* * *

Умные глаза Фила, его добрый и спокойный нрав, как я уже не раз ловил себя на мысли, не позволяли мне думать о нём плохо. Это с одной стороны, а с другой — человек, на которого напал кот и который находится в больнице, — в реанимационном отделении с тяжёлой травмой.

К тому же произошедшее не случилось как-то спонтанно-случайно. Расправа кота над человеком готовилась им планомерно, в течение длительного времени. Животное упорно выбирало удобный момент, чтобы застать жертву врасплох и внезапно напасть… Это коту удалось сделать. Фил выбрал подходящий момент, когда хозяин с высокой температурой чувствовал себя совсем плохо и не мог оказать никакого сопротивления. Имелась и отличная мишень. Незащищённая одеждой человеческая плоть ноги оказалась для озверевшего кота лёгкой добычей. Всему этому имелось подтверждение, точнее действительные, ненадуманные свидетельства. И не чьи-нибудь, а самого близкого и горячо любящего кота человека — его хозяйки.

Фаина Ивановна оказалась со мной настолько искренна, что даже не постеснялась поведать о своей полной растерянности в связи с возникшей в семье сложной обстановкой. С котом расстаться она никак не могла. Но и с мужем тоже. А всем вместе жить, точнее проживать в одной квартире, стало опасно. Повторного нападения кота на мужа Фаина Ивановна исключить не могла. Постоянно же держать кота в маминой комнате взаперти оказалось бы просто чудовищно.

Замкнутый круг, да и только. Вся трагичность ситуации состояла ещё и в том, что Фаина Ивановна никак не могла решиться сделать выбор. И муж, и кот ей были одинаково дороги. А другие варианты отсутствовали…

За жизнью кота стояли яркие и неизгладимые воспоминания о её горячо любимой мамочке. Фаина Ивановна могла часами вспоминать о том, как её мама не спала ночами, вскармливая маленького котика из чайной ложечки, когда у того случилось засорение кишечника и он отказывался самостоятельно есть. А когда кот выздоровел и всё возвратилось на круги своя, мама выглядела такой счастливой, что целую неделю звонившим ей по телефону друзьям радостно сообщала о благополучном исходе болезни её питомца. Она часами рассказывала подробности его лечения. Ещё её мама со знакомыми делилась своими наблюдениями о том, что Фил своим положительным биополем не только лечит её болячки, в особенности сердечную аритмию, но и продлевает ей жизнь. А так как мама раньше работала врачом-терапевтом, то ошибаться в этом, естественно, не могла. Известно, что врач умеет чувствовать и понимать свой организм как никто другой.

Если мама после смерти их старого кота сразу почувствовала себя плохо и у неё появилась слабость и быстрая утомляемость, вынуждающая пожилого человека много находиться в постели, а жизнь стала казаться оконченной, то после появления в доме Фила её состояние резко улучшилось. Маленькое пушистое существо изменило отношение старого человека к жизни. Она сразу раздумала умирать и отправляться вслед за усопшим котиком. У мамы открылось второе дыхание. Пять лет она не знала, что такое сердечный недуг. А у неё тем не менее все эти годы развивался прогрессирующий и неизлечимый рак крови. И вот, отметив своё семидесятилетие, ровно через три дня она навсегда заснула, прижимая обеими руками к своей груди любимого Фила.

Животное терпеливо ожидало прихода Фаины Ивановны в мамину комнату, ни на секунду не пошевелившись, хотя тело человека уже остыло. Лишь с её появлением Фил аккуратно выскользнул из объятий ушедшей из жизни старшей хозяйки и, полизав на прощание её исхудавшие руки, которые его ласкали на протяжении многих лет, забился под кровать и сутки оттуда не выходил.

Кот тяжело перенёс смерть любимого человека. Только на третий день, к вечеру, он вылез из-под кровати, полакал немного воды и, не притронувшись к корму, снова забился в своё убежище. И так на протяжении девяти дней. В этот период Фаина Ивановна подметила, что Фил перестал забираться на мамину постель и проводил всё время только под её кроватью. С десятого или одиннадцатого дня Фил начал понемногу есть.

Фаина Ивановна не могла смотреть на кота без содрогания. Вместо упитанного животного с блестящей шерстью, она держала на руках его живое подобие, которое за девять дней голодания стало совсем невесомым. Но она твёрдо знала, что Фил, как и она, тяжело переживает смерть единственного близкого им человека. Но время для них двоих оказалось лучшим лекарем. К середине следующего месяца Фил набрал потерянный вес. Его шерсть перестала превращаться в матового цвета спутанные колтуны. Кот начал наводить красоту на своём теле. Он с утра до вечера трудолюбиво вылизывал шерсть и вскоре стал походить на прежнего Фила.

Но что для Фаины Ивановны стало совсем удивительным, так это появившееся у Фила совершенно новое отношение к маминой комнате. Он перестал вообще туда заходить. Проводил всё время или в комнате Фаины Ивановны, на её кровати, или на кухне, выбрав для этого мягкий угловой диванчик. И несмотря на то что Фаина Ивановна ликвидировала мамину кровать, сделала в комнате ремонт, превратив её в гостиную, Фил там находиться всё равно не желал. На это у кота, по-видимому, имелась какая-то своя причина… «А может быть, у Фила появилась злость на Феликса Николаевича за то, что тот стал насильно закрывать его именно в этой комнате», —пытался я докопаться до истины.

* * *

Где-то на седьмой или восьмой день пребывания Фила на карантине очередной приход Фаины Ивановны на ветеринарную станцию совпал с моим дежурством. Она была очень рада нашей встрече и первый раз за эти дни находилась, как никогда, в приподнятом настроении.

На её первый вопрос, который она мне обычно задавала «Как Фил?», я ей, как всегда, ответил, что всё без изменений. Котик спокойный и ласковый, только немного стал отчего-то задумчив. Это состояние, как мне показалось, у него появилось в последние два дня. Кот даже хуже стал есть. Но, по нашему заключению, на это у Фила имелось веское основание. Жил-то он не в своей квартире, а в казённом доме. Постоянный лай соседствующих за стеной отловленных бродячих собак, мяуканье кошек — всё это, по-видимому, со временем ему надоело. Вот и стал он грустить по своему родному дому.

— Терпи, Фил, терпи! Через несколько дней ты будешь дома, — говорили ему сотрудники карантина.

Не знаю почему, но именно к этому коту все испытывали неподдельную симпатию. А санитары даже его расчёсывали, хотя выполнение подобных косметических процедур в их должностные обязанности не входило. Фил в ответ благодарно мурлыкал, подчёркивая подобным поведением свой добрый нрав. Люди относились к нему так, словно перед ними находился не кот-людоед, а постоялец, оставленный владельцами на время своей короткой командировки. Подобные случаи в практике нашего ветеринарного заведения встречались редко, но всё же случались. И карантинный стационар являлся для них прообразом гостиницы или пансионата.

Так вот, как я отметил, Фаина Ивановна была впервые за много дней заметно повеселевшей. После того как она пообщалась с Филом, она сообщила мне причину её хорошего настроения. Оказывается, все эти дни после произошедшей трагедии, Фаина Ивановна, как и её муж, жили в постоянном страхе, что изуродованную котом ногу врачам придётся ампутировать. И на эти опасения у них имелись веские основания.

Но искромсанная рана на ноге больного, к великому удивлению лечащих врачей и самого Феликса Николаевича, стала быстро заживать. Причём, как констатировали хирурги, самым настоящим первичным натяжением, то есть без всяких гнойных и воспалительных процессов. Одним словом, как чистая хирургическая рана после искусно проведённой операции, со всеми соблюдёнными требованиями стерильности, что для медицинских умов явилось парадоксом. Ведь врачам было хорошо известно, что рана от укуса животного априори является инфицированной и поэтому, какой бы она ни была по размеру — большой или маленькой, в ней всегда развивается гнойное воспаление. Поднимается высокая температура тела, которая, не спадая, держится несколько суток. Возникает боль, появляется краснота, как по всему периметру раны, так и за её пределами. Больные с такими ранениями, как правило, пребывают в отделениях гнойной хирургии.

А у Феликса Николаевича температура тела оставалась на протяжении всего этого времени субфебрильной, то есть по утрам нормальной, а к вечеру поднималась до 37,3–37,5 градусов Цельсия. В подобных случаях, чтобы снять воспаление раны, врачи с первого же дня назначают больному антибиотики, без которых спасти жизнь больному вряд ли можно. Как хорошо всем известно, если бы не применение этих чудодейственных лекарств, редко кому из больных с гнойными процессами удалось бы быстро поправиться. Да и вообще, выжить.

Но случай с Феликсом Николаевичем являлся особым. Дело в том, что во время одной из наших первых бесед, Фаина Ивановна, рассказывая о незащищённости организма европейцев, работающих в африканских странах, кратко обмолвилась и о болезни своего мужа. В прошлый раз, мне помнилось, она сообщила, что Феликс Николаевич страдал малярийной лихорадкой, которая у него периодически проявлялась. А сейчас она мне поведала подробности о ещё одной его загадочной африканской болезни.

Как рассказала Фаина Ивановна у Феликса Николаевича, когда он жил в Африке, на голени появилась маленькая язвочка серого цвета, которая вела себя чрезвычайно странным образом. Не болела и не беспокоила. Но с наступлением лихорадочного состояния в его теле, она словно оживала — увеличивалась в своём размере и принимала зловеще чёрный цвет. Такое состояние у язвы держалось до тех пор, пока не спадала высокая температура тела. Однако после её падения у больного, всё равно самочувствие оставалось плохим. В последующие две недели Феликс Николаевич как раз испытывал во всём теле сильную слабость. Именно в этот период язва на голени снова приобретала серый цвет. Вот из-за этой изнурительной болезни детский врач, не продлив контракт, вернулся на родину. Болезнь Феликса Николаевича оказалась совершенно неизвестной для специалистов тропической медицины и врачам других специальностей.

По возвращении из Африки Феликс Николаевич целый год лечился то в одной медицинской клинике, то в другой. И нигде врачи не только не смогли поставить точный диагноз, но и оказались не в силах оказать больному действенную квалифицированную помощь. Правда, детский врач на своих коллег не обижался, так как хорошо знал, что Африка таит в себе не только много опасного для здоровья белого человека, но ещё больше — неразгаданного.

Он даже не предполагал, когда давал хирургам своё согласие на иссечение язвы, думая, что это ему поможет избавиться от болезни. Но скальпель не только не вызвал улучшения его состояния, но наоборот — всё мгновенно ухудшилось. То место, где располагалась язва, мгновенно почернело и быстро увеличилось в размере. Поднялась высокая температура. Оперированная нога от ступни до паха воспалилась, стала отёчной, слоновой. А паховый лимфатический узел приобрёл размер куриного яйца.

Врачи медицинского учреждения, в котором лежал Феликс Николаевич, — хирурги, терапевты, инфекционисты — забили тревогу и на общем консилиуме решили применить самый сильный и лучший в мире антибиотик, который срочно и специально для него прислали из Швейцарии. Всемирная Организация Здравоохранения всеми силами старалась помочь своему бывшему сотруднику.

Высоченную температуру с помощью мощного антибиотика у больного удалось снизить только на седьмой день. Успокоилась и рана. Но когда сняли бинтовую повязку, ахнули… К удивлению и огромнейшему разочарованию врачей, на том же самом месте, где буквально неделю назад они вырезали чёрную язву, она, словно смеясь над ними, появилась вновь. Причём стала в два раза больше.

И одновременно проявились неожиданное осложнение. Почки Феликса Николаевича не выдержали нагрузки мощного антибиотика. Если бы не аппарат искусственной почки, неизвестно чем бы закончилась его болезнь. Точнее, врачи заблаговременно предупредили Фаину Ивановну о невозможности выздоровлении больного. К смерти мужа она была готова.

На протяжении десяти дней, аппарат «Искусственная почка» круглосуточно выполнял функцию человеческих почек. И смерть, сжимающая в своих костлявых руках отточенную косу, пронеслась мимо Феликса Николаевича. Он чувствовал её холодное дыхание, но, наперекор прогнозам врачей и профессоров, детский врач выжил. Как результат перенесенного осложнения почек, его организм больше не воспринимал никаких антибиотиков и сульфапрепаратов. Лечащие врачи, да и сам Феликс Николаевич поняли: любой воспалительный процесс в его организме, включая банальное воспаление лёгких, лечить оказалось бы нечем.

Более того, на любые мази, присыпки, примочки, компрессы, язва стала реагировать бурным раздражением. Сразу воспалялась и увеличивалась в размерах. По краям становилась ярко-красной, а середина, словно в злобе, начинала чернеть ещё больше. Феликс Николаевич в сердцах как-то назвал её «живой поганой тварью». Без содроганья и омерзенья он на неё даже не мог смотреть. Никаких врачебных вмешательств уже не проводилось и после очередного спада лихорадочного состояния, боль в голени постепенно утихала, язва уменьшалась в размере и возвратилась в прежнее состояние. Всё произошло по первоначальному сценарию. Только стало пошаливать сердце…

Заключительный консилиум медицинских светил, проходящий в бурных научных спорах, пришёл к единодушному мнению, что самое правильное — ничего с язвой больше не предпринимать. Как хорошо запомнила Фаина Ивановна выражение одного из маститых академиков, который ей тогда откровенно признался, что медицина — это искусство лечения, а в случае с её мужем никакого лечения быть не может. А значит, медицина в данном случае оказалась совершенно бессильной и бесполезной. Само же лечение просто бессмысленным, скорее даже вредным. И с этим правильным, но тяжким выводом она была полностью согласна.

Ведь Фаина Ивановна ещё со студенческой скамьи, хорошо помнила древнюю латинскую пословицу: Bene dignoscitur, bene curatur — «Хорошо поставишь диагноз, хорошо будешь лечить». А если нет диагноза и неизвестно, что лечить и чем лечить, то это означает только одно — вредить больному.

И опять Фаина Ивановна в своих рассуждениях уже в какой раз сослалась на хорошо известную не только медицинским врачам, но и ветеринарам, самую важную заповедь: «Не навреди!»

Действительно, любого медицинского вмешательства организм больного уже вынести не смог бы. И самым правильным решением лечащих врачей стала выписка больного домой.

Феликсу Николаевичу ничего не оставалось делать, как только бинтовать ногу и пребывать на инвалидности в глубокой тоске. О каком-либо медикаментозном лечении его неизвестной африканской болезни следовало напрочь забыть и распрощаться навсегда с мыслью о возвращении нормального здоровья и весёлого настроения.

Но он твёрдо знал и верил, что Всемирная Организация Здравоохранения не оставит своего бывшего сотрудника, беззаветно отдававшего здоровье на благо других людей. Её сотрудники постоянно держали Феликса Николаевича в курсе всех последних исследований мировой науки в области подобных по симптоматике заболеваний.

Но каких-либо сведений о лечении или хотя бы намеков на раскрытие этиологии, то есть причины подобного заболевания ему не поступало. Пачки писем с красивыми почтовыми марками разных стран мира лежали на письменном столе Феликса Николаевича. Но они только содержали вежливые сострадания его коллег по ООН и являлись какой-то совсем крошечной надеждой на исцеление.

Так вот, когда Феликса Николаевича доставили в Институт скорой помощи имени Склифосовского и дежурный врач выяснил у больного и его жены не только обстоятельства травмы, но и подробнейшую историю сопутствующей болезни, он понял, что к ним поступил больной, которому никакие лекарства, кроме поддерживающих работу сердца, применены быть не могут.

Кровяное давление у пациента оказалось в норме, работа сердца нареканий тоже не вызывала, поэтому запись врача выездной бригады скорой помощи в сопроводительном документе об имевшей место обильной кровопотере у больного расценили, как некоторую неточность. Это в свою очередь говорило о том, что никаких переливаний крови или её заменителей пострадавшему не требуется. Так же как и была невозможность использования антибиотиков и других медикаментов для обработки раны. На искусанное место наложили только давящую повязку и больше ничего. Стерильный бинт, по заверениям пациента, ухудшения поведения язвы раньше не вызывал.

Что же касается самой чёрной язвы, то дежурные хирурги ничего сказать о ней не могли. Ведь кот так изгрыз ногу Феликса Николаевича, что вместо большого чёрного кратера на ноге зияла обширная и глубокая кровавая рана.

Врачи вначале даже не верили, что это работа обычного домашнего кота, а не хищной тигровой акулы или зубастого нильского крокодила. Единственное, что отличало деяние кота от этих хищников, так это то, что хищники жрут человека без разбора, жадно отрывая куски мяса от живой плоти. А кот, вгрызаясь в ногу жертве, не менее свирепо, чем любой из названных животных, выжрал почему-то только язвенную субстанцию. Скорее всего, подумали врачи, это он сделал для того, чтобы ненавистному им человеку было намного больнее. И проделал зверь-садист это чрезвычайно ловко и с такой ювелирной точностью, что рядом лежащие здоровые ткани от его острых зубов совершенно не пострадали. Одним словом, Фил поработал достаточно аккуратно, словно хирург острым скальпелем, с профессионально выверенными движениями своих умелых рук.

Когда в приёмном отделении, во время осмотра дежурным врачом его раненой ноги, Феликс Николаевич увидел, что стало с его язвой, ему всё сразу стало ясно… Травма язвы означала конец его мучениям… Жить на белом свете ему оставалось совсем недолго. Насильно поврежденная «злопамятная» язва этого простить ему не могла. Стремительное повышение температуры тела, страшное воспаление ноги и невозможность применения любого антибиотика. Сепсис, интоксикация и инфекционная аллергия с отёком гортани, затем почечная и сердечная недостаточности, глубокая кома и смерть… Ему, грамотному врачу-клиницисту, были хорошо известны последствия нападения кота, которые сулили только одно — летальный исход. В ушах появился знакомый звук скрежетания точильного камня о железо. Это его старая приятельница, смерть, взялась за своё любимое занятие — принялась затачивать косу. И больной приготовился достойно уйти из жизни….

О неблагоприятном прогнозе своего состояния Феликс Николаевич сообщил жене, во время её очередного дежурства у его постели. Для неё это неожиданной новостью, конечно же, не явилось. Она, как грамотный врач, хорошо знала обречённое состояния мужа, но всячески старалась его поддержать в эти, можно сказать, последние дни, пока он находился ещё в ясном сознании.

Мне на минуточку представилось душевное состояние Фаины Ивановны, в котором она пребывала на тот момент. Видеть перед собой любимого, совсем не старого человека, который со дня на день должен был умереть и которому она, любящая жена, к тому же врач, ничем не могла помочь… И при этом ещё сознавать, что виной этому являешься ты, то есть твой кот. Ко всему этому ещё сохранять самообладание, оставаться красивой и ходить на работу. Да! В моих глазах Фаина Ивановна выглядела просто героической женщиной.

* * *

От всего, что я услышал в этот день от Фаины Ивановны, моё сердце в волнении бешено колотилось. А в мыслях бессвязно носились её фразы о крокодилах, акулах и о коте Филе, который, в отличие от них, почему-то аккуратно выжрал только язвенный очаг. Словно знал о болезни Феликса Николаевича и невозможности его спасения при подобной травме. Со всей своей звериной ревностью и коварством кот, вообразив себя Верховным судьёй, безапелляционно приговорил к смерти появившегося в их доме постороннего, бесцеремонно решившего стать вожаком их маленькой стаи. А «пришлый», вторгшийся в спокойную и размеренную жизнь, назло коту не погибает из-за заражения крови, сердечной и почечной недостаточности, а идёт на поправку. При этом никакой ненависти к любимцу своей жены не испытывает…

Но всё равно их жизнь втроём невозможна из-за большой вероятности повторного нападения кота. Фил-то наверняка опять будет мстить чужаку, до тех пор, пока напрочь не изгонит его со своей территории.

И при всём этом Фаина Ивановна жить без кота не может. Слишком велика память о маме. Да и сама она Фила безумно любит, своего сынка родного… Как разрубить этот гордиев узел я не знал, и от своей беспомощности у меня голова шла кругом.

Неужели мы, ветеринары, оказавшиеся втянутыми в эту жутчайшую историю и ставшие не только её свидетелями, но и участниками, не сможем объяснить причину случившегося, и окажемся не в состоянии помочь её действующим лицам сохранить семью, думалось мне. Кто же ещё, кроме нас, сможет разобраться в этой непростой зоопсихологической драме, в которой главным героем, выступает домашний кот Фил… Правда, я вначале хотел сказать, самый что ни на есть обычный кот, каким на первый взгляд он мне показался — простым уличным, беспородным. Это уже потом мы узнали о его породе и богатом родословном древе. Однако суть дела заключалась не в породе, а в его необъяснимом поведении, по отношению к человеку. Вот что оставалось для меня основной загадкой, лишившей меня покоя…

За эти несколько мучительных дней, что я погрузился в эту трагическую историю, в моей голове появились кое-какие маленькие, незначительные, на первый взгляд, подсказки. И они меня, словно собаку-ищейку, взявшую след, подстёгивали к разгадыванию такого неадекватного поведения Фила. С той лишь небольшой разницей, что у ищейки при поиске имеется чёткий ориентир — специфический запах, а у меня пока имелось всего на всего только одно огромное желание помочь семье не распасться; уберечь любящих друг друга людей от скоропалительного развода и, конечно же, спасти хозяйку от разлуки с любимым котом, а его — доброго мурлыку — от эвтаназии.

Как-то само собой у меня родилось желание навестить Феликса Николаевича, услышать от него лично ещё раз всё, что узнал о нём от Фаины Ивановны, и то, в чём он не мог признаться своей жене, по известной причине… Например, что, мол, действительно, был с котом груб — всего один раз пнул его ногой или, разнервничавшись, взял Фила за шиворот, грубо вышвырнул из спальни, или ещё что-нибудь, эдакое…

Нам, ветеринарам, достоверно известно, что кошки, как правило, своей незаслуженной обиды и унижения людям не прощают. Мне казалось, что если эта версия найдёт подтверждение, то всё сразу встанет на свои места. Хотя она, по моему внутреннему убеждению, являлась самой несостоятельной и маловероятной. Я и сам в неё особенно не верил. Она несколько раз непроизвольно всплывала в моём сознании, и каждый раз перед моим взором вставал добрейший человек, совершенно не способный на грубое отношение к животному. Но, как говорится в русской поговорке, «чем чёрт не шутит»? Конечно, откровенное признание зверски искусанного человека в некорректном обращении с котом сразу прояснило бы ситуацию, но в то же время не могло бы повлиять на сохранение семьи.

А главные вопросы, сверлившие моё сознание и не покидающие мой мозг, как мне казалось, имеющие для меня как научный, так и практический интерес, оставались так и непроясненными. Почему кот выгрыз только язвенную ткань? Почему не возник и не развился воспалительный процесс в укушенной и наверняка инфицированной кошачьими зубами огромнейшей ране? Не имея на них чётких достоверных ответов, мне оставалось только, используя свои ветеринарные познания, практический и жизненный опыт, рассуждать и домысливать. Изъеденная котом язва за своё очередное «беспокойство» должна была, как тогда, в случае с её хирургическим иссечением, начать сводить счёты со своим хозяином — гнойно воспалиться и разнести ему ногу — от голени до паха, вызвать сепсис всего организма и на этот раз уже точно лишить жизни…

Моя идея, навестить Феликса Николаевича Фаине Ивановне понравилась Она подробно сообщила мне о часах посещения больных, подробно объяснив, как отыскать палату её мужа.

* * *

Московский Институт скорой помощи имени Склифосовского, названный в честь знаменитого русского хирурга, ученика выдающегося Пирогова, в обиходной речи горожан называемый сокращённо Склифом, вызывал смешанное чувство.

С одной стороны, у тех, кто оказывался на Садовом кольце и видел перед собой уникальное и красивое строение со скульптурными группами, колоннами, красивыми фронтонами и лепниной — памятник отечественной архитектуры, относящийся к концу XVII— началу XIX века, от подобной красоты возникало эмоционально приятное ощущение. Русские зодчие умели в те времена строить не только добротно, но и красиво. Тем более, заказчиком комплекса строений являлся сам граф Шереметев, решивший увековечить в городе Москве память о своей жене, выдающейся актрисе.

Следует отметить, что это великолепное строение раньше являлось богадельней. Несколько десятков, а может быть даже сотен тысяч российских неимущих инвалидов, вплоть до самой революции семнадцатого года обретали здесь приют: получали сытную еду и бесплатную медицинскую помощь. С приходом к власти большевиков, богадельню превратили в больницу. А Наркомздраву было предписано срочно закрасить на стенах и потолках иконопись, провести реставрацию строений и следить за их сохранностью, что в течение всего времени исправно выполнялось московскими городскими властями.

С другой же стороны, постоянно завывающие звуки сирен машин скорой медицинской помощи, несущихся в приёмное отделение и так же стремительно выезжающих через металлические ворота за новыми больными, тут же возвращали нас из прошлого к реальности. И заставляли на мгновение задуматься о хрупкости человеческой жизни и воочию почувствовать о том, как много людей ежеминутно нуждается в экстренной медицинской помощи. А ещё о том, как прекрасное состояние здоровья любого человека может мгновенно и круто измениться на противоположное. При этом здравомыслящий человек начинал понимать, что никто от этого не застрахован — ни большими деньгами, ни высоким положением в обществе.

Со стороны смотрящему на Склиф ничего больше не оставалось, как только твёрдо уяснить себе, что все мы земляне — простые смертные люди и ходим, что называется, под Богом. А ещё — несколько раз перекреститься, обратившись к Всевышнему со словами просьбы: «Не приведи меня сюда, Господи!» Хорошо, если эта мольба кому-то из мирян поможет…

* * *

Институтский корпус сверкал на солнце своим позолоченным шаром, венчающим купол основного здания. В самом же здании красоты имелось не меньше. Как оказалось, купол изнутри был покрыт уникальной цветной живописью. И как-то с трудом представлялось, что в таком музейном храме зодчества на простых железных койках лежат больные люди. Но именно в этом и содержалась главная задумка графа. Потому что, когда больным становилось легче и врачи им разрешали вставать с постели, они, передвигаясь по зданию и любуясь уникальными произведениями искусства, непроизвольно оказывались под положительным влиянием красоты, от чего ещё быстрее шли на поправку.

Хирургическое мужское отделение, в котором лежал Феликс Николаевич, располагалось в одноэтажном флигеле этого красивого ансамбля. Без труда отыскав его палату, я приоткрыл дверь и бесшумно вошёл.

В небольшой палате стояло две койки. На одной из них, прямо напротив входа, лежал небритый мужчина с закрытыми глазами с поднятой над кроватью загипсованной ногой, которую в этом положении удерживало примитивное устройство, состоящее из стального троса, шедшего от гипса через блок за спинку кровати, где заканчивалось двумя увесистыми гирями. Мне стало понятно, что у человека сломана нога и, чтобы кости срослись без смещения, врачи их держат в таком вытянутом положении. Этот больной, естественно, являлся не тем, к кому я пришёл.

У стены напротив, на аккуратно застеленной постели, поверх одеяла в коричневой байковой пижаме лежал другой больной. Он читал газету, и его лица я не видел. Так как мужчина находился одетым, у меня возникло сомнение по поводу номера палаты, в которую я заглянул. Не успел я выйти из палаты и прикрыть за собой дверь, как больной со сломанной ногой, открыв глаза и приняв меня за дежурного врача по причине того, что на мне был белый халат и шапочка, тут же громким голосом потребовал назначить ему ещё один укол обезболивающего наркотического средства — морфия, промедола или омнопона. На что я, естественно, ответил ему отказом, но при этом дав своё пояснение.

Мужчина в пижаме, а это был Феликс Николаевич, заранее предупреждённый женой о моём приходе, тут же встрепенулся и, поднявшись с кровати, не глядя, метко попав ногами в стоявшие под ней больничные тапочки, направился мне навстречу.

— Анатолий Евгеньевич! — произнёс он моё имя.

— Феликс Николаевич! — ответил я.

Мы пожали друг другу руки, и я успел подметить, что моя оказалась намного бледней, по сравнению с его тёмной, глубоко пропитавшейся африканским загаром.

Феликс Николаевич выглядел загоревшим, как будто только что приехал с юга. Белая голова, точнее его седые волосы, резко контрастировала с тёмной кожей. И на что ещё я сразу обратил внимание, так это его глаза и манера общения. А весь облик этого человека излучал не только глубокий ум, но и огромную душевную доброту. И, конечно же, моим ожиданиям, что услышу от него признание в том, что он грубо обошёлся с Филом и покаяние в этом, сбыться было не суждено. Живой портрет детского врача являл собой эталон человеческого гуманизма во всех его проявлениях.

Так как никаких врачебных процедур у Феликса Николаевича не намечалось, мы решили с ним выйти из душной больничной палаты на свежий воздух. Благо погода стояла отличная, а из окна палаты я приметил, что напротив, в палисаднике, в раскидистой зелени кустов сирени, стояла удобная парковая скамейка.

Феликс Николаевич бодро шёл по больничным коридорам. Сразу было видно, что он прекрасно ориентируется в многочисленных лабиринтах старинного особняка. Никакой хромоты, при столь быстрой ходьбе, у него не наблюдалось. Словно никакой травмы ноги вообще не было. Но сразу начать разговор я не решался, так как мне казалось, что этически это с моей стороны выглядело бы не совсем корректно.

Поэтому, как только мы с ним уселись на скамейку, я сообщил Феликсу Николаевичу, что хочу с ним посоветоваться по поводу поступившего мне предложения из Главка поработать в Африке. От услышанного, Феликс Николаевич аж привстал со скамейки. Затем, глядя на меня, задал мне очень короткий, но ёмкий по своей значимости вопрос:

— Вам это надо?

И, вытянув больную ногу, поднял вверх штанину, открыв мне для демонстрации забинтованную голень, и проникновенно произнёс:

— Вот до чего Африка может довести белого человека. Может случиться так, что по предсказанию колдуна я не смогу дожить до пятидесяти лет… Я-то до последнего момента был холостым человеком. А у вас, доктор, семья, дети. Я понимаю, когда ты одинок и тебе хочется романтики — лечить, лечить и лечить всех заболевших в мире людей. Особенно тех, которые по своей бедности и отсталости о помощи квалифицированного врача даже не могли мечтать. Вот и находился в поиске самых отсталых на земле мест. Больным детям отдавал своё умение и знания. По молодости, казалось, что где тяжелее — именно там ты всего нужнее. Вот и допутешествовался. Стал глубоким инвалидом… Одним словом, Анатолий Евгеньевич, глядя на меня, вам есть над чем призадуматься.

— Да… — протянул я, выражая полное согласие с веским доводом Феликса Николаевича. — Действительно белому человеку в полевых условиях Индии или Африки работать чрезвычайно трудно и опасно.

— То-то и оно, — оживился детский врач. — Об этом я вам, доктор, могу как-нибудь потом рассказать, если, конечно, жив буду… Ведь африканский колдун, как я уже обмолвился, предсказал мне, что я не доживу до пятидесяти лет.

— Что, цифру назвал? — с удивлением спросил я.

— Нет не цифру, а сорок девять человеческих рёбер выложил передо мной. А каждое ребро умершего и сожжённого человека его племени, означало год моей жизни.

— Колдун-то шарлатан, наверное, тот ещё? — съехидничал я, насмотревшись приключенческих фильмов, действие которых происходило в глубоких африканских провинциях.

— Нет! Нет! Анатолий Евгеньевич. Это был самый настоящий колдун, обладающий немыслимо сильным биополем, мощнейшими гипнотическими способностями и нечеловеческой проницательностью. Это я заявляю вам, как опытный врач. Кому он предсказывал смерть, все действительно умирали. Погрешность свершения его предсказаний во времени составляла не более двух суток. Взрослые соплеменники колдуна почитали и страшно его боялись.

Мы, врачи Всемирной Организации Здравоохранения, тоже относились к нему с большим уважением, так как многое в его колдовстве являлось чем-то от народной медицины. И даже тем, кому из наших врачей он что-либо предсказывал, — у них потом всё сбывалось. Колдун прожил достаточно долгую жизнь и многие болезни людей он хорошо знал. Работая некоторое время в его племени, мы поняли, что колдун действительно обладает необъяснимой волшебной магией…

Но один раз колдун ошибся в своём предвидении. В случае с тяжелобольным и умирающим трёхлетним ребёнком. Я нарушил его предсказание. Но он за это своего колдовского зла на меня не затаил. Даже наоборот, демонстративно посылал мне сил и здоровья.

— А каким образом ваши пути с ним встретились? — поинтересовался я у Феликса Николаевича.

И Феликс Николаевич, не торопясь, со всеми подробностями, начал рассказывать о своей жизни в Африке и больничных мытарствах после возвращения в Союз, некоторые фрагменты из которых мне уже были известны от Фаины Ивановны. Но в его оригинальном освещении событий многие эпизоды выглядели намного красочнее. Однако, как мне тогда показалось, всё, что я узнал от него нового, ничего ясного в дело его личных отношений с котом Филом не внесло.

* * *

Чернокожий мальчонка умирал от двухстороннего воспаления лёгких. Приглашённый родителями ребёнка колдун уже заканчивал исполнение похоронного танца, проходящего в медленном ритме, сопровождаемого одному ему только понятными заклинаниями и страшным воем: «Шу-ше-на-шу-ше-на -шу-ше-на — у-у-у».

А на жарко пылающем костре догорало одно маленькое ребро, когда-то принадлежавшее усопшему ребёнку. Три другие были воткнуты в землю чуть поодаль от костра. Это означало, что у больного мальчика четвёртого года жизни нет. Сгорало ребро, и жизнь больного ребёнка заканчивалась.

Но детские врачи жизнь ребёнка отдавать колдуну не собирались. Феликс Николаевич и его ассистент, врач из Великобритании, предприняли всё возможное и невозможное, чтобы вырвать юную жизнь из рук смерти. Внутривенное введение антибиотиков, питательных растворов глюкозы с витаминами и других лекарств, плюс огромное желание врачей во что бы то ни стало спасти жизнь юного африканца, сделали своё дело. Смертельный отёк лёгких стал спадать, влажные хрипы уменьшились, а натруженное маленькое сердечко стало биться более спокойно. Высоченная температура тела тоже понизилась.

У Феликса Николаевича появилась твёрдая уверенность в спасении ребёнка. Но врачам ещё требовалось несколько дней, чтобы окончательно победить болезнь. Ситуация осложнялась тем, что отправить ребёнка в специализированную клинику не представлялось никакой возможности. Они находились в одном из самых отдалённых мест центральной Африки. Высокие и плотные дикие заросли джунглей не могли позволить сесть лёгкому двухмоторному самолёту, а вертолёт из ближайшего населённого пункта просто не мог туда долететь.

Русский врач и его английский коллега решили остаться на время в этом отдалённом поселении. Феликс Николаевич заночевал не в палатке, а в свободном домике аборигенов, построенном из листьев, который походил на большой шалаш. Удобств никаких, но зато он находился рядом с жилищем больного ребёнка. Трёхлетний малыш пошёл на поправку, но кризис ещё не миновал. Медикаментозная терапия, свежие фруктовые витаминные соки, сладкие спелые бананы и лёгкие диетические супы из птицы, постепенно малышу возвращали силы. Мальчик уже не хрипел, перестал задыхаться. Прошла синева с губ. Они снова приобрели бледно-розовый цвет. И что особенно являлось важным для Феликса Николаевича, так это то, что малыш ему улыбался. От чего настроение у детского врача было приподнятым.

Единственное, что немного его омрачало, так это незначительный укус в икроножную часть голени, нанесённый каким-то ночным пришельцем. Во время сна Феликс Николаевич вдруг почувствовал, что кто-то словно остренькими иголочками вонзается ему в ногу. Включив карманный фонарик, он в полутьме едва успел заметить быстро убегающую прочь малюсенькую серенькую козявку, размером не больше напёрстка. Она мгновенно исчезла во тьме, а усталость Феликса Николаевича, накопленная за день, оказалась настолько сильной, что у него не хватило сил, чтобы встать и обработать рану настойкой йода. Как он мне сказал, это была даже не рана, а всего лишь еле заметная на коже ссадина. Крови вообще он не видел. Одним словом, детский врач ночному происшествию не придал никакого значения и снова крепко уснул.

Когда он утром рассказал об этом случае своему ассистенту — англичанину, который знал об Африке немного больше, чем он, так как работал на этом континенте уже более пяти лет, тот испуганно воскликнул:

— It wasn’t very wise of you! — Это было не очень разумно с вашей стороны.

Затем, внимательно осмотрев укушенную голень коллеги, смазал ссадину дезинфицирующим препаратом. Но что это за ночной зверёк укусил Феликса Николаевича он тоже не знал.

За разъяснением решили обратиться к колдуну. Старец, после того как родители малыша сообщили ему об улучшении состояния их сыночка, без особого энтузиазма вытащив из земли три детских ребра жизни, раздосадовано бросил их в заплечную торбу и засел у себя в шалаше, не показываясь на люди.

Но помощник Феликса Николаевича хорошо знал язык и обычаи этого племени. Подойдя к жилищу колдуна, он три раза громко похлопал в ладоши и издал особый звук «оу-оу-оу», после которого старик незамедлительно вышел к ним.

Услышав о ночном инциденте, колдун вначале закатил глаза, а затем зацокал языком, словно африканская степная цикада. Через несколько минут стрекотни колдун умолк. И обратив свой пристальный взгляд на Феликса Николаевича, стал размахивать руками, словно птица крыльями, при этом, опять произнося таинственные шипящие, устрашающие звуки, сопровождаемые протяжным воем, как и в случае предсказания смерти больного малыша: «Шу-ше-на-шу-ше-на — у-у-у», но с добавлением каких-то новых звуков, перемешанных с уже известными: «Ма-с-ка-ма-с-ка — ма-с-ка-ма-с-ка… шу-ше-на-шу-ше-на — у-у-у…»

Затем колдун переместился в сторону тлеющего костра и ловко закоптил неизвестно откуда появившийся у него в руках круглый зелёный лист.

Держа закопчённый лист за стебель, колдун подносил его то к лицу Феликса Николаевича, то в сторону солнца так, что лист на какое-то мгновение заслонял его от человеческого взора. И вместо ярко-красного огненного светила перед взором Феликса Николаевича возникало чёрное пятно. Феликс Николаевич понял, что колдун хотел создать у него впечатление затмения солнца или просто «чёрного солнца».

После проведённого представления возбуждённый колдун обратился к Феликсу Николаевичу с вопросом, сколько ему лет. Однако его вопрос некоторое время оставался без ответа, пока англичанин, первым догадавшись о том, что хотел узнать старик, наломал и положил в ряд сорок семь палочек. Колдун тут же достал из кожаного мешка закопчённые «рёбра жизни», но на этот раз некогда принадлежавшие взрослому человеку. Втыкая их в землю по одному, рядом с разложенными палочками, он продолжил ряд ещё на три штуки. Образовалось пятьдесят рёбер, которые означали пятьдесят лет жизни Феликса Николаевича.

Но не успел Феликс Николаевич указать на ошибку колдуна, как тот, издав резкий и неприятный гортанный звук, словно рёв вожака-павиана, быстро схватил самое крайнее — пятидесятое «ребро жизни» и бросил его в костёр. И, словно боясь, что ребро быстро не сгорит, стал дуть на огонь, прибавляя ему силы жара.

Это уже было слишком. Феликс Николаевич уже видел подобный колдовской спектакль, когда тот осуществлял ритуал приближающейся смерти его маленького трёхлетнего пациента, сжигая на костре четвёртое «ребро жизни». Но малыш выжил, благодаря их врачебным стараниям и должен будет прожить не только четыре года… А ему, здоровому мужчине, полному сил и энергии, какой-то безграмотный колдун со своими хитрыми и примитивными уловками, предрекает прожить всего сорок девять лет…

Врачу-педиатру стало ясно — колдун на самом деле не простил ему своей ошибки и позора, а теперь просто мстит. Но за труды Феликс Николаевич всё равно подарил старику свой электрический карманный фонарик и научил, как им пользоваться.

Подарку колдун очень обрадовался. Он, словно ребёнок, часто-часто сжимал его в старческой ладони, заставляя рычажок крутить динамку. И когда лампочка зажигалась ярким светом, беззубый рот колдуна, обрамлённый белым высохшим млечным соком пальмы, расплывался в довольной улыбке.

Нескрываемая колдуном эмоциональная реакция на подношение была искренней, и Феликс Николаевич тогда выругал себя за то, что напрасно плохо подумал о нём. По его твёрдому убеждению, этот старый человек не мог страдать пороками белых людей и подлое мелкое мщение или лицемерие ему оказалось не только несвойственно, но даже и незнакомо. Цивилизация не коснулась этого региона и ещё не успела испортить людей данного племени. И Феликс Николаевич тогда мысленно извинился перед ним за то, что позволил себе нехорошо подумать об этом беззлобном старом человеке, сохранившем в себе всё непорочное, и в том числе детское чувство радости.

* * *

После того как все больные дети этого племени оказались вылеченными, врачи перебрались в другой район джунглей, где по сведению наблюдателей ООН срочно требовалась их помощь. Так что работы на тот момент у Феликса Николаевича было невпроворот, и вскоре о колдуне он вообще забыл. Не помнил и о ночном происшествии. Маленькая, незначительная царапинка на ноге зажила быстро и незаметно, как будто никто его вовсе и не кусал.

А через полгода, в разгар тропического лета, Феликс Николаевич почувствовал себя плохо. Несмотря на сорокаградусную жару, он вдруг стал замерзать, будто оказался в прошлом времени, когда работал в Советском Союзе на Чукотке. Резкое повышение температуры тела, страшный озноб и обильный пот… И ещё резкая головная и мышечная боль, которую трудно было вытерпеть даже ему, сильному человеку. Болезнь вмиг свалила с ног некогда здорового и крепкого мужчину и ввела его в состояние заторможенности и забытья. Сознание у больного вскоре сделалось спутанным и неясным.

Но в короткий момент просветления Феликсу Николаевичу стало ясно, что у него началась тропическая малярия. Эта болезнь отличалась от всех остальных так называемых трёх- и четырёхдневных малярий своей тяжестью и жестокостью. И ничего в этом удивительного для себя заболевший врач не видел. Сколько его коллег покинули континент из-за этой болезни, а он всё думал и надеялся, что она его минует.

Он сам был виноват в заражении этой хворью. Потерял бдительность. Забывал накидывать на лицо и шею защитную шёлковую сетку. Вот и поплатился за своё небрежное отношение к маленькому кровососущему комару, с красивым латинским названием «анофелес». Именно этот комар являлся носителем малярийного плазмодия. И в отличие от московских или подмосковных комаров, анофелес кусал человека так, что тот даже этого совершенно не замечал. А когда комар своим ротиком-хоботком сосал человеческую кровь, то в рану вместе с его слюной попадал и возбудитель малярии — плазмодий. Но это ещё не всё. В крови заражённого человека плазмодий начинал быстро размножаться и пожирать красные клетки крови. Наступало заболевание.

У заболевшего резко снижался гемоглобин крови и уменьшалось число красных кровных телец — эритроцитов, которые, как известно, являются переносчиками кислорода из лёгких во все органы и ткани. Больной слабел из-за нехватки живительного газа. И всё это происходило на фоне высоченной температуры тела, которая обычно держалась не менее недели.

И что ещё являлось характерным для этой изнурительно болезни, так это её тяжелейшее течение, нередко вызывающее у больного кому и бред.

Так происходило и с Феликсом Николаевичем. Когда его сознание находилось в сумеречном состоянии, ему явно виделось, как огромные комары-анофелесы, словно вампиры, пили кровь у незнакомых ему людей, умирающих от малярии. Затем с рёвом и диким жужжанием кусали его, тем самым передавая возбудителя болезни ему, здоровому, но беззащитному от этой заразы. Он пытался накинуть на себя противокомариную сетку, чтобы защититься от жужжащих и кусающих насекомых, но она куда то исчезла… Тогда он что было сил начинал обеими руками отмахиваться от крылатых тварей и громко кричать, чтобы испугать их. Однако это на комаров никак не действовало. Гигантские анофелесы безжалостно кусали его и кусали…

Феликсу Николаевичу даже виделось, как старый колдун сжигает на костре сорок восьмое и сорок девятое ребро его жизни, а костлявой старческой рукой с неимоверными усилиями выжимает из карманного фонарика электрический свет, периодически загораживая лампочку закопчённым листком пальмы, изображая то красное, то чёрное солнце.

Но африканское солнце для Феликса Николаевича тогда не зашло, и он преждевременно белый свет не покинул. Коллеги выходили своего заболевшего товарища. Лечебные дозы хинина и других спасительных препаратов прервали безудержный процесс размножения паразита-плазмодия в человеческой крови. Малярия отступила, однако, забрав с собой все силы больного, у которого наряду с сильной слабостью и одышкой продолжали страшно болеть мышцы всего тела. Голова казалось тяжёлой, словно после ночной попойки крепких сивушных напитков. Настроение было отвратительным. А мысли почему-то сами собой возвращались к колдовскому спектаклю с «чёрным солнцем».

По своей натуре Феликс Николаевич не страдал повышенной мнительностью. Но теперь, после перенесённой тяжёлой болезни, ему казалось, что голень в месте укуса непонятного зверька стала немного неметь, а чувствительность во всей ноге, по сравнению со здоровой, заметно снизилась. Но вслушиваться в свои болячки он не любил, да к тому же было некогда, так как срок контракта со Всемирной Организацией Здравоохранения у него заканчивался и следовало готовиться к возвращению домой.

Родина встретила Феликса Николаевича типичной русской зимой. С большими сугробами и крепкими морозами. И вполне понятно, что человеку, прожившему свыше трёх лет в жаркой тропической Африке, оказавшемуся в пронизывающем до костей холоде, трудно было не переохладиться. И Феликс Николаевич, конечно же, простудился и заболел. Но ни каким-нибудь там катаром верхних дыхательных путей или гриппом, а типичной мужской болезнью с длинным замысловатым названием — полирадикулоневрит. Это когда ни согнуться, ни разогнуться с одновременным прострелом — резкой болью в спине, которая не позволяла ему надеть или снять обувь. А в итоге — больничная койка в неврологическом отделении родного медицинского института.

Лечащим врачам быстро удалось сбить у больного повышенную температуру тела и унять боли в пояснице. Но ногу Феликс Николаевич по-прежнему ощущал плохо. Она подозрительно продолжала оставаться онемевшей. Правда, физиотерапевтические процедуры, которые проводились каждый день, пациенту принесли значительное облегчение. Но вместе с этим на голени, в том самом месте укуса африканской козявки, появилось маленькое серое пятнышко, размером в однокопеечную монету. И оно, словно живое, быстро разрасталось.

Врачи клиники с таким явлением никогда раньше не сталкивались. Они забили тревогу. Феликса Николаевича в срочном порядке перевели в другое лечебное учреждение.

Специалисты этой больницы проводили консилиум за консилиумом. Однако никто из них так и не мог сказать ничего определённого и конкретного. Профессиональная беспомощность делала их лица мрачными и задумчивыми. Но от некоторых эскулапов в адрес больного поступали и утешительные прогнозы. Так онкологи, отрезавшие от болячки небольшую пробу для своего морфологического анализа, после всестороннего её исследования категорично объявили Феликсу Николаевичу о том, что никаких следов или даже намёков на раковую опухоль они не нашли.

— Жить коллега будете! До сто лет доживёте! — твёрдо обещал ему академик — светило по онкологическим наукам.

Но радость больного оказалась недолгой. Серое пятно, возвышающееся над поверхностью кожи, упрямо продолжало разрастаться. Его размер уже превышал медный пятак, и это не было пределом… Вскоре состояние больного резко ухудшилось. Поднялась температура, и серое пятно, к ужасу врачей, стало приобретать зловеще чёрный цвет.

Причина такого необычайного интенсивного воспалительного процесса в организме больного с переходом серого цвета опухолевого нароста в чёрный по-прежнему оставалась для врачей неизвестной. Феликса Николаевича в очередной раз перевели в другую клинику. Опять всесторонние исследования и наблюдения. За год его мытарств по разным больницам у лечащих врачей наконец-то появилась некоторая ясность. Они пришли к единому мнению, что у больного африканская язва неизвестного происхождения, и она имеет тенденцию к разрастанию и изменению цвета, причём только после кратковременного и высокого подъёма температуры тела. То есть в стадии обострения болезни. В остальное же время, пребывая в сером цвете, очаг ведёт себя спокойно и больного почти не беспокоит.

Кто-то из лихих учёных даже предложил обмануть африканскую болячку и вырезать её «с корнем», но не в период обострения, когда она чёрная, а в период ремиссии — спячки, то есть когда язва возвращается к своему первоначальному серому виду и никак себя особенно не проявляет.

Феликс Николаевич, который желал только выздороветь, дал на подобный маловразумительный эксперимент своё согласие. Операцию обещали недолгой… Действительно, через полчаса времени, пять швов, наложенных ровно через каждый сантиметр, крепко стягивали края раны. После операции хирург стандартной фразой пообещал своему подопечному, что на седьмой день снимет швы, а на восьмой — со спокойной душой отпустит его домой. Вроде бы всё обещало быть хорошо.

Первые дни пациент, действительно, чувствовал себя неплохо. Читал газеты, журналы и письма своих зарубежных коллег. Руководители Всемирной Организации Здравоохранения сообщали ему о безрезультатных поисках возбудителя его болезни. Она оставалось для зарубежных учёных таинственной загадкой, и данный патологический процесс не попадал под описания уже известных язв инфекционного происхождения. На что в хирургическом отделении тут же родилось своё название болезни: «Тропическая, но не трофическая язва». При этом все врачи испытывали огромную надежду на скорейшее излечение больного — их коллеги.

Но на третьи сутки состояние Феликса Николаевича резко изменилось в худшую сторону. Поднялась высоченная температура. Ртутный столбик упёрся в самый верхний край шкалы термометра. И казалось, что это для него не предел… Оперированная нога стала горячей на ощупь и опухшей. Крепкие шёлковые нити, как ощутил детский врач, не выдержали напряжения раздавшихся тканей и лопнули. Но из-за того, что рана находилась в повязке, лечащие врачи этого не заметили. Боль в ноге и во всём теле стала невыносимой, и больной впал в бессознательное состояние. В отделении были приняты все возможные реанимационные мероприятия по спасению человека. Но рану решили пока не трогать.

Круглосуточные внутривенные вливания, капельницы, аппарат искусственной почки, принудительная вентиляция лёгких кислородом и сердечные средства с огромным трудом вернули человека к жизни. Только на четвёртые сутки больной наконец пришел в себя.

И когда оперировавшие Феликса Николаевича хирурги с отёчной ноги решили снять бинтовую повязку, то к своему ужасу увидели, что на месте хирургической раны появилось большое, примерно с ладонь, новообразование жуткого чёрного цвета, от чего сами чуть не лишились сознания. Язва словно мстила врачам за их грубое отношение с ней и некомпетентность.

Повторные микробиологические пробы и другие многочисленные лабораторные анализы ясности в сложившуюся ситуацию не внесли. Никаких инфекционных возбудителей, которые обычно вызывает газовую гангрену у человека, или прочих, но похожих патологических состояний выявить не удалось. Но врачи всё равно решили применить антибиотики, ведь никакого другого выхода у них не оставалось. Что за процесс происходит в организме больного, они определить так и не смогли. Медицинская наука, к сожалению, оказалась просто бессильной.

То, что происходило с Феликсом Николаевичем дальше, я уже знал из рассказа Фаины Ивановны. Это, действительно, являлось человеческой трагедией. Особенно для больного с врачебным образованием. Осознавать, что ты тяжело болен, но не знать чем и, следовательно, не иметь никакой надежды на излечение… Всё, что оставалось Феликсу Николаевичу делать, так это перед надеванием брюк просто бинтовать ногу, предохраняя её от любой травмы, включая даже лёгкую потёртость. Вот так он и жил всё это время. В периоды обострения болезни, когда язва оживала и во всём теле ощущался озноб, а в ноге появлялась нетерпимая боль, лучшим средством спасения являлся постельный режим. Феликс Николаевич укладывался в кровать. Укрывался одеялом с головой, спасаясь от леденящего озноба, и терпеливо ждал окончания лихорадочного процесса. Никаких химических лекарств, губительно действующих на его больные почки и печень принимать он не мог.

Мне, как никогда, стала понятна защитная психологическая реакция человека, страдающего от подобной болезни. Поневоле будешь стараться уберечься от случайной травмы. В свои неполные пятьдесят он уже едва не лишился не только ноги, но и жизни. Конечно, поневоле будешь бдительным. Особенно когда на тебя охотится кот. Разве есть гарантия, что животное не бросится на ноги с выпущенными острыми когтями? Даже если оно просто намерено с тобой поиграть, изображая из себя свирепого хищного зверя…

У меня самого дома жил точно такой же игрун. Вечерами, когда все готовились ко сну, у нашего кота начинались приступы буйных игр в охотника и жертву. Где роль жертвы кот отводил кому-то из нас. Но тут же оговорюсь, что наш охотник никогда когти не выпускал. Он с боевым видом стремительно вылетал из засады и с урчанием набрасывался на выбранную им «жертву». Обнимая своими мягкими сильными лапами голые щиколотки пойманной «добычи», кот какое-то время удерживал нас. Но вскоре его лапы разжимались, и охотник снова прятался в засаде. Игра кота нам очень нравилась, и мы его старались подзадорить в этом. Выбрав новую мишень, которая больше всех желала поиграть с ним, кот опять, поджав уши и распушив хвост и растопорщив усы-вибриссы, нападал на «жертву». И так на всех нас по очереди. А устав от игры, «страшный зверь» забирался к кому-нибудь из нас в постель и мурил свою добрую убаюкивающую песню.

Но Фил, в отличие от моего кота-игруна, проявил себя как заправский хищник, словно не раз отведавший так полюбившейся ему свежей человеческой плоти. При этом Феликс Николаевич никаких провоцирующих действий в отношении кота, как мне стало известно, не проявлял. Как я обмолвился ранее, в характере этого человека подобных отрицательных качеств природа изначально не заложила. Они ему были просто несвойственны. А насчёт того, что удалял кота из спальни, аккуратно беря его под животик и грудь, так это просто в целях недопущения получения на больной ноге случайной кошачьей царапины. Всё логично и правильно. Ведь жизнь учит нас предохраняться, тем более если ты тяжело болен неизвестной и неизлечимой болезнью и тебе противопоказаны любые лекарства. К тому же когда хорошо известно, что от любой незначительной ссадины может начаться страшное воспаление не только ноги, но и всего организма. Особенно, когда над тобой витает предсказание африканского колдуна о близкой смерти. И оно частично начало сбываться…

* * *

Закончив наше длительное дружеское общение, я обещал Феликсу Николаевичу, навестить его на следующий день после окончания моего ночного дежурства. День близился к вечеру. Приближался конец рабочего дня. Врачи районных ветеринарных лечебниц заканчивали дневной приём и все неотложные случаи, которые могли приключиться в это время с домашними животными, ложились на нас, единственную в Москве неотложную ветеринарную помощь. И мне было пора заступать на дежурство.

Кроме того, мне требовалось осмыслить всю полученную от Феликса Николаевича информацию, сопоставить с той, которую мне удалось услышать ранее от его супруги. Филу-то оставалось совсем немного времени пребывания на карантине. Его владельцам предстояло что-то решать с котом. Ситуация, в общем, оказывалась безвыходной, как для кота, так и Фаины Ивановны. Однако мне постоянно казалось, что из этой трагической истории всё-таки есть выход. Всё не так безнадежно…

Телефонные звонки от владельцев питомцев к часу ночи вообще прекратились и у меня наконец появилась возможность обдумать многочасовую беседу с Феликсом Николаевичем. Я вспоминал, систематизировал и пытался осмыслить всё от него услышанное и пробовал выявить для себя наиболее важные вехи в рассказе детского врача.

«Африка, больной ребёнок, ночёвка в травяной хижине, кровати нет, неизвестная козявка, ползущая по человеческому телу. Тропическая малярия», — отмечал я шариковой ручкой на чистом листе бумаги наиболее значимые обстоятельства рассказа. Опрометчивая хирургическая операция на болячке, а затем возникшее осложнение в виде разросшейся язвы с резким изменением своего первоначального серого цвета на чёрный. Значит, колдун правильно обозначил её появление в виде «чёрного солнца». Предсказанная колдуном болезнь своим проявлением вполне вписывалась в симптомы, отмеченные врачами, которые лечили Феликса Николаевича. Неимоверный жар во всём теле, словно от раскалённого солнца на фоне превращения язвы в зловещий чёрный цвет. И если про «чёрное солнце» в моей голове что-то немного прояснилось, то с отношением кота к замужеству своей хозяйки дело не клеилось. Никакой веской зацепки, кроме примитивной животной ревности, я не видел.

Видимо, чтобы занять себя в кратковременном моменте беспомощности, наступившем в моём сознании, моя рука, нещадно расходуя чернильную пасту, непроизвольно изобразила страшное тёмное солнце, от нечаянного прикосновения к которому мои пальцы тут же оказались испачканными. Но эта мелочь не смогла отвлечь меня от нового витка бурного хода мыслей, начавшего вихрем вращаться, словно по кругу… И они меня в очередной раз вернули к тем событиям, когда Феликс Николаевич обратился по совету англичанина — человека намного опытнее его, но тоже не имеющего ни малейшего представления о кусачей козявке к всезнающему старому колдуну.

А что ответил колдун? Назвал ли он микроскопическую кусаку, мучительно вспоминал я, сжимая в пальцах застывшую на бумаге шариковую ручку. Как старик прореагировал на сообщение белых людей о ночном происшествии? Что он им ответил? Из своей памяти я стал потихоньку извлекать протяжные звуки колдуна, которые так ярко изобразил мне Феликс Николаевич и принялся воспроизводить их печатными буквами, как раз под нарисованным мною «чёрным солнцем».

«Шу-ше-на, шу-ше-на — шу-ше-на — у…» На этом месте моя синяя ручка перестала писать. В ней, по-видимому, закончилась паста. Потому что как я ни старался её расписать, однако ничего из этой затеи не получилось.

Вместо ряда последующих отчетливых букв «у-у-у-у», отражающих протяжный вой колдуна и других звуков, на бумаге лишь появлялись их вдавленные подобия. Так как другой синей ручки под рукой не оказалось, а за новой идти в соседний кабинет времени не было, пришлось воспользоваться ручкой, заправленной красной пастой. В тот момент это для меня не имело никакого принципиального значения. Находясь в запале, не теряя времени, я продолжил написание последующих колдовских звуков: «…ма-с-ка — ма-с-ка — ма-с-ка». Взглянув на образовавшуюся длинную строку колдовского пения, мне стало ясно, что произнесённая или пропетая стариком первая фраза или куплет «шу-ше-на-шу-ше-на» и последующее стариковское мрачное завывание в виде долгих протяжных звуков «у-у-у-у-у», когда колдун предсказывал смерть маленькому мальчику и сжигал четвёртое «ребро его жизни», а затем повторил этот же приём Феликсу Николаевичу, означало конец человеческой жизни.

Однако африканский колдун, предсказывая малышу смерть, ошибся. «Шу-ше-на-шу-ше-на» — не свершилась. Феликс Николаевич спас трёхлетнего мальчика от преждевременной смерти. Малыш не умер. Но он ошибся и во второй раз, когда исполнил свой смертельный ритуальный танец, предсказывая Феликсу Николаевичу близкую «Шу-ше-ну». Детский врач тоже не умер, хотя очень тяжело болел и смерть ходила, где-то совсем рядом… «Шу-ше-на-у-у-у-у-у» и в этом случае тоже не свершилась.

Неожиданная разгадка таинственных звуков «шу-ше-на-у-у-у-у-у» в двух ошибках колдуна меня обрадовала и окрылила. Оставалось разгадать тайну другого слова или звука, смысл которого был понятен только одному человеку — старому колдуну из далёких и непроходимых африканских джунглей.

Размышляя о «чёрном солнце», мне даже показалось, что потолочные лампы дневного света тусклым светом недостаточно освещают кабинет, и я включил яркую настольную лампу. И тут мой усталый взгляд упал на часть строки, где размещались ещё не разгаданные звуки колдуна: «ма-с-ка, ма-с-ка…» и… Ледяной холодок пробежал по моей спине, заставил меня вздрогнуть от неожиданности. После сочетаний букв «шу-ше-на — у-у-», смысл которых уже не являлся для меня тайным, шли ярко-красные буквы «ма-с-ка…», а между «м-а» и «с-ка» проглядывала бледно-синенькая буква «у», вдавленная шариком ручки из-за не вовремя окончившейся чернильной пасты. И она — эта еле заметная «у» — явилась для меня контрастной и значимой буквой. Она образовывала со всеми остальными — «м-а-с-ка» — английское слово «маус», означающее мышь.

— Фантастика или разгадка? — воскликнул я. — Мудрый старый колдун! На вопрос международных врачей, он вначале несколько раз произнес звук «шу-ше-на» — исконно родное слово его племени и только потом употребил совершенно чужое, по-видимому, услышанное им некогда от белого человека, говорившего на английском языке и относившееся, именно к этой серой козявке — мышевидному грызуну. Абориген хорошо запомнил это слово, но не мог произнести его сразу и целиком, тем более, на незнакомом ему языке. Он только сумел воспроизвести непривычное слово на свой певучий манер, эмоционально смешивая и заглушая последующим гортанным звуком— «у-у-у». А может быть, звук «у» в английском слове «мышь» колдун вообще не произносил, попросту его проглотив… Таким образом Феликс Николаевич, сносно говоривший и понимающий английский, как и его коллега из Великобритании, уловили лишь звуки «ма-с-ка-ма-с-ка у-у-у», что потом шутливо интерпретировали, как совет приобрести для лица ярко-цветастую маску-оберег.

Однако моё открытие ещё не являлось фактом. Оно вполне могло оказаться плодом моей ночной бурной фантазии. Для полного подтверждения появившихся мыслей относительности разгаданного слова, аргумент требовался позначительнее и намного, намного весомее.

* * *

По моей вспотевшей спине бегали мурашки. Вот оказывается, где кроется объяснение целенаправленной охоты Фила на нового жильца. «Неужели именно в этом заложена причина его нападения на человека?» — лихорадочно думалось мне.

«Но причём же здесь мышь?» — тут же возник разумный вопрос, напрочь перечеркивающий мою версию. Серенькая миниатюрная бестия размером чуть более нашего майского жука, укусив человека в голень, тут же убежала прочь. К тому же все мыши, как известно, живородящие животные. Под кожей человека яиц или личинок не откладывают…

Это вам не шистосоматоз, с которым наши многие командировочные возвращаются из Африки. Диагностика подобных инвазионных болезней большого труда у врачей-специалистов по тропической медицине не вызывала. Сыпь на коже, постоянный зуд, сильная резь при мочеиспускании, как при венерической болезни под названием гонорея, более известной в народе как триппер. Простая микроскопия открывала взору исследователя яркую картину присутствия в теле человека множества паразитов-гельминтов…

А здесь какая-то малюсенькая земляная мышка. «Ну и что из этого следует?» — пытал я себя. Когда мы снимали летом в лесном массиве Подмосковья дачу, то однажды, когда я лежал в постели, по мне тоже пробежала маленькая, лёгенькая, словно пушинка, светло-коричневая полевая мышка. Но мои коты после этого не стали же нападать на меня и грызть моё незащищённое тело. Они ловко её поймали и сожрали… Одним словом, все мои рассуждения снова зашли в тупик.

Оставшаяся часть дежурства продолжала оставаться спокойной. Телефон молчал. Не приезжали и нежданные визитёры с больными питомцами. Я лежал на раскладной армейской кровати в спальном мешке и всё думал о поиске более весомых аргументов для разгадки случившегося. И ещё о том, как человек мало знает о природных явлениях, но тем не менее которые он рано или поздно познает.

Вот сейчас, например, появились современные ультрацентрифуги, вращающие ротор в глубоком вакууме со скоростью сто восемьдесят тысяч оборотов в минуту. И я, выполняя научную работу по вирусологии в Институте вирусологии имени Дмитрия Иосифовича Ивановского Академии медицинских наук СССР, с их помощью мог получать возбудитель лейкоза собак, крупного рогатого скота. Несметные количества вируса осаждались на стенке небольшой пластмассовой пробирки в виде хорошо заметной бляшки или сероватой лепешки. При том что отдельный вирион можно было рассмотреть лишь в мощнейший электронный микроскоп, увеличивающий объект наблюдения в сотни тысяч раз…

От накопленной в теле за день усталости мои глаза сонно закрылись, а сознание всё никак не хотело отключаться от пережитого. Не вовремя нахлынувшие раздумье о работе над диссертацией и сравнение бляшки — вирусного осадка в пробирке с лепёшкой, по-видимому, из-за мучавшего меня голода, переросло в нечто другое — примитивное плотское желание сытно поужинать… Повеяло вкусно пахнущим хлебным запахом с только что снятой со сковородки жареной пшеничной лепешки… Но даже во сне насладиться вкусом горячей хлебной выпечкой со сметаной и клубничным вареньем мне было не суждено. Этому помешало вдруг неизвестно откуда раздавшееся скрипучее колдовское песнопение с жутким завыванием: «…ма-с-ка — ма-с-ка — у-у-у-у-у-у…» и громкое шипение разъярённого кота Фила… Эти душераздирающие звуки мгновенно развеяли аппетитный запах лепёшки… Я встрепенулся. Сон сняло как рукой.

Под впечатлением короткого и странного сновидения и его какого-то возможного значения мне отчего то захотелось взглянуть на кота, пообщаться с ним. Соскочив с кровати, я, словно ошпаренный кипятком, мчался по длинным коридорам карантинного помещения под громогласный лай встревоженных собак. Вот и комната содержания кошек.

Внезапно разбуженный мною дежурный санитар, ничего не понимая, пребывая в осоловевшем состоянии, но ни о чем не расспрашивая, открыл замок дверцы вольера кота. Фил, спросонья, тоже оторопевший от неожиданности, долго не раздумывал о причинах моего появления. Он, как обычно, ловко прыгнул мне на руки и громко замурлыкал, глубоко втягивая ноздрями воздух, определяя, какое лакомство я принёс ему на этот раз.

Но, к огорчению Фила, в спешке я забыл захватить кусок сыра с бутерброда, оставленного себе на завтрак. Так вот, опустив котика на лежанку, мне пришлось спешно отправляться назад. Вернувшись с угощением, я убедился, что умное животное меня ждёт, зная, что его друг обязательно вернётся с угощением. Фил охотно поедал кусок сыра, но, когда я собрался его немного измельчить на более мелкие частички, он мне это сделать не позволил. Но при этом ни злобного шипения, ни ударов по моей руке когтистой лапой — ничего этого не последовало. Он просто тихо издал недовольное «ур-р», что ещё раз подтвердило его добрый, совершенно не злобный нрав и в очередной раз показало его кошачью деликатность… Да, теперь все мои догадки сходились между собой без натяжки. Как я и подумал в самом начале, Фила можно было и не помещать на карантин. Никакого бешенства у него никогда не было, нет и не будет…

Меня колотил озноб. Казалось, что я находился в продромальном состоянии, с которого обычно начинается любая инфекционная болезнь. Забравшись в тёплый спальник и согревшись, я мысленно приступил к разработке плана по возвращению Фила в его родную семью, в которой его любила не только одна Фаина Ивановна. Как я понял из разговора с Феликсом Николаевичем, кот ему очень нравился и обиды на него он не держал. Просто оказался сильно напуганным дикой выходкой животного. И, вполне естественно, полученный испуг его не покидал. Именно поэтому мне требовалось развеять опасения больного человека относительно новой агрессии Фила. Постараться доказать пострадавшему, что кот на самом деле совсем не хищник, а умное, очаровательное и доброе животное, которого опасаться не следует. Забрезжил рассвет. До окончания дежурства оставалось совсем немного…

* * *

Сдав коллегам смену и зайдя в подсобку пищеблока, где хранилась тара от корма для животных, я выбрал небольшую толстостенную картонную коробку из-под мясных консервов. Затем, вооружившись шариковой ручкой, той самой, в которой закончилась синяя паста, пробил по всей её поверхности множество отверстий для поступления в коробку воздуха. После чего бесцеремонно водрузил в неё ничего не понимающего покладистого Фила и перевязал коробку широким крепким бинтом. Так получилось надёжнее, а груз было нести удобнее.

В этой коробке я собирался привезти его на свидание в больницу к Феликсу Николаевичу… Да! Именно кота Фила. Эксперимент, который ночью родился в моей голове, таил в себе огромный риск, но, по моему мнению, был вполне оправданный. Поставив в известность заступившего на дежурство врача о том, что на служебной машине я ненадолго отъеду в Склиф, и не посвящая его в подробности задуманного, мы тронулись в путь.

Как только машина выехала за ворота ветеринарной станции, кот был извлечён из коробки. Сидя у меня на коленях, Фил заметно волновался. Он крутил головой, пытаясь разглядеть в окно машины мелькающие дома, деревья и определить маршрут нашей с ним поездки. Не меньше кота волновался и я. Пока мы ехали, я словно протрезвев и отбросив в сторону захлестнувшие меня с вечера эмоции, начал анализировать свой, не совсем глубоко обдуманный проступок, который мог закончится для меня самыми нехорошими последствиями. Мне несколько раз хотелось дать водителю команду повернуть обратно и водворить кота на его карантинное место. И на это у меня имелось много веских оснований.

Во-первых, мною была грубейшим образом нарушена ветеринарная инструкция по карантинированию кота. До окончания его срока перемещать куда-либо животное из помещения категорически запрещалось. Во-вторых, кот мог просто от меня удрать. А в-третьих, Фил мог снова зверски вцепиться в ненавистного ему человека. И в этом случае мне уже мог грозить не просто служебный выговор и увольнение, а что-то посерьёзнее… Может быть, даже Бутырская тюрьма, думалось мне. Однако это меня не остановило. Я действовал словно одержимый. Ведь тайна болезни Феликса Николаевича, как мне казалось ночью, была мною раскрыта. И она привела меня к разгадке хищного поведения кота с человеком. Только этот безрассудный эксперимент мог подтвердить или опровергнуть мою умопомрачительную гипотезу. А самое главное, своим рискованным опытом мне хотелось не дать хорошим добрым людям поспешно разрушить только что обретённое ими семейное счастье и сохранить коту жизнь…

Оставив Фила в машине, которая остановилась на Садовом кольце, как раз напротив флигеля больничного корпуса, я спешно направился в палату Феликса Николаевича. Лечебных процедур у него по-прежнему никаких не было, и он, наконец меня дождавшись и ни о чём не догадываясь, направился со мной в палисадник на нашу скамейку.

Словно давние друзья, мы начали беседу обо всём понемногу. Рассказав ему о необычайно спокойном ночном дежурстве, я, как бы невзначай, обмолвился, что сегодня к Феликсу Николаевичу приехал и очень просится на свидание один необычный посетитель…

— Неужели, пришла приятельница Фаины — Сулико? — весело спросил он.

— Не угадали. Она же явилась бы для вас обычным посетителем. Тем более, как мне стало известно от вашей супруги, Сулико в настоящее время должна проводить в Институте красоты мастер-класс по косметологии врачам дерматологам.

— Анатолий Евгеньевич, не томите. Кто же ко мне просится? — совсем по детски взмолился Феликс Николаевич.

Вместо вразумительного ответа я взволнованно произнёс:

— Феликс Николаевич, очень прошу вас, подождите одну минуту, — и быстрым шагом устремился к машине…

О том, что Фила я понесу на свидание в картонной коробке и речи быть не могло. Повторно в неё забираться Фил не пожелал. Растопырив в разные стороны свои четыре мощные лапы, он первый раз за все девять дней заупрямился. Возбуждать животное в такой ответственный момент мне не следовало, и я был вынужден в свой план внести рискованные для меня коррективы. Крепко прижав кота к груди, я помчался обратно. Фил не вырывался.

Присев с котом на скамейку, рядом с оторопевшим от такой неожиданности Феликсом Николаевичем, я продолжал крепко удерживать в своих объятиях Фила. Мужчина в рефлекторном страхе тут же передвинулся к краю скамейки. Но я-то отчетливо видел, что никаких признаков неудовольствия от этой встречи и агрессивной реакции со стороны животного не последовало. Более того, смирный кот, начав мурлыкать, тут же предпринял попытку освободится из моих крепких объятий, желая перебраться к Феликсу Николаевичу. Это служило хорошим знаком.

Подвинувшись к больному, я ослабил хватку, а кот, продолжая издавать громкое мурлыканье, незамедлительно перебрался на колени своего хозяина и с деловым видом приступил к тщательному его обнюхиванию. Не почуяв ничего, что ему не понравилось бы, Фил, немного потоптав Феликса Николаевича и не переставая мурить, стал по нему перемещаться выше.

С замиранием сердца я наблюдал, как кот, поставив обе лапы на плечо хозяина и прижав свое пушистое тело к его груди, зажмурив от удовольствия глаза, уткнулся мордочкой в шею некогда изгрызенного им человека. И в этой позе замер, словно заснул, продолжая мурить.

Феликс Николаевич сидел, боясь пошевелиться. Однако вид у него уже не был испуганным и напряжённым. Как он пояснил мне, что просто не хочет беспокоить исстрадавшееся животное.

А я, не теряя времени, стал рассказывать хозяину кота о своих догадках, частично пересказывая его рассказ. О том, как его укусила и тем самым заразила африканская козявка, оказавшаяся мышевидным грызуном, о том, как развивалась незнакомая врачам болезнь, по моему твёрдому убеждению, вызванная каким-то неизвестным вирусом, и о том, как в период начавшейся лихорадки и обострения чёрной язвы вирусный возбудитель в ней размножался в миллиардных количествах. От чего язва испускала специфический мышиный запах, который и уловил кот.

— Появлением в хозяйской квартире мышиного духа и объяснялась возникшая у Фила к вашей персоне охотничья страсть. Конечно, животное посчитало, что «мауска» затаилась в вашей больной ноге, маскируясь под чёрную язву. А дальше всё просто, — увлеченно фантазировал я:

— Фил стал пасти вас. Вы же сами, Феликс Николаевич, в предыдущей беседе свою болячку образно назвали «живой поганой тварью», даже не предполагая о справедливости такого сравнения. И вот, когда Филу представился подходящий случай — вы находились дома один, без брюк, в халате и без бинтовой повязки на больной ноге, — кот стремительным броском напал на свою желанную добычу…

Он в хищном азарте, урча пожирал «мауску», зверски отдирая от неё кусок за куском. Но проделывал это Фил с особой осторожностью и тщательностью. Как верно подметили ваши лечащие врачи, острые зубы кота с ювелирной точностью хирурга-виртуоза обходили стороной близлежащую здоровую человеческую плоть. Объедая ткани, пропитанные мышиным запахом, кот при этом, естественно и непроизвольно, обрабатывал всю рану обильно отделяющейся слюной, которая, предположительно, по своим иммуннобиологическим, точнее нейтрализующим вирус свойствам, оказалась губительной для мышиной заразы и целебной для здоровых тканей, не поражённых вирусом.

Ведь то место, где раньше располагалась чёрная язва, после нападения на вас кота также, к удивлению лечащих врачей и вопреки их ожиданиям, не воспалилось. Язва на этот раз не превратилась в «чёрное солнце»! Не вызвала сепсис всего организма и не привела вас к предсказанной шаманом «шу-ше-не». А наоборот — обширная рана зажила на седьмой день, без всяких намёков на тяжелейшее гнойное осложнение. И с ваших же слов, Феликс Николаевич, всё это время вы чувствовали себя относительно нормально…

Что же касается вашего опасения по поводу целостности лица, сохранности носа и ушей, когда вы очнулись от обморока, то и на это у меня есть объяснение.

В этом случае Фил вас не грыз, а действовал, как профессиональный врач-иглотерапевт. Он лишь слегка вонзал свои зубы в кончик вашего носа и ушную раковину, словно целительные иглы. Острые клыки воздействовали на нервные окончания биологически активных точек, возбуждая их. Искусно и бережно проделывая это, кот даже не оставил от зубов никаких кровавых отметин ни на носу, ни на ухе, словно отлично знал основы рефлексотерапии и чётко регулировал силу сжатия челюстей. А самое главное, в создавшейся экстремальной ситуации Фил сумел умело воспользоваться своим природным даром. По моему твёрдому убеждению, именно кот, вывел вас, Феликс Николаевич, из обморочного состояния и тем самым не дал развиться шоку, из которого вывести больного, как вы сами хорошо знаете, достаточно сложно… И вполне понятно, как только к вам стало возвращаться сознание, первое, что вы почувствовали, так это укусы Фила в кончик носа и уши. А когда приехала скорая медицинская помощь, кот уже выполнил свою миссию. Ему оставалось только убраться от людей подальше, что он и сделал. Забравшись на высокий платяной шкаф, Фил сверху наблюдал за происходящим в смиренном ожидании решения своей участи…

Я так увлёкся повествованием своей разгадки, что только в конце своего рассказа заметил, что по обеим щекам Феликса Николаевича медленно скатываются слёзы. И что его, загорелые от африканского солнца добрые руки, ласково и нежно гладят голову, шею и пушистую спинку котишки, который по-прежнему пребывал в своей застывшей умиротворённой спящей позе. А громкое мурлыканье Фила говорило нам, что в объяснении всего произошедшего я действительно не ошибся. Кот не только излечил человека от неизвестной мышиной заразы, но и наглядно показал, что, признав в Феликсе Николаевиче своего хозяина, не позволил африканской твари паразитировать в его теле и тем самым губить хозяйское здоровье.

Через два дня вся семья Феликса Николаевича была в сборе. Фила, как ему очень того хотелось, решено было оставлять на ночь в спальне. Только теперь кот укладывался не в ногах своей хозяйки, как раньше, а сразу располагался на подушке Феликса Николаевича.

А через год мы отметили пятидесятилетие Феликса Николаевича. Юбиляр находился в полном здравии. И один из тостов, который он произнёс, был посвящён коту Филу, который подтвердил вторую ошибку колдуна.

Полтора десятка лет кот спал подле своего любимого человека, голова к голове. И всегда мурил. «Чёрное солнце» на голени Феликса Николаевича больше никогда не появилось. Только широкий и неровный рубец напоминал о прежнем его существовании. Африканскую «мауску» Фил прикончил раз и навсегда.

Что же касается научного изучения причины этой неизвестной болезни, то она так и осталась невыясненной. Одно время в узких кругах учёных ходили слухи, что Пентагон засекретил все работы с этой инфекцией, отнеся её к биологическому оружию. Может быть, действительно поэтому в литературных источниках, предназначенных для широкой огласки, никаких сведений о ней так и не появилось. Правда, через несколько лет в одном из зарубежных медицинских журналов Феликс Николаевич наконец обнаружил небольшую статью, посвящённую безуспешному лечению смертельной африканской лихорадки с проявлением чёрной язвы. И в этой заметке содержалась краткая ссылка на феномен Фила.