Осознание родины

Жила-была девочка. Это я. И жила, и была, и есть ещё, слава богу. Интересно было жить в моём начале. С подружками. Тася Кобеливкер и Людка Гольдшлаг. Кобеливкерова мама так вкусно кормила свою Тасю. Сидит попой на пороге своей квартиры в бараке, ноги уже во дворе, в руках чугунок маленький. А в нём гречневая каша такая, что в каждой крупиночке по отдельности солнышко отражается масляное. Подружка ест сосредоточенно руками. Пальчиками-змейками выискивает кусочки курочки на косточке, аккуратно, ни крупинки не уронив, объедает эту невиданную у нас в доме красоту, щепоткой прихватывает гречневую, нет, это не каша, это я не знаю, что такое. Но знаю точно, что, когда вырасту, буду есть только это и только руками из чугуночка. А зато у меня платье красное в горошек с оборками по бокам. Таська аж приседает, когда я юбочку раскручиваю колоколом. Тут главное крутануться на одной ножке как следует. А вот я с папой и мамой гуляю по главной улице Умани. Папа никогда не разрешает нам с мамой топтаться по его правую руку. Навстречу шагает рота папиных солдат. Поравнялись. Смирно! Громким единым мощным голосом,

— Здравия желаю, товарищ командир полка!

Как это вытягивает меня в струнку. Папа сегодня в военной форме. Он отдаёт честь. А я из-за мамы тоже руки по швам. Эх, честь бы отдать правой. Но папа говорит, что к «пустой» голове руку не прикладывают. Давно это было. Но сердце замирает и сейчас от воспоминания о чём-то очень серьёзном, взрослом и гордом. Знала, что смеяться и скакать в такие минуты нельзя. Это было таинство первого чуть-чуть посвящения меня из пятилетней девчонки в гражданина. Без нравоучений и пафосных слов. Лёгкое касание. Никогда в доме при мне не рассуждали о выгоде папиного звания и должности. Он служил Отечеству… А что это — служить Отечеству? Да просто летал оборонять Москву, чуть не сбили, чудом выбрался. Медаль есть «За оборону Москвы». Потом в лётной школе лётчиков на крыло ставил. Мама малярией тяжко переболела там, в городе Мары.

Командир полка, а жили в бараке, из удобств печка русская, в украинском городке Умань. Она ко мне и сейчас садами вишнёвыми в сны является. Помню разбомблённые дома фоном на моей фотокарточке. История.

Там был и есть такой парк — «Софиевка». Побывала я в парке, знаменитом на весь мир, в Версале. Так вот, этот парк отдыхает от моего восторга. Слишком там всё пострижено под линейку, выхолено. Лебеди наглые, устрашающе выгнув свою хвалёную «лебединую» шею рвут из рук булку. Не успеваешь их красотой полюбоваться, а тебя уж ущипнули. А там в Софиевке есть Грот печали. Огромный камень-валун нависает над входом. Входить страшно. Вот-вот соскользнёт. Он весь влажный, и с него в минуту падает ко входу одна капля. Это слеза владелицы парка, княгини Софии. Молоденькой красавицы-жены стареющего князя. Любил он её сам по себе, безответно, значит. Ей для отрады и утешения построил сей изысканный парк с гротами, прудами, фонтаном из змеи анаконды, на десять метров вверх бьющим, тенистыми аллеями. Даже у фашистов не поднялась рука.

Это она плакала той слезой и сейчас, наверное, плачет. Таким во мне остался папин рассказ. Готовился, значит, нас с мамой в парк пригласив.

А бабушка ленинградская, мамина мама, пекла в русской печи такие хлеба, что я и в Париже равного не сыскала. Мягкий, с корочкой духмяной — на весь наш двор. Высокий. Сжимаешь сверху пальцем до донца его, отпу�