Добкинс, — спросил я взволнованно, — который теперь час?» «Три», — ответил Физкинс, несколько удивлённый моим тоном. По щекам у меня побежали слёзы. «Это тот самый ЧАС!» — закричал я. «Скажи мне, Гопкинс, умоляю тебя, какой сегодня день?» — «Понедельник, конечно», — ответил Лапкинс. «Это тот самый ДЕНЬ», — завопил я, стеная и рыдая. Овцы окружили меня и тёрлись своими тёплыми, любящими носами о мой холодный нос. «Мопкинс, — сказал я, — ты мой самый старый и верный друг! Скажи мне правду, Напкинс, умоляю тебя. Какой сейчас год?» — «Гм… по-моему, 1867-й», — отвечал Пипкинс. «Это тот самый ГОД», — закричал я так громко, что Топкинс упал без чувств. Всё было кончено. Домой меня везли в тачке. Осколки моего сердца лежали на дне, а верный Вопкинс шёл рядом и держал меня за руку.

Когда я немного поправлюсь от перенесённого удара и поживу несколько месяцев на море, я зайду к тебе, и мы договоримся о другом дне для фотографирования. Сейчас я слишком слаб и не могу даже писать сам. Это письмо пишет под мою диктовку Запкинс.

Твой несчастный друг Льюис Кэрролл».

Одинокий, замкнутый в пределах викторианских условностей Кэрролл спасался чувством юмора. Более чем общительный, открыто пинавший под зад все викторианские условности Герберт Джордж Уэллс чувства юмора хоть и не был совсем лишён, но применительно к себе чужое чувство юмора не принимал. Он прославился сразу как писатель (хотя по образованию был биолог), ценил и любил реальную жизнь в её непосредственных формах (особенно в женских), всему небесному предпочитал земное. О его неуживчивости и дурном характере ходили легенды. Но как только он узнавал, что талантливому человеку пытаются зажать рот или талантливый человек сидит без гроша — он первым делом доставал чековую книжку и садился писать письмо.

Приведённое послание адресовано Джеймсу Джойсу — писателю, с которым Уэллс органически не мог иметь ничего общего. Джойс обратился к Уэллсу с вопросом, не согласится ли Уэллс с его известностью и авторитетом принять участие в рекламной кампании (сегодня сказали бы — раскрутке) нового джойсовского романа «Поминки по Финнегану».

Сунув нос в книгу, Уэллс сначала решил, что либо он, либо автор, либо они оба сошли с ума. «Поминки по Финнегану» Джойс писал на специально ради такого случая изобретённом внутрироманном языке, собранном и склеенном из сотен тысяч межъязыковых гибридов, слов-мутантов, слов-складней. Читать эту безусловно гениальную по дерзости, но совершенно недоступную для понимания высокоинтеллектуальную лингвистическую заумь было невозможно. То есть, конечно, возможно, но удовольствие от этого занятия получал только сам автор. Да и он к концу работы над романом начисто забыл многие элементы его внутренней структуры — и беспомощно разводил руками, когда его просили разъяснить, что, собственно, он хотел этой книгой сказать.

Уэллс, человек импульсивный, полистал «Поминки по Финнегану», решил не вдаваться в дебри, его совсем не привлекавшие, и настрочил ответное письмо. Он знал, что Джойс беден, что у него двое детей и что он быстро слепнет от глаукомы, — и не забыл приложить к письму чек на 2000 фунтов стерлингов. О чём в тексте письма ни словом не обмолвился.

«Дорогой мой Джойс!

Я изучал Вас и размышлял о Вас долго. Вывод мой: я не думаю, чтобы я мог что-нибудь сделать для распространения Ваших произведений. У меня к Вашему таланту огромное уважение, которое началось по прочтении ещё ранних Ваших вещей, и сейчас я чувствую прочную личную связь с Вами, но Вы и я выбрали себе совершенно разные дороги. Ваше воспитание было католическим, ирландским, мятежно-протестующим; моё — каково бы оно ни было — конструктивным, позитивным и — полагаю — английским. Мой разум живёт в мире, в котором для него возможен сложный гармонический и концентрический процесс (когда увеличивается энергия и расширяется поле действий благодаря усилению концентрации и экономии средств); при этом прогресс не неизбежен, но он — и это интересно — возможен. Эта игра привлекает меня и держит крепко. Для выражения её я ищу язык простой и ясный, какой только возможен. Вы начали с католичества, т. е. с системы ценностей, которая противоречит реальности. Ваше духовное существование подавлено уродливой системой, полной противоречий. Вы искренне верите в целомудрие, чистоту и личного Бога, и по этой причине всё время находитесь в состоянии протеста против… (так в тексте. — А. К.) дерьма и чёрта. Так как я не верю в эти вещи, мой дух никогда не был смущён существованием ни нужников, ни менструальных бинтов, ни незаслуженных несчастий. И в то время, как Вы выросли в иллюзиях политического угнетения, я вырос в иллюзиях политической ответственности. Для Вас восстать и отколоться звучит хорошо. Для меня — совсем не звучит.

Теперь скажу Вам о Вашем литературном эксперименте. Это вещь значительная, потому что Вы человек значительный, и у Вас, в Вашей запутанной композиции, я вижу могучий гений, способный выразить многое, гений, который раз и навсегда решил избегать всяческой дисциплины. И я думаю, что всё это никуда не ведёт. Вы повернулись спиной к обыкновенному человеку, к его элементарным нуждам, к его нехватке свободного времени и ограниченному уму, и Вы всё это тщательно разработали. Какой получился результат? Огромные загадки. Писать Ваши две последние книги было, наверное, гораздо более интересно и забавно, чем когда-нибудь кому-нибудь их читать. Возьмите меня, типичного, обыкновенного читателя. Много я получаю удовольствия от чтения Ваших вещей? Нет. Чувствую я, что получаю что-то новое и открывающее мне новые перспективы, как когда, например, я читаю скверно написанную Павловым книгу об условных рефлексах в дрянном переводе Х.? Нет. И вот я спрашиваю себя: кто такой, чёрт его подери, этот самый Джойс, который требует такое количество моих дневных часов из тех нескольких тысяч, которые мне остались в жизни, для понимания всех его вывертов, и причуд, и словесных вспышек?

Это всё с моей точки зрения. Может быть, Вы правы, а я совершенно не прав. Ваша работа — необычайный эксперимент, и я буду делать всё, что в моих силах, чтобы спасти её от прерывающих её запретов и уничтожения. Ваши книги имеют своих учеников и поклонников. Для меня это тупик.

Шлю Вам всякие тёплые и добрые пожелания, Джойс. Я не могу шагать за Вашим знаменем, как и Вы не можете за моим. Но мир широк, и в нём есть место для нас обоих, где мы можем продолжать быть неправыми.

Ваш Г. Дж. Уэллс».

Примечание

Письма Кэрролла приведены в переводе Нины Демуровой, письмо Уэллса — в переводе Нины Берберовой.