В 1965 году, когда о «Серапионовых братьях» знали только учёные-литературоведы и студенты-филологи, под таким названием вышла в свет книга Вениамина Каверина, который очень много сделал для воскрешения литературного быта 20-х годов.
Но сама фраза принадлежала не Каверину, а Константину Федину, который в одном из писем Максиму Горькому, литературному наставнику «Серапионов», заметил: «Писать очень трудно».
Фраза была с восторгом подхвачена не только адресатом: «“Писать очень трудно” — это превосходный и мудрый лозунг», но и всеми «братьями».
Писать, действительно было (и остаётся) трудно, а писать хорошо — ещё труднее. Это понимали все «Серапионы», во всяком случае в 1920-х годах, потому что, когда прошло какое-то время, некоторые из них про лозунг забыли — он перестал быть для них актуальным.
В 1920-х и печататься было нелегко в силу самых разных обстоятельств.
«Братья», «гостишки» и «институт девиц» (Мойка, 59)
С первого же дня возникновения литературной группы «Серапионовы братья» — а возникла группа в начале 1921 года в Петрограде при основанном Горьким издательстве «Всемирная литература» — критики, обратившие на неё внимание, задавали в своих статьях и рецензиях один и тот же вопрос — с кем вы «Серапионовы братья»? — на который ответил один из «братьев» Лев Лунц.
Группа молодых писателей громко заявила о себе сразу же после выхода в свет в апреле 1922 года сборника «Серапионовы братья. Альманах первый».
«Серапионы» выросли из студии при издательстве «Всемирная литература» в 1919 году. Они были молоды, дерзки и талантливы и мечтали о литературной славе.
В самом издательстве собираться было негде — собирались в Доме искусств на Мойке 59, в знаменитом ДИСКе, о котором оставит свои воспоминания Владислав Ходасевич[1].
Издательство преследовало вполне утилитарную, но благородную цель — подготовить переводчиков для «Библиотеки Всемирной литературы». Студией руководил Корней Чуковский, к нему, как на огонёк, слетались молодые талантливые прозаики, поэты и критики, некоторым из них вскоре было суждено сказать своё слово в литературе. Не пройдёт и двух лет, как семинаристы разделятся на две группы — одна назовёт себя «Цех поэтов», другая — «Серапионовы братья». Разделятся потому, что не сойдутся во взглядах как писать и о чём.
На первое свое заседание «братья» соберутся 1 февраля 1921 года.
Среди них были не только прозаики (Михаил Зощенко, Константин Федин, Вениамин Каверин, Михаил Слонимский, Владимир Познер[2]), но и драматурги (один — Лев Лунц), поэты (два — Николай Тихонов и Елизавета Полонская) и критик (один — Илья Груздев, в будущем биограф Горького).
У каждого брата было своё прозвище, скажем, у Ильи Груздева — Брат-Настоятель, у Вениамина Каверина — Брат-Алхимик, у Льва Лунца — Брат-Скоморох. В братьях без прозвища ходили Михаил Зощенко и Константин Федин, в младших братьях — Владимир Познер. Друзья и единомышленники «братьев» — Анна Ахматова, Евгений Замятин, художник Юрий Анненков и другие — остались без прозвищ, «гостишками» именовали людей случайных или не слишком близких группе. При группе сразу же возник «институт серапионовских девиц» — Муся Алонкина, Лидия Харитон, Людмила Сазонова и другие. Некоторые из «девиц» впоследствии станут жёнами некоторых «братьев» — Ида Каплан-Ингель вышла замуж за Слонимского, Зоя Гацкевич — за Никитина.
Михаил Слонимский вспоминал: «Решили собраться вольно, без устава, и новых членов принимать, руководствуясь только интуицией. То же — и в отношении “гостишек”. Всё, что писали, читалось на собраниях. То, что нравилось, признавалось хорошим, что не нравилось — плохим. Пуще всего боялись потерять независимость, чтобы не оказалось вдруг “Обществом Серапионовых братьев при Наркомпросе”»[3].
Вот больше всего, чего боялись «серапионы», — попасть под зависимость государства — писать не так, как хочется, писать так, как прикажут. В угоду моменту и политической ситуации. И следует сказать, что вплоть до распада группы, всем это удавалось.
Автономность искусства, продекларированная в «Ответе “Серапионовых братьев” Сергею Городецкому»[4] (уж очень поэт и критик Городецкий был суров, назвав ещё до выхода альманаха свою статью «Зелень под плесенью»[5]) была провозглашена и в другом выступлении группы — «Серапионовы братья о себе»[6]. Кончилось всё статьёй Льва Лунца «Почему мы Серапионовы братья»[7], написанной как манифест, и как манифест воспринятой и друзьями «братьев», и недругами.
Почему мы Серапионовы братья (манифест Лунца)
1
«Серапионовы братья» — роман Гофмана. Значит, мы пишем под Гофмана, значит, мы — школа Гофмана.
Этот вывод делает всякий, услышавший о нас. И он же, прочитав наш сборник или отдельные рассказы братьев, недоумевает: «Что у них от Гофмана? Ведь, вообще, единой школы, единого направления нет у них. Каждый пишет по-своему».
Да, это так. Мы не школа, не направление, не студия подражания Гофману.
И поэтому-то мы назвались «Серапионовыми братьями». Лотар издевается над Отмаром: «Не постановить ли нам, о чём можно и о чём нельзя будет говорить? Не заставить ли каждого рассказать непременно три острых анекдота или определить неизменный салат из сардинок для ужина? Этим мы погрузимся в такое море филистерства, какое может процветать только в клубах. Неужели ты не понимаешь, что всякое определённое условие влечёт за собою принуждение и скуку, в которых тонет удовольствие?..»
Мы назвались «Серапионовыми братьями», потому что не хотим принуждения и скуки, не хотим, чтобы все писали одинаково, хотя бы и в подражание Гофману.
У каждого из нас своё лицо и свои литературные вкусы, у каждого из нас можно найти следы самых различных литературных влияний. «У каждого свой барабан! — сказал Никитин на первом нашем собрании.
Но ведь и гофманские шесть братьев не близнецы, не солдатская шеренга по росту. Сильвестр — тихий и скромный, молчаливый, а Винцент — бешеный, неудержимый, непостоянный, шипучий. Лотар — упрямый ворчун, брюзга, спорщик, и Киприан — задумчивый мистик. Отмар — злой насмешник, и, наконец, Теодор — хозяин, нежный отец и друг своих братьев, неслышно руководящий этим диким кружком, зажигающий и тушащий споры.
А споров так много. Шесть «Серапионовых братьев» тоже не школа и не направление. Они нападают друг на друга, вечно несогласны друг с другом, и поэтому мы назвались «Серапионовыми братьями».
В феврале 1921 года, в период величайших регламентаций, регистрации и казарменного упорядочения, когда всем был дан один железный и скучный устав, мы решили собираться без уставов и председателей, без выборов и голосований. Вместе с Теодором, Отмаром и Киприаном мы верили, что «характер будущих собраний обрисуется сам собой, и дали обет быть верными до конца уставу пустынника Серапиона».
2
А устав этот, вот он.
Граф П* объявил себя пустынником Серапионом, тем самым, что жил при императоре Деции. Он ушёл в лес, там выстроил себе хижину вдали от изумлённого света. Но он не был одинок. Вчера его посетил Ариосто, сегодня он беседовал с Данте. Так прожил безумный поэт до глубокой старости, смеясь над умными людьми, которые пытались убедить его, что он граф П*. Он верил своим виденьям… Нет, не так говорю я: для него они были не виденьями, а истиной.
Мы верим в реальность своих вымышленных героев и вымышленных событий. Жил Гофман, человек, жил и Щелкунчик, кукла, жил своей особой, но также настоящей жизнью.
Это не ново. Какой самый захудалый, самый низколобый публицист не писал о живой литературе, о реальности произведений искусства?
Что ж! Мы не выступаем с новыми лозунгами, не публикуем манифестов и программ. Но для нас старая истина имеет великий практический смысл, непонятый или забытый, особенно у нас, в России.
Мы считаем, что русская литература наших дней удивительно чинна, чопорна, однообразна. Нам разрешается писать рассказы, романы и нудные драмы — в старом ли, в новом ли стиле, — но непременно бытовые и непременно на современные темы. Авантюрный роман есть явление вредное; классическая и романтическая трагедия — архаизм или стилизация; бульварная повесть — безнравственна. Поэтому: Александр Дюма (отец) — макулатура; Гофман и Стивенсон — писатели для детей. А мы полагаем, что наш гениальный патрон, творец невероятного и неправдоподобного, равен Толстому и Бальзаку; что Стивенсон, автор разбойничьих романов, — великий писатель; и что Дюма — классик, подобно Достоевскому.
Это не значит, что мы признаём только Гофмана, только Стивенсона. Почти все наши братья как раз бытовики. Но они знают, что и другое возможно. Произведение может отражать эпоху, но может и не отражать, от этого оно хуже не станет. И вот Всев. Иванов, твердый бытовик, описывающий революционную, тяжёлую и кровавую деревню, признаёт Каверина, автора бестолковых романтических новелл. А моя ультра-романтическая трагедия уживается с благородной, старинной лирикой Федина.
Потому что мы требуем одного: произведение должно быть органичным, реальным, жить своей особой жизнью.
Своей особой жизнью. Не быть копией с натуры, а жить наравне с природой. Мы говорим: Щелкунчик Гофмана ближе к Челкашу Горького, чем этот литературный босяк к босяку живому. Потому что и Щелкунчик, и Челкаш выдуманы, созданы художником, только разные перья рисовали их.
3
И ещё один великий практический смысл открывает нам устав пустынника Серапиона.
Мы собрались в дни революционного, в дни мощного политического напряжения «Кто не с нами, тот против нас! — говорили нам справа и слева. — С кем же вы, “Серапионовы братья”? С коммунистами или против коммунистов? За революцию или против революции?»
С кем же мы, «Серапионовы братья»?
Мы с пустынником Серапионом.
Значит, ни с кем? Значит — болото? Значит — эстетствующая интеллигенция? Без идеологии, без убеждений, наша хата с краю?..
Нет.
У каждого из нас есть идеология, есть политические убеждения, каждый хату свою в свой цвет красит. Так в жизни. И так в рассказах, повестях, драмах. Мы же вместе, мы — братство — требуем одного: чтобы голос не был фальшив. Чтоб мы верили в реальность произведения, какого бы цвета оно ни было.
Слишком долго и мучительно правила русской литературой общественность. Пора сказать, что некоммунистический рассказ может быть бездарным, но может быть и гениальным. И нам всё равно, с кем был Блок-пот, автор «Двенадцати», Бунин-писатель, автор «Господина из Сан-Франциско».
Это азбучные истины, но каждый день убеждает нас в том, что это надо говорить снова и снова. С кем же мы, «Серапионовы братья»? Мы с пустынником Серапионом. Мы верим, что литературные химеры особая реальность, и мы не хотим утилитаризма. Мы пишем не для пропаганды. Искусство реально, как сама жизнь. И как сама жизнь, оно без цели и без смысла: существует, потому что не может не существовать.
4
Братья!
К вам моё последнее слово.
Есть ещё нечто, что объединяет нас, чего не докажешь и не объяснишь, — наша братская любовь.
Мы не сочлены одного клуба, не коллеги, не товарищи, а —
Братья!
Каждый из нас дорог другому, как писатель и как человек. В великое время, в великом городе мы нашли друг друга, авантюристы, интеллигенты и просто люди — как находят друг друга братья. Кровь моя говорила мне: «Вот твой брат!» И кровь твоя говорила тебе: «Вот твой брат!» И нет той силы в мире, которая разрушит единство крови, разорвёт союз родных братьев.
И теперь, когда фанатики-политиканы и подслеповатые критики справа и слева разжигают в нас рознь, бьют в наши идеологические расхождения и кричат: «Разойдитесь по партиям!» — мы не ответим им. Потому что один брат может молиться Богу, а другой Дьяволу, но братьями они останутся. И никому в мире не разорвать единства крови родных братьев.
Мы не товарищи, а —
Братья!
К истории названия (версии)
Кто предложил называться «Серапионовыми братьями» по одноимённому роману Э. А. Т. Гофмана, сейчас выяснить трудно — мемуаристы рассказывают об одном и том же факте по-разному — что вполне естественно.
Одно время на него претендовал Михаил Слонимский, но потом под давлением других «братьев» отказался от первенства.
Шкловский же говорил и писал, что сначала группу хотели назвать «Невский проспект», которое имело двойной смысл — так называемый «петербургский миф», (литературную перекличку с Гоголем, влияние которого можно было найти у таких разных художников как Зощенко и Вс. Иванов), во-вторых, что подчеркивают другие исследователи творчества «Серапионов», эмблемой серапионовского быта воспринималась комната Слонимского — где долгое время собирались участники группы — единственным своим окном выходила на Невский проспект.
Но, так или иначе, победило название, под которым «братья» и вошли в историю советской литературы.
Собирались «братья» не только по субботам, как принято считать, но и в другие дни, что важно отметить.
Не было приказов.
Всё делалось по велению сердца.
С пустынником Серапионом (азбучные истины Льва Лунца)
В «Манифесте» болезненный, одарённый Лунц, которому оставалось жить всего несколько лет, страстно и убеждённо объяснял всем заинтересованным лицам и читающей публике, почему они назвались «Серапионовыми братьями», почему они «не школа, не направление, не студия подражания Гофману», почему в феврале 1921-го, когда не только повеяло духом всевозможных регламентаций (в том числе и касающихся непосредственно литературы и искусства), но и когда на более-менее свободную жизнь своей железной поступью наступала даже не канцелярия — казарма. И почему единственный устав, который был им близок, — был устав пустынника Серапиона. Устав, весьма далёкий от современной литературной жизни.
В начинавшуюся эпоху только одной правильной — марксистко-ленинской — идеологии Лунц особо подчёркивал — они не с коммунистами и революцией, но не против коммунистов и революции.
В это время ещё можно было не только говорить, но и писать, и печатать такого рода манифесты, не боясь подвергнуться жёстким репрессиям. Хотя для декларирования таких дефиниций (нейтралитет, тем более в сфере литературы и искусства, не приветствовался) всё равно нужна была определённая смелость.
После этого автор манифеста переходил к азбучным на его взгляд истинам, которые тем не менее необходимо было время от времени повторять, потому что каждый день убеждал в этом «Серапионов». Среди этих истин выделял главные — искусство реально, как сама жизнь; существует без цели и без смысла. Как и дух, дышит, где хочет. Живёт своей особой жизнью и развивается по своим законам. Оно самоценно и по природе своей не может быть несвободным.
Главное не рифмовалось с новой эпохой. Выбивалось из общего идейного ряда. Пыталось уйти из-под догм, навязываемых РКП(б) в области литературы и искусства. И поэтому то, что для «братьев» было азбучными истинами, для Троцкого или Луначарского таковым не являлось. Завязалась дискуссия, в которой видные большевики, полагавшие, что они разбираются в литературе и искусстве, объяснили дерзким молодым писателям, что литературное дело неразрывно связано с революцией и что искусство беспартийное может далеко завести (завело — кого в эмиграцию в 1920-е, кого в ГУЛАГ в 1930-е). «Старшие» партийные товарищи выговорили свои «истины» «младшим», этим в публичной сфере и ограничились, и дискуссия сошла на нет. В то же время были предприняты практические шаги — наиболее полезным с большевистской точки зрения в будущем «Серапионам» (Федину, Иванову, Никитину) предоставили возможность печататься без излишних препон.
Жить в России — трудно (предисловие Горького)
Изданию альманаха решил поспособствовать Горький ещё весной 1921 года. Альманах так и должен был называться «1921», был даже план, составленный учителем, и его предисловие, который знал, что в России не только «писать трудно», но и жить (предисловие начиналось весьма характерными строками: «Жить в России трудно»).
Справедливость мысли Горького «Серапионы» с первых же шагов испытали на самих себе. Трудности на пути альманаха к читателю длились целый год, но несмотря ни на что, были преодолены, и вместо издательства Гржебина, где первоначально планировался его выход, он вышел из печати в издательстве «Алконост». Молодым писателям помог Виктор Шкловский, который был своим в этой литературной компании. Это его усилиями в Петрограде в апреле 1922 года увидел свет сборник «Серапионовы братья. Альманах первый». Скромно оформленный и небольшой по объёму (чуть меньше 4 п. л.), он был посвящён Мусе Алонкиной, секретарю литературной студии при Доме искусств, где занимались «Серапионы».
На эту тему ныне столь много пишут и говорят, что, кажется, совершенно забыли неоспоримую истину: в России всегда было трудно жить.
Это истину глубоко чувствовал А. С. Пушкин, её знал Чаадаев, знали Лесков, Чехов и все крупные люди оригинальной страны, где — между прочим — в XX веке, в эпоху торжества разума и величайших завоеваний его, был предан анафеме Лев Толстой.
Основным и любимым делом большинства русских людей являются жалобы на трудность жизни и несчастную свою судьбу. Некоторые граждане — количество их ничтожно — ставят себе в обязанность утешать жалобщиков, и одним из наиболее популярных утешений общепризнан афоризм:
«Чем ночь темней — тем звёзды ярче».
Это совершенно правильно со всех точек зрения, и особенно неоспоримо для России: наши русские наиболее яркие звёзды разгорались в тёмные ночи, все наши лучшие люди воспитывались в эпохи тягчайшего мракобесия. Может быть, тяжёлые и уродливые условия жизни вообще надо считать нормальными условиями развития крупной личности? Жмёт людей со всех сторон — и множества бесполезно погибают, а единицы становятся крепче, значительнее…
Русская революция создала очень тяжёлый быт — хотя правильнее будет сказать так: сопротивление воле истории со стороны врагов русской революции создало для её нормального развития условия отвратительные. К этой — внешней — причине, уродливо осложняющей ход революции, необходимо добавить русские национально-психологические особенности — глупость и жестокость русского народа, а также его отвращение к труду и склонность к зоологическому анархизму.
Насколько тяжело жить на Руси в эпоху революции — об этом особенно страшно пишут и говорят люди, бежавшие за границу для того, чтоб издали заботиться о помощи русскому народу, бескорыстно любимому ими. Заботятся они об этом так же своеобразно, как охотники о медведе, шкура которого необходима им.
Понося революцию, они умело забывают, что во всяком деле есть свои жулики и что таков закон природы социальных отношений. Понятно, что для хулителей революции этот дефект памяти выгоден, а потому — обязателен, хотя не менее понятно, что в грандиозном деле революции жуликов особенно много, ибо при старом порядке они являлись огромным большинством. Доказано, что буржуазный строй есть сплошное жульничество, прикрытое слегка для отвода глаз идеями гуманизма, известно, что честные люди в этом строе являлись лишними людьми, Дон-Кихотами, ничтожным меньшинством. Разумеется, это не умаляет их исторического значения, ибо это они вызвали к жизни революцию, разработав её моральное основание и указав на её историческую необходимость. Роль единиц вообще огромна; в частности, русская революция с поразительной силою доказывает, что величайшие исторические события совершаются разумом и волей единиц, возглавляющих миллионы нолей.
Так вот, в тягчайших бытовых условиях русской революции сложился и вырос кружок юных литераторов — пред вами, читатель, их первые рассказы. Я ничего не буду говорить о рассказах, ибо я не критик. Но я литератор и поэтому не могу воздержаться от желания выразить мою искреннюю радость по поводу литературного явления, которое мне кажется значительным.
В тягчайших — повторяю — условиях русской действительности, в голоде и холоде, десяток юношей, ежедневно и ежечасно борясь за сохранение примитивных необходимостей, без которых нельзя жить, десяток юношей зорко всматриваются в трагическую игру событий и вот — дают отражение этой злой игры в рассказах и стихах. Находя эти рассказы достаточно правдивыми, грустно размышляя над их содержанием, порою восхищаясь их формой, а порою улыбаясь при виде изощрённости и юного щегольства ею, я — в конце концов — с глубочайшей радостью чувствую и вижу: русская литература жива, живёт и — развиваясь — совершенствуется.
Это — великая радость, и, если б мне удалось передать читателю хотя сотую часть её, несколько строк предисловия достигли бы своей цели.
10.VII.21
Вскоре после выхода альманаха с этим предисловием (в октябре того же 1921 года) Горький покинул советскую Россию.
Жизнь в Петрограде — постоянные расстрелы, обыски, досмотры и аресты среди интеллигенции, даже сочувствующей революции; откровенная вражда с Зиновьевым (с обыском — правда, в его отсутствие — пришли даже в дом Горького на Кронверкском; один из самых близких соратников вождя, хозяин северной столицы Зиновьев, грозился арестовать даже близких к нему людей) становилась всё более и более невыносимой, и «буревестник» внял настойчивым «просьбам» Ленина и выехал за границу.
Жить в России действительно было трудно.
Даже «великому пролетарскому писателю» Максиму Горькому.
Первые отклики (от Замятина до Шкловского)
Альманах был издан огромным по тем временам тиражом (4000 экз.), но так и остался единственным серапионовским сборником, изданным на родине.
Через некоторое время увидела свет книга «Серапионовы братья. Заграничный альманах» (Берлин: «Русское творчество», 1922), но она явилась лишь расширенным вариантом петроградского издания — к ней были добавлены статья Ильи Груздева «Лицо и маска», стихи Елизаветы Полонской и Николая Тихонова, а рассказ Николая Никитина «Дэзи» заменён его же рассказом «Пёс». «Серапионы» хотели идти и дальше и выпустить второй и третий выпуски альманаха, но этот замысел не был осуществлён, как не состоялось и издание своего журнала «Двадцатые годы».
Выход первого альманаха заметили — на него с одобрением отозвался уже ходивший в мэтрах Евгений Замятин: «…Никому из нас, писателей старших, не случалось пройти через такую школу: мы все — самоучки. И в такой школе, конечно, всегда есть опасность: создать шеренгу и униформу. Но от этой опасности “Серапионовы братья”, кажется, уже ушли: у каждого из них — своё лицо и свой почерк. Общее, что все они взяли из студии[8], — это искусство писать чернилами девяностоградусной крепости, искусство вычеркивать всё лишнее, что, быть может, труднее, чем — писать».
Свою рецензию Замятин закончил такими словами: «Тени тех или иных крупных литературных фигур лежат пока на большей части “Серапионовых братьев”. Но разыскивать метрики — не стоит. О Ленине писали, что он родом из саратовских дворян: разве это меняет дело? Достаточно того, что они — по-разному — талантливы, молоды, много работают. Иные из них дадут, вероятно, материал для истории русской литературы, иные, может быть, только для истории русской революции…»[9]
Конечно же, одобрительно отозвался об альманахе и Горький в письме Слонимскому от 19 августа 1922 г.[10] С другой стороны — В. Фриче, В. Полянский, марксистские критики-ортодоксы, критиковали «братьев» за аполитичность и неприкрытую враждебность революции, одновременно имея ввиду и декларации «Серапионов».
Обратил внимание на альманах и поэт Михаил Кузмин, которого современники иначе как «королём эстетов» не величали и которого «политика» не интересовала, но интересовала именно эстетика. Он выразился довольно жёстко и нелицеприятно, увидев в опубликованных произведениях сплошной быт, и отказал авторам в какой-либо новизне: «Здесь очень шумят и явочным порядком всё наполняют т. н. “Серапионовы братья”. Гофмана, конечно, тут и в помине нет. Эти молодые и по большей части талантливые люди, вскормленные Замятиным и Шкловским… образовали литературный трест, может быть, и характерный как явление бытовое. Но глубочайшее заблуждение думать, что их произведения отражают сколь-нибудь современность.
Я думаю, что рассказы “Серапионовых братьев”, написанные в 1920 г, в 1922 г. уже устарели»[11].
Естественно, не мог не написать о «Серапионах» и Виктор Шкловский — в журнале «Книжный угол» (1921, № 7) он первый поведал о них «городу и миру» в короткой библиографической (в соответствии с характером издания) заметке, ставшей, по определению Елизаветы Полонской, «метрическим свидетельством» группы. Шкловский подчеркнул непохожесть «братьев» друг на друга, обозначил традиции, которых они придерживаются (с одной стороны, «они идут… от «старшей» линии: от Лескова через Ремизова и от Андрея Белого через Евгения Замятина, таким образом, мы встречаем у них «сказ», с первой линией «переплетается другая струя» — авантюрный роман, пришедший в Россию с Запада, третью линию автор заметки увидел в «оживающем русском стернианстве»), и отметил (может быть, самое главное, что собрало воедино «Серапионовых братьев») «невозможность печататься» при такой «культуре письма».
Через год один из «Серапионов», а именно Михаил Зощенко, которому в 1920–1930-е годы придётся пережить пик славы, в середине 1940-х, после опубликования рассказа «Приключения обезьяны» («Звезда», № 5–6 за 1946 г.)[12], исключение из Союза писателей, что по существу означало лишение средств к существованию и полное забвение, откликнется пародий на заметку Шкловского, в которой удачно спародирует не только отдельные стилевые особенности языка автора, но и его манеру думать, а значит — и писать. Кроме того, пародия была больше чем пародией — она свидетельствовала, что особой дистанции между «учителями» и «учениками» не было. Как не было и обиды Шкловского на талантливого пародиста.
Пародия Зощенко («Потебня этого не знал»)
О «Серапионовых братьях»[13]
Виктор Шкловский
Вязка у них одна — «Серапионовы братья». Литературных традиций несколько. Предупреждаю заранее: я в этом не виноват.
Я не виноват, что Стерн родился в 1713 году, когда Филдингу было семь лет…
Так вот, я возвращаюсь к теме. Это первый альманах — «Серапионовы братья». Будет ли другой, я не знаю.
Беллетристы привыкли не печататься годами. У верблюдов это поставлено лучше (см. Энцикл. слов.).
В Персии верблюд может не пить неделю. Даже больше. И не умирает.
Журналисты люди наивные — больше года не выдерживают.
Кстати, у Лескова есть рассказ: человек, томимый жаждой, вспарывает брюхо верблюду перочинным ножом, находит там какую-то слизь и выпивает её.
Я верблюдов люблю. Я знаю, как они сделаны.
Теперь о Всеволоде Иванове и Зощенко. Да, кстати о балете.
Балет нельзя снять кинематографом. Движения неделимы. В балете движения настолько быстры и неожиданны, что съёмщиков просто тошнит, а аппарат пропускает ряд движений.
В обычной же драме пропущенные жесты мы дополняем сами, как нечто привычное.
Итак, движение быстрее 1/7 секунды неделимо.
Это грустно.
Впрочем, мне всё равно. Я человек талантливый.
Снова возвращаюсь к теме.
В рассказе Федина «Песьи души» у собаки — душа. У другой собаки (сука) тот же случай. Приём этот называется нанизываньем (см. работу Ал. Векслер).
Потебня[14] этого не знал. А Стерн этим приёмом пользовался. Например: «Сантиментальное путешествие Йорика»…
Прошло четырнадцать лет…
Впрочем, эту статью я могу закончить как угодно. Могу бантиком завязать, могу ещё сказать о комете или о Розанове. Я человек негордый.
Но не буду — не хочу. Пусть Дом литераторов обижается.
А сегодня утром я шёл по Невскому и видел: трамвай задавил старушку. Все смеялись.
А я нет. Не смеялся. Я снял шапку (она у меня белая с ушками) и долго стоял так.
Лоб у меня хорошо развёрнут.
Эпиграмма Тынянова («Пиша в неделю семь романов…»)
После выхода альманаха, пользовавшийся авторитетом в среде «Серапионов» и близкий к ним Юрий Тынянов поддержал молодых, талантливых и многообещающих писателей. Он увидел в опубликованных произведениях «живые ростки», что было для него чем-то новым в текущей литературе: «Альманах, выпущенный “Серапионовыми братьями”, — первый шаг, ещё нетвёрдый, молодого общества. Здесь есть не совсем сделанные рассказы (причём сделанные не всегда лучше несделанных); есть обрывающиеся пути, но есть уже и живые ростки. “Серапионцы” не спаяны, но это, может быть, нужно. Перед одними стоит задача литературного преображения нового быта (хотя бы и старыми средствами), у других больше сказываются поиски новой формы»[15].
Через год, когда «Серапионы» праздновали первую годовщину своего рождения, блестящий учёный Тынянов, один из теоретиков ОПОЯЗа, который через несколько лет станет известным всей стране своим первым романом «Кюхля», откликнется эпиграммой, которую назовёт «На годовщину “Ордена Серапионов”»:
Пиша в неделю семь романов
Про азиатов и …,
Меж ними Всеволод Иванов
Чистейший Гофман Амадей.
По мнению «Серапионов» эпиграмма мудрого Юрия Николаевича была весомей всех критических откликов на их творчество.
Стихи Шварца («Родил их «Дом искусств»…)
Стихи о «Серапионовых братьях» Евгений Шварц сочинил в 1924 году. Так их и назовёт — «Стихи о “Серапионовых братьях”, сочинённые в 1924 году».
По просьбе Чуковского запишет в «Чуккокалу» 15 марта 1928 года.
Серапионовы братья —
Непорочного зачатья.
Родил их «Дом искусств»
От эстетических чувств.
Михаил Слонимский:
Рост исполинский, —
Одна нога в Госиздате
И не знает, с какой стати,
А другой в «Ленинграде»
И не знает, чего ради.
Голова на том свете,
На дальней планете,
На чужой звезде.
Прочие части неизвестно где.
Константин Федин
Красив и бледен.
Пишет всерьёз
Задом наперёд.
Целуется взасос.
И баритоном поёт.
Зощенко Михаил
Всех дам покорил —
Скажет слово сказом,
И готово разом.
Любит радио
Пишет в «Ленинграде» о
Разных предметах
Полонская Елизавета.
Вениамин Каверин
Был строг и неумерен.
Вне себя от гнева
Так и гнул налево.
Бил быт,
Был бит, —
А теперь Вениамин
Образцовый семьянин.
Вся семья Серапионова
Нынче служит у Ионова[16],
И от малого до старого
Уважает Г. Сафарова[17].
Искусство самоценно (о праве художника)
После «Почему мы “Серапионовы братья”» Лунц публикует статьи «О публицистике и идеологии» (1922) и «На Запад!» (1923) («западниками» в группе были сам Лунц и Каверин, Иванов, Федин и Никитин — «бытовики»), пьесу «Бертран де Борн» (1923), в которых ещё чётче выражает свои (в данном случае и части группы) взгляды.
Искусство самоценно.
Право художника служить ему, а не злобе дня.
Вопрос что следовал за вопросом как.
Реалистический театр быта должен заменить театр движения, сценичности, чувств и страстей.
Театральные взгляды Лунца заинтересовали Мейерхольда, но встречи меж ними не состоялось.
Можно утверждать, что в каком-то смысле пьеса Лунца «Обезьяны идут» (1923) предвосхитила «Носорога» (1959) Эжена Ионеско, одного из основоположников абсурдизма. Что же касается властей, то они, начинавшие пристально следить за тем, что происходит в развороченной ими России, в пьесе находили параллели с современностью (в «Обезьянах» кровавая диктатура стояла выше закона). Произведения молодого драматурга в России были запрещены, но время было такое, что постановки за рубежом ещё не запрещали и репрессивные меры к авторам, самим решавшим, где публиковаться, или на какой сцене разыгрывать свои пьесы, не принимали.
В 1923 году больной Лев Лунц уедет для лечения за границу в Германию, где проживали его эмигрировавшие родители.
Через год талантливый драматург умер.
К истории распада («с кем вы, «Серапионовы братья”»)
Можно сказать, что история распада группы началась со смерти Лунца.
Но на самом деле «братьев» развело беспощадное время. Именно оно ответит на его вопрос «С кем же вы, “Серапионовы братья”».
То, что казалось необходимым в 1920-е годы, когда ещё была какая-то свобода творчества, в 1930-е потребовало совсем иного подхода и к действительности, и к искусству.
Партия требовала «Время вперёд!», что хорошо уловил В. Катаев, время требовало «Гидроцентралей» (М. Шагинян) и «Цемента» (Ф. Гладкова). Всё это можно было назвать — «День второй» (И. Эренбург) или историей победы социализма в одной отдельно взятой стране. Такие писатели, как Леонид Добычин или Константин Вагинов, да и те же «Серапионы», были не ко двору. Поэтому ещё в 1929 году — 1930-х просился за границу писавший в стол Михаил Булгаков (которому после обращений к Сталину уехать не дали), поэтому эмигрировал в 1931 году бывший наставник «Серапионов» Евгений Замятин (которому после его обращения к тому же Сталину уехать дали).
Имя Льва Лунца было запрещено упоминать, начиная с конца 1920-х годов. В 1930-е «Серапионы» были вычеркнуты из советской литературы. Отдельные её участники продолжали жить и печататься, правда, сменив «богов», которым они ранее поклонялись.
Всеволод Иванов получил широкую известность своими «Партизанскими повестями». Всенародную известность и славу принесла ему повесть «Бронепоезд 14-69», послужившая основой одноимённой пьесы (1927).
Вениамин Каверин, окончив институт восточных языков (1923) и историко-филологический факультет Ленинградского государственного университета, ушёл в историю и в 1929 году, защитив диссертацию «Барон Брамбеус. История Осипа Сенковского», отказался от гофмановской фантастики и обратился к отображению реальной жизни — написал романы «Девять десятых судьбы» (1926) и «Открытая книга (1934–1936), ну и конечно, если заглядывать далеко вперёд, — «Два капитана» (1944), книгу, ставшую любимым чтением для нескольких поколений советских детей. В 1970–1980-е Каверин начал писать историко-литературные работы и воспоминания («Освещённые окна», «Вечерний день. Письма. Встречи. Портреты», «Письменный стол: воспоминания и размышления», «Эпилог»);
Всю жизнь прожил честным человеком и писателем, на старости лет, в перестроечные годы, несмотря на серьёзные проблемы со здоровьем, нашёл в себе силы вернуться в свою юность и возглавить альманах новой литературы «Весть».
Константин Федин, растративший к старости свой талант и позабывший свою литературную молодость, в 1950−1960-е годы стал партийно-литературным функционером, академиком АН СССР (1958), Героем Социалистического Труда (1967), не лучшим образом повёл себя в деле Пастернака.
Николай Тихонов в 1949 году был назначен председателем Советского комитета защиты мира, незадолго до этого отметившись в борьбе с космополитизмом. За свою жизнь трижды удостаивался Сталинской премии (1942, 1949, 1952), и единожды — Ленинской (1970). В 1966 году ему присвоят звания Героя Социалистического Труда. Стихов в эти годы практически не писал, публиковал очерки, рассказы и воспоминания.
Вот так и закончилась история «Серапионовых братьев», некогда претендовавших на новое слово в отечественной литературе.
Р. S.
I. «Два мира — два Шапиро»
Понятно, что никаких проблем с публикациями не было ни у кого из оставшихся в живых «Серапионов», проблемы были только у мёртвого Льва Лунца.
Фактически его имя после выступления наркома просвещения А. В. Луначарского в 1923 году не упоминалось долгое время.
В 1946 году, больше чем через двадцать лет, статью Льва Лунца «Почему мы “Серапионовы братья”» с осуждением процитировал сталинский идеолог-«культуролог», известный «музыкант», гонитель Ахматовой и Зощенко, руководивший Управлением пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) Андрей Жданов. После этого его имя было вычеркнуто не только из истории группы, но и из истории советской литературы. Но в 1960-е, либеральные хрущёвские годы, можно и надо было что-то делать — и в Союзе писателей в 1965 году создали комиссию по литературному наследию Льва Лунца. Однако секретарь комиссии С. С. Подольский, давно занимавшийся творчеством этого писателя, в советские годы не смог пробить в печать ни одного его произведения.
В те времена по Центральному дому литераторов ходило много шуток. Я приведу две, касающихся непосредственно Лунца. Рассказал их мне поэт Юрий Левитанский, который даже претендовал на одну из них. Так вот, когда речь зашла однажды о миллионных тиражах бездарных Маркова или Софронова и мизерных Осипа Мандельштама или Анны Ахматовой (да ещё которых можно было купить либо в «Берёзке»[18], либо на «чёрном рынке»), Юрий Давидович обронил: «Ну, что вы хотите, Гена, — какова Шаура[19] — такова культура», а когда я показал ему тамиздатовское издание Лунца, он, усмехаясь в седые прокуренные усы, отвечал: «Ну, вы же сами знаете — два мира — два Шапиро»[20].
II. «Обезьяны» вернулись
Впервые сборник избранных сочинений Льва Лунца был издан в 1981 году в Иерусалиме.
В некоммунистической России сборник всех его произведений — пьесы, рассказы, киносценарии, а также переписка, публицистика и литературно-критические статьи — под названием «Обезьяны идут» был издан в 2003 году в Санкт-Петербурге в издательстве «Инапресс».
Примечания
[1] Ходасевич, Вл.. Диск. Ветер времени. М.: Терра. Книжный клуб «Книговек», 2014.С. 400−409.
[2]Познер Владимир Александрович (1908−1975) — отец известного телеведущего В. В. Познера, вскоре уехавший во Францию.
[3]Слонимский, М. Воспоминания. НЖ. № 82. С. 137.
[4] Жизнь искусства. 1922. № 13; Россия. 1922. № 2.
[5] Известия. 1922. № 42.
[6] Литературные записки». 1922. № 3.
[7] Там же.
[8] Имеется в виду литературная студия при Доме искусств, в которой принимали участие К. Чуковский, Н. Гумилёв, В. Шкловский, Б. Эйхенбаум, сам Е. Замятин и др. Дом искусств, созданный по инициативе Горького в 1919 году, просуществовал до 1923 года.
[9]Литературные записки. 1922. № 1.
[10] Литературное наследство. Т. 70. С. 379.
[11] Письмо в Пекин в: Кузмин, М. Условности. Статьи об искусстве. Пг.: Полярная звезда, 1923. С. 163−164.
[12] Невинный рассказ вызвал грозное постановление Оргбюро ЦК ВКП(б) о журналах «Звезда» и «Ленинград» от 14 августа 1946 года, предоставившим трибуну «писателю Зощенко». В постановлении, в частности, говорилось, что «Приключения обезьяны» «представляет пошлый пасквиль на советский быт и на советских людей. Зощенко изображает советские порядки и советских людей в уродливо карикатурной форме, клеветнически представляя советских людей примитивными, малокультурными, глупыми, с обывательскими вкусами и нравами. Злостно хулиганское изображение Зощенко нашей действительности сопровождается антисоветскими выпадами».
[13] Литературные записки. 1922. № 2. 23 июня.
[14]Потебня Александр Афанасьевич (1835−1891) — украинский и русский лингвист, философ, литературовед. Член-корреспондент Императорской Санкт-Петербургской академии наук (1874).
[15]Тынянов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977. С. 132−135.
[16]Ионов Илья Ионович (Бернштейн; 1887−1942) — партийный издательский работник.
[17] Сафаров Георгий Иванович (1891−1942) — советский государственный и партийный деятель.
[18]Для тех, кто не жил в это «славное» время, поясняю: «Берёзками» назывались магазины, в которых можно было купить недоступные товары за чеки, приравненные к полноценной валюте, то есть к доллару.
[19]Шауро Василий Филимонович (1912−2007) — заведующий отделом культуры ЦК КПСС в 1965−1986 гг. В отличие от Жданова в свободное время от руководства культурой любил играть на баяне.
[20]Шапиро Генри — московский корреспондент американского агентства «Ассошиэйтед пресс». Шапиро Аркадий — администратор ЦДЛ. Оба личности почти что легендарные. Каждый в своём деле, конечно.
