top of page

Отдел прозы

Freckes
Freckes

Владимир Левин

Крылья

Рассказ

Он небрежно набросал комментарии на мятом листке бумаги, который давно валялся в кабинете рядом с пачкой работ, посвящённых анализу произведений Чехова. Он терпеть не мог проверять студенческие работы и потому не обращал внимания на эту стопку, пока не оказался вплотную прижат к стенке окончательного срока проверки. Он собрался и заставил себя прислушаться к юным и, как оказалось, незрелым и поверхностным голосам, обсуждавшим Чехова.

«У жизни множество слоёв, а не один!» — так он комментировал бóльшую часть работ, восклицательным знаком придавая своему отзыву несвойственную себе истерическую нотку. Раздражённый, он посматривал на тяжёлые тёмно-серые тучи в окне, угрожающе низко повисшие над землёй. Тучи, казалось, готовились рухнуть и раздавить зелёное университетское поле, которые было для него остатком яркого сочного цвета, последним следом самой жизни.

Синяя прозрачная ручка сильно ударилась о стол и прокатилась по нему после того, как он выбросил её с облегчением и отвращением одновременно. Всё, больше никаких студентов до следующего учебного года! Можно вернуться к единственному делу, которое имело смысл.

В комнате было душно. Он встал и открыл окно. От холодной и влажной свежести, которой воздух позднего ноября ударил по его спине и груди, мурашки ранимости и слабости пробежали по его телу. Но, вдыхая прохладную влагу, он чувствовал, как ослабевает напряжённость, как меланхоличность осени убаюкивает беспокойное сердце. От холода он прикрыл окно, оставив небольшое отверстие, чтобы воздух продолжал уносить угнетающую пыль книг и бумаг.

Ему было необходимо отключиться для перезарядки, минут на пятнадцать, не больше. Его голова лежала на правом плече, как на подушке, а рука вытянулась во всю длину рабочего стола. Слышалось карканье ворон. Глаза были закрыты, но в голове витал образ чёрных птиц, которые то возились с тёмными веточками на голых деревьях, то парили над травой, проектируя на неё невидимые тени. Сначала казалось, что их карканье, звучавшее как резкий и бескомпромиссный разрыв хлопковой ткани, предвещало беду, отчего он не мог уснуть. Но когда он поймал себя на мысли, что худшее уже произошло, то это самое карканье успокоило его, завернув его усталость в одеяло печального уюта.

«Это карканье… оно не может быть её голосом оттуда, правда?» — подумал он прежде чем погрузиться в сон.

«Её голос звучал совсем не так. Он был полон света, а не тьмы. В моей голове звучание её голоса даже обрело форму улыбки, всегда готовой перерасти в смех. Оно не было тяжёлым, каким слышится карканье ворон. Её голос был шелковисто-гладким, по-детски озорным. В партитуре, распеваемой её душой, не было места трагической нотке, просто не было. Возможно, в этом и был корень проблемы. Если бы у её души была тень с такими же лощёными оттенками тёмно-синего или чёрного, какими переливаются крылья ворон, то её судьба могла сложиться иначе. Может, чтобы избежать трагедии, необходимо, чтобы кусочек её жил в человеке? У ворон, служителей трагедии, тогда бы не было причины бросить на неё свою тень, испепелить и уничтожить её голос, который теперь зовёт меня, говорит о том, как скучает и винит меня во всём. Нет, в последнем я неправ и несправедлив. Она никогда и ни в чём не винила бы ни меня, ни кого другого.

— Мы сами пишем свою историю, и истинные ответы, объяснение всего, что с нами происходит, — внутри нас. Если не можем найти ответы, это не значит, что их там нет. Надо просто искать тщательней, найти в себе Шерлока Холмса, — сказала она мне однажды, после чего нежно и соблазнительно рассмеялась…

Думаю, у неё и ворон всё же была общность, а именно, их загадочность, таинство, которые, я уверен, она не разгадала в себе, несмотря на всю силу её интуиции и ума».

Он проснулся и посмотрел на часы: ровно пятнадцать минут сна. Знакомый сон, казалось, длился дольше пятнадцати минут, хотя ничего особенного в нём не происходило. Единственным отличием на этот раз было доносящееся время от времени карканье ворон.

Сон начался как обычно. Облокотившись спиной о фиолетовую стену и держа руки в карманах брюк, он разглядывал серый ковёр под ногами. Затем медленно поднимал глаза и разглядывал маленькую квадратную комнату. Слева от него стоял плохо обработанный деревянный стол с двумя стульями. Он никогда не обращал внимания на маленький коридор справа, ведущий к двери, еле заметной в темноте, но зато посматривал на растение с острыми листьями в большом коричневом горшке в правом углу комнаты у окна. Ему не хотелось покидать эту хорошо знакомую комнату, несмотря на то, что она не вызывала в нём никаких эмоций.

Он сделал несколько шагов в сторону окна. Комната находилась на третьем этаже уединённого жилого дома, окружённого бесчисленными слоями высоких деревьев. Здание будто стояло на травяном островке, окаймлённом бесконечностью лесов. Увидев лошадь, мирно нюхавшую и щипавшую траву, он чуть оживился. Она была чёрно-синей с изумрудной гривой. К лошади он был привязан. Она была причиной его нахождения в квартире и наполняла его чувством безопасности и принадлежности к миру.

Ему было приятно вспоминать этот сон. Хотя ничего больше не могло поднять ему настроения, сон на время притуплял внутреннее беспокойство. Он решил пойти в кафе рядом со зданием, в котором работал, и купить горячий напиток. Жаль, что рядом нет другой кофейни. Это было их местом, вратами в её мир. Его нахождение в кафе без неё в то время, как там мог присутствовать кто угодно, представлялось издёвкой над ней и над созданным ими миром, чем-то граничащим с кощунством.

Он подошёл к прилавку. До знакомства с ней воздух в кафе, как и в любой другой кофейне, был наполнен разными ароматами и запахами. Витали и пар кофе и чая, сталкивавшийся с равнодушием холодных чашек, и сладость десертов, сдерживаемая прохладой стеклянных полок холодильника, из которых шоколадные пирожные дразнили посетителей, и затхлость мокрых курток, которую разносил ветер, проскальзывавший внутрь сквозь часто открывавшуюся дверь. Но Сандра привнесла в это место новый воздух и ауру, разом рассеявшие привычную смесь запахов и вытолкнувшие их за границы его сенсорного восприятия. Центр сцены в пьесе, в которую превратилась его жизнь, был отныне увеян лёгким ароматом её духов весенней розы, смешанным со свежестью и утончённостью шампуня с зелёным чаем, которым она мыла волнистые огненно-каштановые волосы, свободно растекавшиеся по плечам. Стоит ли ему возвращаться в это кафе?

К счастью, её запах всё ещё витал там, но как долго он продержится? Пока зеленоглазая девушка в чёрной униформе за прилавком спрашивала о его заказе, он подмечал, что привычные запахи кафе выделялись всё больше. Неужели её аромат медленно уступал им? Неужели след, оставленный ею в кафе, в нём самом, потихоньку улетучивался?

— Американо с собой, пожалуйста, — сказал он девушке, которая кивнула и приступила к приготовлению его кофе.

Он перестал заказывать молочные коктейли. Теперь это привычка в прошлом.

Он хорошо помнил тот день. Он прочёл последнюю лекцию, вернулся в кабинет и, проверив почту, прочёл сообщение о том, что его рассказ приняли к публикации. В приподнятом расположении духа он решил не работать, а отпраздновать отличный день любимым бананово-молочным коктейлем. Сандра, которую он много раз видел в этом университетском кафе, стояла в очереди впереди него. Обычно они просто приветствовали друг друга, не беседуя, а лишь обмениваясь незначительными и шутливыми ремарками.

Впервые стоя так близко к ней, он отметил, что никогда не видел никого, чьё лицо было одновременно столь сияющим и добрым, игривым и серьёзным, открытым и загадочным. Сквозь тёмно-серую оправу очков её длинные ресницы моргали часто и чуть стеснительно, но взгляд из глубин тёмно-зелёных глаз осторожно намекал на смелость и рискованность духа. Он сказал, что пора бы им познакомиться, если она, конечно, не спешит. Она радостно согласилась и не возразила на его предложение оплатить её заказ.

— Я никогда их здесь не пробовал, даже не знал, что их здесь продают, — сказал он, указывая на рогалики на её тарелке, когда они сели напротив друг друга в большие матерчатые кресла с деревянными ручками.

— Да вы что? — удивлённо произнесла Сандра. — Это мои любимые! Если я хотя бы один раз в день не съем рогалик из этого кафе, то, значит, мой день идёт как-то не так, а такие дни у меня случаются редко. Вы наверняка заметили, что я совсем не худышка.

Она прихлопнула себя по талии, где ярко красная рубашка была заправлена в чёрную строгую юбку. Её лицо светилось добрым юмором, а голос звучал мягко, оживлённо и искренне. Зрачок левого глаза заметно косил, располагаясь ближе обычного к правой стороне глаза. Он не находил это непривлекательным. Эта деталь придавала пикантность её внешности и шарм.

— Хотите попробовать? — она разделила рогалик пополам и протянула ему половину.

Внимательный к своему весу и, вообще, к физической форме, ему не хотелось рогалика, но искренней теплоте, которую она вложила в эту половинку рогалика, было невозможно противиться.

— То, что мы предпочитаем есть или не есть, говорит о том, кто мы есть. Вы согласны? — спросила Сандра, разламывая оставшуюся половинку на две части.

Он наблюдал за её изящными, почти девичьими, руками и проворными тонкими пальцами с заострёнными ногтями, выкрашенными глубоким красным лаком в тон её рубашки.

— Не знаю, возможно, это правда, но только отчасти, — ответил он, проглатывая рогалик, приятно удививший его ненавязчивой сладостью. — Я с подозрением отношусь ко всеобъемлющим выводам, сделанным из чего-то слишком малого и незначительного.

— Не стоит относиться к этому с подозрением, — она ответила со спокойной улыбкой на лице. — В попытках расшифровать самые глубокие и сокровенные мысли и чувства людей — а это, кстати, то, чем я занимаюсь, — нет такого понятия, как малое или незначительное. Имеет значение абсолютно всё: каждый вздох, мелькнувшая тень на лице и даже точка или полоска, нарисованная на листочке.

— Звучит интригующе, — сказал он, подавляя иронию в голосе глотком молочного коктейля. — Какая у вас специализация?

— Я в школе психологии, а вы?

— Я преподаю литературу и литературное творчество. Но, главное, я надеюсь, что могу называть себя писателем.

— В таком случае из всех людей писатели первыми должны понимать важность деталей.

Все произнесённые ею слова хрустели, как снег в хорошую зиму.

— Конечно, детали важны. Но важно и соблюдать чувство меры и пропорции, — поглощённый наблюдением за ней, ему, пытавшемуся разгадать эту женщину, было сложно сохранять ясность мысли и концентрироваться на разговоре.

Из-за этого его тон мог показаться сухим, что совсем не отражало его состояния. Наоборот, его удивляло, насколько сильно его тянуло к ней.

В её ладно сложенном привлекательном теле чувствовалась как сила, так и необыкновенная лёгкость, несмотря на то, что, по её собственному признанию, она не была стройной. Ему подумалось, что она легко взлетела бы, если бы захотела. Казалось, её руки, спрятанные под красными рукавами, вот-вот превратятся в сильные красные крылья. Она ими взмахнёт и поднимется высоко над землёй, долетит до облаков и, прорезав их, охватит бесконечность неба, позволив ему, наблюдающему за ней снизу, увидеть свет.

Она выглядела собранной и уверенной, но при этом многое выдавало в ней тонкую натуру: и заметная розоватость её чуть пухловатых щёк, и нежная лёгкость, с которой она отодвигала кудрявую чёлку на левую часть лба, и мечтательная задумчивость в глазах, опускавшихся при встрече с его глазами и раскрывавших намного более глубокий диалог, чем тот, который они вели. Её душа, казалась, черпала силу из чёткого понимания того, из чего соткан человек. Но она также была ранима душой не только потому, что раскрывалась ради понимания мира, но и потому, что осознавала, что была душой человека, чья слабость делала её склонной попасться в ловушки, расставленные охотящейся на людей жизнью.

— Позвольте мне продемонстрировать, что я имею в виду, — ей удалось прервать его отвлечённые размышления. — Сколько взрослых людей обычно заказывают бананово-молочный коктейль в четыре часа дня и, вообще, в любое другое время суток?

— Не знаю, — в замешательстве он пожал плечами. — С этим что-то не так? Я всегда пью молочные коктейли. Они мне нравятся.

— Конечно, нравятся. Но почему? — её глаза оживленно сверкнули. — Может, в вас пробуждается желание возродить вкус и дух вашего детства? Я бы предположила, что таким образом вы стараетесь поддерживать в себе маленького мальчика, который, видимо, любил молочные коктейли. Вы по нему скучаете, так как взрослые, по моему опыту, вырастают из молочных коктейлей. Они могут насладиться таким коктейлем иногда, но не регулярно. Вероятно, вы переживаете, что растеряли в себе этого маленького мальчика или, точнее, растеряли нечто ключевое, что в нём было или что он олицетворял. Вам кажется, что вы пришли в это кафе передохнуть, но на самом деле вы ищите себя молодого, себя настоящего, который знал или чувствовал что-то очень важное, что потеряла его взрослая версия. Всё это, конечно, сыро и описано общими штрихами, я понимаю. Но есть в этом хоть немного истины?

Это уже перестало быть лёгкой беседой. Беседа с ней, вообще, никогда не была поверхностной. За все годы, что он её знал, это её качество так и не изменилось. Наоборот, её страстное желание видеть суть во всём, с чем она сталкивались, становилось более неумолимым. Её ум был неутомим в своей любознательности, а её эмоции всегда будто порхали и омывались среди облаков весеннего неба. Бросая ему вызов, она заставляла его испытывать неловкость, затрагивая и будоража глубины, в которые он не желал окунаться, но теплота неотразимой эмоциональный волны, неизменно исходившей из неё, наполняла его невероятно приятным чувством. Он впитывал аромат её нескончаемой энергии и благоухание её души. Восхитительный в своей утончённости её аромат напоминал дуновение морского бриза, несущего лепесток весенней розы и нежно опускающего его на её кожу.

Должен ли он испытывать чувство вины? Да, он когда-то клялся в верности жене. Но как он мог не полюбить Сандру? Это было невозможно. В нём не было орудия, способного противостоять её природе, в отличие от тех случаев, когда у него получалось отразить соблазны искушения перед хорошенькими студентками и обаятельными коллегами на международных конференциях. «Влюбиться» не передает сути того, что он чувствовал к Сандре, то, кем она была для него. С Сандрой он рухнул в то самое место, где пульсировала сама жизнь.

Пока он шёл обратно в кабинет, неся чашку горького несладкого кофе, её слова о молочных коктейлях из детства резонировали у него в голове. Конечно, Сандра была права. Ко времени их знакомства некий ключевой ингредиент себя «истинного», как она это называла, был давно утерян, о чём он прекрасно знал. Но он был не в состоянии воссоздать рецепт, который разбередил бы его ум и душу так, чтобы вновь быть заворожённым самим фактом того, что он жил, чтобы восстановить нерушимую веру в то, что обыденных вещей не бывает, что под обычным камнем лежит звезда или другая планета, сверкающая мечтами, завладевающими им и притягивающими его к себе. Молочные коктейли детства воспитали в нём понимание, что жизнь есть неумолимое следование мечте. Но ничто не могло стать для него мечтой, пока он не узнал Сандру, оказавшуюся тем самым волшебным камнем, который ему суждено было найти.

Он знал, что и она чувствовала то же самое. Они оба не хотели вести разговор о характере их отношений. Острое напряжение в их глазах и эмоциональный прилив, обжигавший их соприкасавшиеся тела, говорили всё, что нужно было сказать. С годами их голод друг к другу становился всё ненасытнее.

— Ты же знаешь, что я люблю мужа и никогда не оставлю его, правда? — спросила она, лёжа на его плече в кровати отеля, играючи перебирая его пальцы, после их первой совместной ночи.

— Да, и я люблю свою жену и не намереваюсь оставлять её и детей, — ответил он.

— Что мы тогда делаем и что подразумеваем под «любовью»? — спросила она мечтательно.

— Не думаю, что у меня есть ответ, — сказал он, поглаживая её тёплую руку и наслаждаясь прохладной остротой, с которой кончик её носа дотронулся до его груди.

— Любовь — это моя укоренённость в земной жизни. Мой муж — это почва, на которой я стою. Жизнь требует, чтобы мы имели гнездо. Моя семья — это моё гнездо. Для тебя всё так же?

— Думаю, да, — пробормотал он, но, чуть подумав, твёрдо добавил: — Да, для меня всё именно так.

Это было правдой. Он не мог представить себя женатым на ком-либо, кроме своей жены, очень миловидной опрятной женщине с большими светло-коричневыми глазами и длинными волнистыми медовыми волосами. Его жена и их двое детей подросткового возраста, действительно, напоминали ему мёд. В общем всё было достаточно сладко, правда не настолько, насколько сладок мёд. Но в их жизни несомненно присутствовала прочность и вязкость мёда. С тех пор как они поженились в двадцать с хвостиком лет, бóльшая часть жизненных опытов, испытаний и сценариев, с которыми он сталкивался, были, так или иначе, связаны с семьёй, определившей и сформировавшей его взросление. Похоже, у него не было своей истории. Жена и дети были вплетены в неё не меньше, если не больше, чем он сам.

Бывали дни, когда он ощущал себя человеком, утонувшим в своём медовом мире. Но рано или поздно семья вселяла в него силу, жизненные цели, а иногда даже и ликование. Когда он чувствовал себя подавленным, именно семья возрождала его дух. Одним словом, это была правильная жизнь правильного мужчины, который любил любовь его жены к себе.

Резкая вспышка вины пронзила его сердце настолько болезненно, что он даже немного оттолкнул Сандру, приподнявшись на локти. Глядя ей в глаза, которые почему-то не удивились его резкому и грубоватому движению, он спросил:

— Так если мы оба любим свои семьи, что же сейчас произошло?

— Ты выглядишь таким потрясённым, как будто проснулся от плохого сна.

Тень лёгкого укора и разочарования промелькнула в её улыбке, и она натянула простыню на неприкрытое великолепие своей левой груди.

— Я точно знаю, что я сделала…

— Но разве это не предательство? — перебил он.

— Этот вопрос ни к чему не приведёт, — упрекающая его улыбка исчезла с её лица.

— Но на него необходимо ответить, и ответ — «да»! — воскликнул он. — Ты сказала, что твой муж — это твоя почва. Если так, то мы — это землетрясение. Я уже вижу всех нас раздавленными под руинами наших жизней.

Она отбросила голову на подушку. Несколько секунд она смотрела в кремовый потолок, а потом произнесла, переведя на него взгляд:

— Мой муж — земля, а ты — небо. Я это чувствую, а мои чувства никогда не лгут. Сегодня, находясь здесь с тобой, я летала. Люди не могут летать, верно? Поэтому всё это нереально. Если ты тоже чувствуешь, что у тебя сегодня выросли крылья, то мы просто должны признать, что ты и я — не более чем сон. На самом деле, мы оба сейчас спим. Когда проснёмся, ты обнимешь свою жену, а я приготовлю ужин для своей семьи. Но я больше не смогу жить без этого сна.

Она повернулась к нему и тоже приподнялась на локти. Простыня слегка опустилась, приоткрыв её белоснежную грудь. Прежде чем прильнуть к нему своими горячими алыми губами, она прошептала:

— Да, всё это иллюзорно, но этот сон делает нашу жизнь невероятно красивой. Именно сны, раскрывающие сокровенные мечты и желания, делают жизнь поистине настоящей.

Он был, наконец, готов продолжить начатое. После нескольких глотков кофе, он застучал по клавиатуре:

«В тот момент, когда я увидел эту проклятую бумажку, я понял, что моя жизнь разрушена. Она разрушила её. Это была коробка приличного размера с фотографиями Парижа, где мы отпраздновали нашу недавнюю годовщину. В этой коробке она хранила всё самое ценное: золотые серьги бабушки с овальным изумрудом посередине, крошечный клочок волос Чарли, который мы хранили со дня его рождения, фотография нас, стоящих перед фонтаном в центре города, с трёхлетним Чарли между нами в тёмно-синих шортах и белой футболке с улыбающимся Дональдом Даком, выставившим несоразмерно крупный большой палец, фото с выпускной церемонии, сделанное мной, где она стоит в чёрно-зелёной мантии с дипломом доктора наук в руках, улыбаясь самой счастливой в мире улыбкой, — фотограф, кстати, тоже был на седьмом небе, так как её счастье была его счастьем, — и толстая пачка писем, перевязанная серой лентой. Эти письма писал ей я в студенческие времена. Я ухаживал за ней как безумный. Боже, я с ума сходил по этой обезоруживающей, восхитительной, сияющей, очаровательной и чистой улыбке. Видя её улыбку, я был готов крушить всё и вся, а затем рухнуть и распластаться у её ног. Знаю, что с годами я совершенно разучился выражать то, что я чувствую.

Я, наверное, выглядел жалким в её глазах, когда вместо того, чтобы вести содержательные разговоры по вечерам, я сидел, уставившись в компьютер. Но она всегда знала о моей социальной и эмоциональной неуклюжести. Тем не менее она согласилась выйти за меня замуж. Помню, как я удивился, услышав её «да» в ответ на сделанное мною предложение. Помню, как спрашивал: «Правда? Но почему?» А она смеялась. Клянусь, если есть рай, то он звучит именно так. Если бы вы слышали её смех, то сразу бы осознали, что вы — на небесах. «Ты серьёзно спрашиваешь меня “почему”?» — спросила она. Я кивнул, как беспомощный кролик во власти своей хозяйки. «Потому что я люблю тебя, дурачок. Люблю твои большие круглые очки, твой голос порядочности, педантичность твоего прикосновения к миру. Знаю, что ты зануда, но не могу устоять перед твоим неуклюжим обаянием. Может, я сумасшедшая, но кому какая разница? Я такой же ботаник, как и ты!» Эти слова были музыкой моей жизни.

Каким я был дураком, думая, что музыка продлится вечно. Она клялась провести всю жизнь со мной, оставаясь верной. Ведь это вопрос доверия, правда? Взгляните на этот чёртов почерк! Половина написана крупными буквами с сильным наклоном вправо с лёгким нажатием карандаша. Он определённо принадлежит ей. Никто не знает её почерк лучше меня! Я могу это легко доказать. Достаточно открыть некоторые из её ответов на мои письма в этой стопке. Её почерк ни капли не изменился со студенческих лет. Но эти маленькие, приземистые и чётко очерченные буквы, написанные сильно нажатым карандашом… Нет, это мужская рука. Мужская рука, слышите?! Моё сердце колотится так, будто сейчас выскочит… Что это за бессмысленная формула в верхней части бумаги:

«молочный коктейль + рогалики = ?»

За ней следует список пунктов предположительных ответов на этот вопрос. Первый ответ написан им, второй — ею и так далее. Они явно отвечали по очереди. После каждого ответа в квадратных скобках указаны даты. Невероятно, абсолютно не-ве-ро-ят-но! Этот балаган длится много лет! Даты разбросаны, дайте взглянуть… на протяжении семи лет! Сколько раз она говорила, что любит меня, за последние семь лет?! Много. Почти каждый день, когда целовала меня, прежде чем один из нас ложился спать.

Моя жена — сущий дьявол. Я когда-то слышал звуки рая, а теперь познаю вкус ада. Как коварно, как вероломно! Лгунья, которая этим списком с двумя разными почерками превратила мою жизнь в обман. И жизнь Чарли тоже, что приумножает трагедию.

Не может быть двух мнений относительно вывода, вытекающего из этой бумажки. Есть ли кто-нибудь на этом свете, кто не знает о её любви к рогаликам? Её сообщник, должно быть… (как противно произносить эти слова)… «молочный коктейль»!! Позвольте прочитать некоторые ответы на их кокетливую формулу. Список начинается с его «компромисса» и продолжается её «детской глупостью». Вот примеры некоторых других ответов (и я позволю себе не уточнять, кто что сказал, поскольку там слишком много греховных пунктов):

«лучшее, что есть в жизни»,

«ненасытность»,

«одержимость»,

«кусочек солнца»,

«слишком сладкий, чтобы быть правдой»,

«загадка для психолога»,

«сказка»,

«сладкоежка»,

«сюжетная линия для писателя»,

«восхитительная ложь»,

«либо одно, либо другое — не могут быть вместе».

Он слишком устал, чтобы продолжать. Всё равно осталось совсем мало. Он закрыл дверь кабинета и пошёл домой, где его встретили объятия жены, ставшие ещё теплее благодаря фиолетовому свитеру, подаренному им, и доносившийся из кухни запах яблочного пирога с корицей. Воспоминания о Сандре, кабинете, окружённом каркающими воронами, и тексте, который он писал, превратились во фрагменты случайных историй, рассказанных ему кем-то мимолётно, историй настолько незначительных и не относящихся к его жизни, что сознание справедливо избавлялось от них, так же как он в тот вечер избавился от мусора, выбросив чёрные мешки в мусорный бак.

Однако, как только в спальне погас свет и он отвернулся от жены лицом к стене, а она с любовью обняла его и быстро уснула, он понял, что память о Сандре была слишком драгоценной, чтобы от неё можно было избавиться или где-либо спрятать. Он вспомнил их встречу в университетском кафе. Была его очередь покупать рогалики и молочный коктейль и передать ей список с новым ответом и записью календарной даты. Это была их игра, единственное материальное свидетельство о «них».

— Мечты сияют и живут в другой вселенной, а не здесь, где нам с тобой случилось родиться, — сказала она после того, как предложила эту игру и написала формулу в верхней части белого листа. — Это не значит, что они не оставляют след в этом мире. Наблюдательный глаз заметит, что они подмигивают нам откуда-то, и услышит их в шелесте деревьев, увидит их отражение в отвлечённо-вопросительном взгляде ребёнка, в бабочке, неожиданно появившейся ниоткуда, или уловит их присутствие во внезапной смене погоды. Как бы то ни было, давай договоримся, что эта игра станет единственным следом нашей мечты, сна, где мы существуем.

Каждый раз когда они встречались в этом кафе на протяжении семи лет, они по очереди передавали друг другу этот список. В последнюю их встречу в начале лета, он передал ей его. Её очередь вернуть ему список с новым ответом так и не наступила. Он больше его никогда не видел.

В тот летний день голубое небо было чистым и полупрозрачным. День был настолько приятным, что они сделали исключение, покинув кафе и устроившись на свежем воздухе. Он восхищённо смотрел на неё всё время, что они болтали, сидя на скамейке недалеко от большой университетской библиотеки из красного кирпича. Она выглядела потрясающе в своей блузке цвета нарцисса, сочетаясь с бодростью летнего солнца, целовавшего с материнской любовью расслабленные головы студентов, которые, закончив экзамены, раскинулись по всем уголкам кампуса.

Сандра посмотрела на здание библиотеки и спросила:

— Как ты думаешь, кто лучше понимает природу человека: психолог или писатель?

— Конечно, писатель, — ответил он, не задумываясь.

— Надо же, — она засмеялась, нежно касаясь его руки, — ты не даёшь нам, психологам, ни шанса. Восхищаюсь твоей скромностью.

— Дело не в скромности, — сказал он. — Я вовлечён в науку, но я ношу и писательскую шляпу. Мне совершенно ясно, что попытки академических дисциплин систематизировать, организовывать, интеллектуализировать или рационализировать слишком сухи и неадекватны для того, чтобы понять человека. Научному способу познания не достаёт красок и музыки, из которых соткана душа. Именно душа делает нас людьми. Душа отвергает и не может быть охвачена узкими рамками логики и рациональности. Науке не хватает надлежащего эмоционального и духовного канала, чтобы по-настоящему осмыслить природу человека. Только писатель, художник способен проникнуть в эти сферы и исследовать их взаимодействие с интеллектом и разумом.

— Но писатели интеллектуально безответственны, и я не говорю это уничижительно, — ответила она. — Они могут позволить себе грандиозное заявление или серьёзное обобщение без доказательств или объяснений. А если мы, люди, хотим принять что-либо как данность, аксиому и, в конечном счете, истину, то это нужно доказать посредством логики, опытов или свидетельств. Выводы психолога о человеческой природе основаны на исследованиях и установленных обоснованиях. Мы не просто рассказываем истории, хотя они и являются частью нашего материала.

Словно изысканным десертом, он наслаждался звучанием её голоса и потому предпочёл промолчать.

Лёжа в спальне и ощущая на себе тёплую руку жены, он был поглощён голосом Сандры, пламенно рассуждавшей о превосходстве науки над искусством. Его последняя мысль, перед тем как он погрузился в сон, была о том, что голос Сандры был вершиной искусства. Абсолютной истиной была красота её души. Ничто более не имело значения, даже наука, которую она так страстно защищала. Сандра была наивысшим достижением из всего, что сотворил величайший из творцов.

Сандра, к слову, не могла бы быть художником. Каждая клетка в ней растворялась в потоке жизни. Сандра отдавала себя людям, была охвачена пламенем жизни, что делало её неспособной выступить из себя даже на мгновение. В ней не блуждал призрак, а внутри художника всё-таки должен жить призрак.

Сон протекал как обычно. Он наблюдал за лошадью из окна. На этот раз лошадь неожиданно расправила шею и голову и, взмахнув хвостом, направилась к зданию. Вскоре её уже не было видно. Через несколько минут он был ошарашен громким лошадиным ржанием и ударами копыт, бьющих и проламывающих входную дверь, которая не выдержала натиска и рухнула на пол. Он рванул в сторону прихожей, потемневшей из-за заполнившего её возбуждённого тела лошади. Увидев её внушительные размеры, он испугался и отступил вглубь комнаты. Лошадь смотрела на него в упор из темноты, но затем, успокоившись, медленно вошла в комнату. Комната податливо растянулась, и огромное тело лошади легко поместилось в ней.

Серого дневного света в окне было достаточно, чтобы рассмотреть лошадь. Он перестал чувствовать опасность и приблизился к ней. Её правый глаз был светло-коричневым, а левый — тёмно-зелёным с прищуром. Было волнительно и некомфортно видеть два разных взгляда от одного животного: один наполнял его тёплым уютом, будто он сидел у камина, прячась от холода; другой был как шелковистый ветерок, отчего он становился лёгким и безрассудно смелым. Лошадь опустилась на пол, явно приглашая его на неё сесть. На ней появились красочное жёлто-зелёное седло и белые поводья. Страх окончательно исчез, и он радостно взобрался на лошадь.

Быть верхом на ней казалось жизненно важным, судьбоносным. Что-то подсказывало ему, что только на ней он сможет выбраться из квартиры. Он твёрдо взялся за поводья, и лошадь медленно поднялась. Те несколько секунд, пока лошадь разворачивалась к коридору, были моментом абсолютного совершенства, наполненным гармонией и внутренней цельностью. Наряду с удобством и спокойствием в нём всколыхнуло приятное волнение от обещаний и ожиданий, данных ему жизнью. Эти обещания будут выполнены лошадью, которая проведёт его через сложный, но предопределённый лабиринт. Сидя на лошади, он улыбнулся, вспомнив, как маленьким мальчиком испытывал похожее чувство, когда пил любимый молочный коктейль.

Улыбка исчезла, когда его ногу подвинуло нечто, вырастающее из левого бока лошади. Он сильно наклонился вправо, чтобы оно могло вырасти полностью. Это оказалось большим пронзительно-ярким красным крылом.

Одной стороне лошади стало неудобно из-за крыла на другой стороне. Лошадь затревожилась. Её движения стали хаотичными. Отчаянно, даже яростно, она затрясла головой и громко заржала. Одной рукой он крепко сжал поводья, а другой — постучал по лошади, стараясь успокоить её. Но это усугубило ситуацию. Он ощутил резкие волнообразные движения, будто обе стороны лошади соревновались друг с другом и тянули лошадь в разные стороны. Крыло несколько раз взмахнуло, ударяясь о пол и поднимая левую сторону в воздух, в то время как правая сторона сильно опустилась.

Прижавшись к лошади, он не столько боялся упасть и быть раздавленным ею, сколько был обеспокоен тем, что разрывался между желанием одновременно ехать и летать на ней, осознавая неизбежность конфликта внутри лошади. Правая сторона лошади становилась всё сильнее, а стена и окно слева от лошади вернулись в своё первоначальное состояние и уменьшили пространство для крыла, заблокировав его взмах. Крыло ударялось о стену и окно. Лошадь заржала от боли и сбросила всадника. Он приземлился на цветочный горшок, сокрушив его. Он услышал неприятный болезненный треск сломанного крыла, а затем увидел, как лошадь рухнула на безжизненное крыло. Дёрнувшись в конвульсиях, ноги на левой стороне перестали двигаться. Левое веко лошади закрылось. Светло-коричневый же глаз смотрел на сброшенного всадника с грустной надеждой и беспомощной гордостью победителя.

Весь следующий день он провёл в кабинете, с привкусом сна работая над завершением истории:

«…“либо одно, либо другое — не могут быть вместе”. Этот ответ был последним в списке. И он останется таковым. Какого чёрта я принялся доставать свой паспорт из коробки? Если бы он мне не понадобился, то коробка с паспортом не вытолкнула бы её драгоценную коробочку с полки, коробку, оказавшуюся смертоносной и расплескавшую повсюду яд. Лучше было бы, если бы я не знал правду? Как долго продлилось бы тогда моё блаженное забвение? Нет, это судьба, рок. О чём я думал, женившись на ней? Жалкие люди, подобные мне, и коварные нечестивицы, подобные ей, — потерянные души.

Я думал, что нашёл себя в ней. Но нет, я себя в ней потерял! Слишком поздно для переосмыслений и перерождений. Она в точности как сама жизнь, хитра и лжива. Думаете, что всё о ней знаете, а она бросает вас на спину, так неожиданно и причиняя такую боль, какую вы и в худшем кошмаре не могли себе представить. Эта женщина сбилась с пути.

Не хочу даже представлять, как он выглядит. Наверняка, он — моя противоположность: уж точно не худощавый, бледнокожий и длинный компьютерщик, годами не менявший свои глупые очки. Очевидно, что мой “гений” и “красивый ум” — это были её слова, не мои, — уже давно потеряли свою привлекательность для неё! Должно быть, ей нужна грубая сила, мужское обаяние. Меня сейчас стошнит…

Бьюсь об заклад, что “молочный коктейль” — это смуглый мускулистый юрист в дорогом холёном костюме. Не хочу даже знать! Виновна во всём она, она, которая спит в соседней комнате после тяжёлого рабочего дня (или ещё чего) в мирном молчаливом предательстве, ничего не подозревая.

Любовь, скажу я вам, это привязанность к другому. Речь идёт о единении душ, не так ли? Она была моими глазами и ушами… Но она больше не моя. Она лишила меня глаз и ушей, причины жить. Думаю, меня уже нет. Хотя, постойте, не совсем так. Годы, прожитые нами вместе, клятва, которую она дала, наш сын — всё это делает её частью меня, а меня частью её. У нас нет отдельных жизней. Одна любовь — одна жизнь. Если умираю я, то, рассуждая логически, и она должна умереть, правда?

Посмотрите на её волосы, так невинно разбросанные по подушке, дрожащие длинные ресницы и движущиеся во сне глазные яблоки. Ей, наверное, что-то снится. Она — просто чудо. Я её люблю.

Больно не будет, родная. Это просто подушка в красной наволочке, которую ты выбрала. Я всегда позволял тебе всё выбирать, не так ли? Боюсь, на этот раз я делаю выбор за нас обоих. Перестань бить меня и цепляться за мои джинсы. Не пытайся убрать подушку с лица. Нечего бояться и не нужно издавать этот ужасный звук. Такое поведение совсем на тебя не похоже. Это всего лишь плохой сон… Ну вот, так лучше. Идеальное окончание нашей неидеальной истории любви».

Всё, что он знал о её муже, состояло из следующих её фраз: «наидобрейший человек, которого я знаю, даже мухи не обидит», «нежная душа», «любит меня до бесконечности», «его мозг — настоящая мощь», «он в ИТ, если б я знала, что это значит», «самый добропорядочный человек на земле» («ты не в счёт, потому что вас нельзя сравнивать» и добавила: «мы же определились, что я и ты — неземные существа»). Была ли написанная им история придумана? В ней было два факта, соответствовавших действительности. Во-первых, был список с формулой, а во-вторых, он убил её. Остальное сконструировано его воображением. Но он чувствовал, что, в сущности, сформулировал правильно мысли её мужа. Какая, впрочем, разница? Правда в том, что муж лишил его Сандры.

«Между её мужем и мною не было конкуренции, — подумал он. — Но факт в том, что я разрушил его жизнь, а он мою. Кто я без неё? Мужчина, притворяющийся, что живёт жизнью, которая с момента её убийства в июне была бессмысленным, вялым и блёклым сновидением. Она же не была сном, она была воплощением моей жизни».

Но чем дольше длился день, чем дольше он смотрел в экран компьютера, подчищая текст, тем больше он принимал написанную историю за реальность. То, как она описана в ней, как она прикасалась к рассказчику и разговаривала с ним, как рассказчик воспринимал её запах и звучание её голоса, было не совсем таким, каким он её помнил в действительности. Он был растерян. Написание рассказа было отчаянной попыткой спасти и оживить её, обессмертить её прекрасную душу, дать миру прочувствовать и впитать её волшебное прикосновение, справиться с невыносимой болью, одновременно проживая боль и отрываясь от неё, плакать без слёз, воссоздать удовольствие от разговора с её телом и умом, отомстить убийце, заставив зло увидеть себя в зеркале.

Он старался изо всех сил, чтобы верно и точно выразить и засвидетельствовать память о ней. Но было ясно, что его рассказ не был и не мог стать зеркалом прошлого. Не потому ли, что память, как желе, дрожит и видоизменяется при каждом ударе сердца и плавно, но неумолимо исчезает, поглощаемая голодной и истеричной душой? Или воображение просто нагло и бездумно выбросило память за борт сознания?

Эти вопросы не имели значения. Он просто не желал её терять. Она необходима ему для жизни, но хрупкий и несовершенный ум не мог удержать в живых ни её, ни их историю. Его рассказ изменил её, переписал настоящую историю о рогаликах и молочном коктейле, стёр «их».

Собирался ли он отказаться писать? Нет. С тех пор как не стало Сандры, желание писать стало сильнее, чем когда-либо. Отныне только в рассказах будет течь его настоящая жизнь. Остальное было сном, который однажды тоже превратится в рассказ. Завтра он начнёт работать над новой историей. Он закрыл глаза и положил голову на спинку рабочего кресла, теряя чувство времени и места. Вот картина, которую он наблюдал.

Сандра лежала на его левом плече.

— По мне, ты идеален, — сказала она. — Мне нравится брызг седины в твоих чёрных волосах, хорошо сочетающийся с твоими глазами, которые будто сделаны из тёмного серебра. Из-за колючей щетины ты выглядишь таинственным, храбрым. Нет ничего невозможного для человека, который похож на волка. Смотри, какой глубокий у тебя шрам под губой? Явный завиток посередине шрама должен что-то означать. Может, он отражает мягкую или добрую жилку в тебе? Откуда он?

— Упал с велосипеда, когда мне было лет четырнадцать. Умудрился удариться об острый край тротуара левой стороной лица. К счастью, шрам остался только на подбородке.

— Бедный мальчик, — она взяла его за щёку, шутливо выпучив губы.

Он улыбнулся и поцеловал её.

— Давай поиграем в небольшую игру, — она выпрыгнула из кровати и быстро накинула белый гостиничный халат, не дав ему насладиться её наготой. Она наклонилась над своей бордовой сумкой, из которой вытащила бумагу и ручку. — Меня чуть беспокоит, что ты так скептически относишься к способности психолога понять человеческую природу.

— Только не это, — прошептал он с юмором.

— Нет, я шучу, просто хочу узнать тебя получше. Возьми ручку и бумагу. Нарисуй два квадрата по горизонтали и представь, что это две клетки в зоопарке.

— Хорошо, — он поднялся и подложил за спину подушку. — Что потом?

— Потом нарисуй животное или существо в каждой клетке.

— Любое?

— Всё, что приходит на ум. Затем напиши несколько прилагательных, чтобы описать каждое животное.

— Но я не умею рисовать. Это будет выглядеть ужасно.

— Не беспокойся, это неважно.

Через несколько минут он вручил ей бумагу.

— Что это? — спросила она, указывая на левую клетку.

— Медуза.

— Ясно. Как ты описал её?

— Прорезает пространство, двигаясь плавно и без звука, почти как призрак, но уверена в себе, знает, что делает, вряд ли будет замечена другими существами. В то же время обладает мощным присутствием, и её молчание настолько громкое, что его реверберация расходится в бесконечности.

— Я забыла, что лежу в постели с писателем. А что в другой клетке?

— Тут имелся в виду дракон. Я же говорил, что ужасно рисую.

— Не переживай. Описание?

— Сила, подогреваемая огнём изнутри. Мудрый, всё видит и понимает. Сжигает всё вокруг, но может сжечь и себя. Знает, что очень отличается от других существ. Ничего не боится.

— Чудесно. Итак, всё очень просто. Существо в левой клетке — это то, как ты хочешь, чтобы тебя воспринимали другие. А в правой — то, как ты сам себя видишь.

— Хмм… хорошо. А какие твои животные?

— Ну, левый был дельфином: любит пространство, умный, быстрый, благородный, добрый и эмоциональный.

— А в правой клетке?

— А в правой — единорог. Помню, хотела нарисовать лошадь, но это было бы не совсем то. Лошадь слишком реальна. Я хотела фантастическое существо, живущее только в мыслях, как концепция или символ, но с характеристиками лошади. Хотела, чтобы существо было очень быстрым и сильным, устремлённым вперёд, обдуваемым ветром, и находилось на грани миров, рискуя всем. Единорог умеет летать, а лошадь нет. Чувствую, что у меня есть крылья, и я наблюдаю за всем сверху. Вид оттуда захватывает дух. Я так свободна. На земле недостаточно места для единорога. В этом, наверное, его недостаток.

Он проснулся. Его сердце усиленно билось. Что это было? Сон, подготовка к новому рассказу или миражи памяти? Есть ли, вообще, между ними разница? Каждый из них, как матрёшка, скрыт внутри другого. Но всякую матрёшку можно вынуть и поставить отдельно. Этих же невозможно разделить.

fon.jpg
Комментарии

Поделитесь своим мнениемДобавьте первый комментарий.
Баннер мини в СМИ!_Литагентство Рубановой
антология лого
серия ЛБ НР Дольке Вита
Скачать плейлист
bottom of page