Собачница

Крепкий кирпичный дом, оштукатуренный и аккуратно побеленный, с чистым свежевыкрашенным крыльцом, резными строгими наличниками и зелёным забором как магнитом притягивал к себе. Не столько он, как его обитатели: баба Надя и деда Костя.

Деда Костя, седой ветеран, начинал пехотинцем, прошёл всю войну, два раза горел в танке, выжил, был контужен. Два раза родные получали на него похоронки. Уже и оплакать успели, а мать не верила и ждала. Когда пришёл, это был настоящий праздник, Светлый, Тёплый, Летний — каких мало. Как же по-другому — этой минутой и жили всю войну. Верили — будет и на нашей улице праздник.

Когда собрались в доме родителей односельчане, как принято, пошли рассказы о жизни, о войне вернувшихся фронтовиков, мать долго слушала, а потом тихо сказала:

— Вымолила я у Бога тебя.

После революции, в 30-е, в селе закрыли церковь, а война началась, в соседнем селе открыли храм и разрешили богослужения. Так она туда стала ходить, десять километров туда, десять обратно. Пешком. И в летний зной, и в лютую стужу. А утром на работу.

Живёт в русском сердце жажда справедливости, помноженная на терпение и смекалку, и жажда эта — согнёт любого супостата в бараний рог. И… милосердие живёт. Вот — тётка Ефросинья, вечная труженица, мужа и пятерых сыновей забрала у неё война. Одна осталась она на всём белом свете. Старики рассказывали, когда на последнего, на младшего, похоронку получила, так завыла, жутко, до мурашек, до холодка за спиной. На другом конце села слышно было. Без слов понятно — горе. А когда после войны гнали на восток пленных немцев, зелёных совсем, наварила картошки, отнесла им. Их же тоже ждут матери дома, пусть хоть они вернутся… Откуда силы брались.

Был весенний перестроечный день, каких много. В тот день я, уставший и слегка измотанный, возвращался со школы. Баба Надя (всегда, сколько помню себя, доброжелательная и отзывчивая) выходила на улицу, отворив калитку.

Дружный собачий лай огласил всю округу, оповещая о выходе из дома своей хозяйки. Сколько их было? Двадцать, тридцать или ещё больше, не знаю, но точно — много.

— Баба Надя, зачем ты их всех к себе собираешь. Всё понимаю, любовь к братьям нашим меньшим — никто не отменял. Ладно, ну одну, ну максимум две. Зачем столько то? — спросил я. — Ведь с соседями вечные проблемы, Пашинины регулярно жалобы пишут, у них обоняние страдает от собачьих ароматов. За глаза собачницей называют.

Бабушка улыбнулась своей всегдашней улыбкой. Мудрой и понимающей. Спокойно от такой улыбки на душе, мирно и радостно.

— Знаешь, я когда вот такой как ты была, война началась. А жили мы в Ленинграде. Когда стало совсем тяжко, родители отправили меня в сельскую местность к родным. Тогда казалось, что там больше шансов выжить. Папа свой паёк отдавал мне, а когда не брала, говорил, что не голоден и их кормят от пуза на работе. При этом поглаживал вздувшийся от голода живот. За день до моей отправки он улыбался и развлекал нас с мамой, играя на старом немецком пианино. Он всё извинялся, что оно расстроено. Старался шутить. Это я потом после войны узнала, что папа через три дня умер от голода.

Привезли меня, а родных дома не оказалось. Оставили в хате, пододвинули ведро с водой, и все. Дверь закрывать не стали. Осталась одна, что делать, не знаю. Ослабла так, что с трудом кружкой воду черпала и пила. И вот вижу однажды, в приоткрытую дверь входит собака и кладёт мне на кровать сухарик. Рыжая такая дворняжка, с подпалинами. И, лизнув шершавым языком моё лицо, уходит. Я ведь сначала подумала, что у меня от голода видения начались. Потрогала рукой, а сухарик — настоящий! Помочила в кружке с водой и съела.

И стала та собачка появляться каждый день и приносить сухари. Принесёт, положит и уйдёт. Десять дней или больше, сейчас уже не помню. Но наступил день, когда она не пришла. Ждала я ее, ждала — нету.

Только когда родственники вернулись, то очень удивились — что я жива, проведя столько времени без пищи. Я им про собаку, про сухари рассказала. Они не поверили, посчитали, что я брежу.

Только когда зашли за хату в огород, увидели околевшего рыжего пса с подпалинами, кожа да кости. Он лежал с сухарем в зубах, а в приоткрытом глазу отражалась бездонная синева небес. Для меня до сих пор загадка, как же так, сам не ел, а маленькой девочке приносил. Однажды рассказала знакомому кинологу.

Он недоверчиво выслушал, внимательно посмотрел на меня и спросил:

— Сама придумала? — а что тут придумывать, какие ещё нужны доказательства — вот она я.

Вот поэтому я всю жизнь не могу пройти мимо братьев наших меньших, нуждающихся в помощи.

Сколько вынесла наша женщина — не дай бог вынести никому. И когда говорят, что много воды утекло, что пора бы забыть ту страшную войну, встают у меня перед глазами две светлые души: наши баба Надя и деда Костя. И понимаю, что даже если бы захотел забыть — не смог.

Справедливость

Во времена, когда деревья были большими, а мы росли и взрослели на улице, а не в соцсетях и главным нашим воспитателем был двор, уличная шпана являлась кумиром многих сверстников. Меня же увлечение блатной романтикой в целом обошло стороной… Нет, понятно, и Круга с Кучиным слушали, и яблоки с чужих огородов таскали. Но вот чтобы всю жизнь «по понятиям» — этого не хотелось, как и большинству находящихся в здравом уме и ясной памяти.

Жизнь — лучший учитель. Она не уговаривает, не упрашивает, она просто бьёт. Жестко, в кость. Прямой справа в челюсть на противоходе. Поневоле приходит понимание: если учишь и усваиваешь уроки — всё будет хорошо… Если нет, то терпеливый учитель — жизнь будет продолжать бить. Мозги включать необходимо. Прав был Хайнлайн: «Самое мощное оружие — то, которое у человека за ушами. Конечно, при условии, что оно заряжено».

После окончания школы я поступил на заочный в техникум и пошёл работать на шахту. Шахта была градообразующим предприятием, вокруг которого кучковался и жил район. Старое советское здание АБК, где над входом красовался мозаичный дедушка Ленин, с улыбкой встречающий спешащих на работу шахтёров. Отшумела горбачёвская перестройка, и на дворе полыхало ельцинское время, а Ильич всё так же приветливо и хитро улыбался труженикам.

День как-то с утра не задался. У входа в бендяк слесарей опрокида, практиканты развлекались, предлагая проходящим шахтёрам забить гол нарисованным мячом в нарисованные на стене ворота. Основным принципом этой шпаны было безделье. Помните:

— Паренёк, ты что делаешь?

— Баклуши бью!

— А ты?

— А я ему помогаю!

Я шёл не глядя по сторонам, сегодня мне проблемы были не нужны…

— Студент, а слабо гол забить? — спросил весёлый паренёк, в упор глядя на меня своими маслянистыми глазами с ловко приделанным к ним носом размером с флюгер.

— Ты пас дай, а я не промахнусь!

Серая масса корешей-фазанщиков от неожиданности явно оживилась, а в воздухе остро запахло надвигающимся конфликтом. Аж адреналин ударил в голову.

У бритоголового, который был поближе ко мне, под рукой лежал отбойный молоток.

— А Мурку на молотке слабо сыграть? — спросил он, кивая на отбойник.

— Без проблем — отвечаю, — только инструмент настрой, чтобы не сфальшивить…

Тут ещё большее оживление произошло в рядах практикантов.

— Ты откуда такой дерзкий выискался? — недобро сверкая глазами, спросил меня парень с носом-флюгером.

— Местный, а ты откуда?

— Я микрашенский, живу на улице Ленина.

— Ты ошибся, что живёшь на улице Ленина: ты ведь живёшь не на улице? Дом стоит, конечно, на этой улице…

Он так и обалдел, давай невнятно лепетать, что это одно и то же.

— Парни, он сам сказал, что живёт на улице, а как она называется — это дело пятое. Так?..

Практиканты загалдели:

— Так-так, нечего отпираться!

Он посмотрел на меня взглядом, не сулящим ничего хорошего, и сказал:

— Ты что, меня за дурака держишь?

— Нет. Но я могу ошибаться…

Вдруг пришло полное успокоение. Как-то стало понятно, что сегодня придётся подраться с несколькими крепкими парнями, которые рассчитывали на то, что я буду работать вместо них. А они, естественно, будут в это время отдыхать.

Я был молод, здоров и временами удачлив. Драться не любил, но от поединков не отказывался. Нападавших было несколько. Начало складывалось вполне даже удачно. Хук справа на уклоне у меня получился на загляденье, и один из нападавших стремительно отлетел к забору, в конце своего скорбного пути пробороздив снег лысой головой.

И в тот же самый миг философ с большим носом резко подпрыгнул и шустро двинулся вперёд, но отлетел от моего левого, боднув головой соседа в грудь.

— Запрещённое движение головой! Не шали! Очки сниму, — улыбнувшись бросил ему в ответ.

— А-а-а, гад, прибью! — истошно заорал он на всю округу.

Мимо проходили здоровенные шахтёры, внимательно всматриваясь в происходящее. Но никто не рисковал ввязываться в заваруху. Своя рубаха ближе к телу. Отмахиваясь, я чувствовал, что потихоньку начинаю выдыхаться. Всё-таки четверо — это перебор. Правда малолетка не в счёт, он постоянно путался у своих под ногами и больше мешал им, чем помогал. Но и три с половиной на одного тоже много…

Вдруг неожиданно подскочил маленький, щупленький мужичок и ловко отоварил одного из нападавших. Я в это же время как-то удачно приложился второму. Чувствуя, что «дело пахнет керосином», малолетка «слинял» за угол. Третий после очередной серии по корпусу с контрольным в челюсть решил больше не подниматься. В общем, мы победили…

Добрым человеком оказался местный рецидивист со стажем — Рантуха. Его у нас каждая собака знала. Именно тогда я понял, что тяга к справедливости присуща человеку не зависимо от того, сидел он или нет. Даже больше скажу: иногда сидевшие в советское время понимали справедливость гораздо острее и правильнее, чем простые обыватели.

Казанки были сбиты на обеих руках. Лицо в крови. Одна нога побаливала. Спустились в подвал умыться. Жора, из местных слесарей опрокида, громыхавший в закутке за шкафом тарелками, поразил своей способностью съесть солёную селёдку с хлебом, запив всё это молоком. Примерно через полчаса после принятия пищи, с бледным, как стена лицом, он философски изрёк:

— Что-то мне нехорошо, наверно, магнитные бури…

Правильно, Жора, это бури! Как же без них!

Сильно отдала резкая боль в ступне. Стянул сапог с раздувшейся ноги, размотал портянку (на шахте до сих пор вместо носков используют портянки, так удобнее). Внимательно осмотрел ступню. Да, блин, проблема…

Рантуха улыбнулся и спросил: знаешь, почему ноги так пахнут?

— Ну и почему?

— А откуда, думаешь, они растут? Вот потому и такой аромат…

Смеяться было больно. Но сегодня я увидел справедливость в действии. Эти ребята наконец-то поняли, что и на силу найдётся сила. И олицетворением этой справедливости оказался рецидивист со стажем. Весь в куполах… Те, кто проходил мимо, будут, наверное, придя с работы, учить своих детей честности и справедливости, другим правильным вещам. Но ведь слово без дела — мертво.

Смыв кровь с лица, как-то вырвалось:

— Говорят, у Соломона было кольцо, глядя на которое, он в горе не печалился, а в радости сохранял спокойствие. А надпись была такой: «Так будет не всегда…» Очень надеюсь на это!

Очень хотелось мира!

P. S. Рассказы участвуют в международном литературном конкурсе короткого семейного рассказа «Мы и наши маленькие волшебники.