Вам смеш­но, а мне же­нить­ся

Есть у ме­ня со­сед. Ду­рак ред­кост­ный: ма­ло то­го, что смо­ло­ду же­на­тый, так ещё и же­ну лю­бит. Раз ве­че­ром по­сла­ла она его во­ды при­несть. Нет бы ска­зать ей, ку­ды ей схо­дить и чем за­нять­ся, а ду­рак по­брёл к ко­лод­цу.

На­хи­лил­ся и уви­дал ду­рак в во­де от­ра­же­ние ме­ся­ца, об­ра­до­вал­ся: «Вот счастье при­ва­ли­ло, как бы не при­да­ви­ло!» Удоч­ку хвать и да­вай ры­ба­чить.

Ночь-пол­ночь, ду­рак до­мой не воз­вер­та­ет­ся. По­шла же­на ис­кать му­жа. Ви­дит, си­дит он у ко­лод­ца, в ку­киш свер­нул­ся. Ста­ла она его ру­гать сло­ва­ми за­ко­вы­ри­с­ты­ми, ко­то­рые пов­то­рить мне со­вест­но, а за­пи­сать я по­стес­нял­ся. А муж опро­мет­чи­во ей отве­ча­ет: «Ду­ра ты, ба­ба, я ж ме­сяц в ко­лод­це лов­лю. В ко­су во­ткнёшь за­мес­то греб­ня».

Не по­ве­ри­ла же­на, от­толк­ну­ла ду­ра­ка и за­гля­ну­ла в ко­ло­дец. А на неё от­тель круг­ло­ли­цая ба­ба гла­за­ми луп-луп. А за её ши­ро­ким ли­цом ни­ка­ко­го ме­ся­ца не ви­дать.

— Ах ты, не­го­раз­док, печ­ной ез­дун! С ру­сал­ка­ми пе­ре­гля­ды­ва­ешь­ся? — вскри­ча­ла же­на и вда­ри­ла ко­ро­мыс­лом му­жа по спи­не.

Дра­ка бы­ла обыч­ная, без ин­те­ре­су: же­на му­жа лу­пит, тот уво­ра­чи­ва­ет­ся.

На крик вы­ско­чи­ли две сно­хи: «Ча­во за шум, кто по­беж­да­ет нын­че?»

Же­на го­во­рит: «По­смот­ри­те, сёст­рынь­ки, ка­ков ку­ро­щуп! С ру­сал­кой пе­ре­мар­ги­ва­ет­ся. Взду­мал от же­ны сгуль­нуть!»

Сно­хи при­ник­ли к ко­лод­цу — глядь, а от­ту­да две ба­бонь­ки толс­то­мор­дые над ни­ми на­смеш­ни­ча­ют. Сно­хи сра­зу смек­ну­ли: на­до му­жи­ка спа­сать, раз он та­кой цен­ный, аж­но с дву­мя ба­ба­ми управ­ля­ет­ся за раз. От­та­щи­ли они же­ну от по­лу­дох­ло­го му­жа и уго­во­ри­ли её в из­бу. А му­жа во­дой от­ли­ли и тож уве­ли, хоть и мих­рют­ка с ви­ду, а спы­тать на­до. А вдруг?

А ког­да все разо­шлись, я вы­шел из-за ови­на, удоч­ку по­до­брал да и сел у ко­лод­ца. Ско­ро-ско­ре­хонь­ко ме­сяц се­реб­ря­ный клю­нул на крю­чок. По­то­му что на­до при­корм знать. Мой дед го­ва­ри­вал, что ме­ся­цы на­доть на ржа­ной су­ха­рик ло­вить или кол­ба­су. Ну что там от ноч­но­го жо­ра ос­та­ёт­ся. Об­вер­нул я улов пла­точ­ком, по­ло­жил в кар­ман, что­бы он мне дыр­ку в каф­та­не не про­жёг. А на­ут­ро сва­тать­ся по­шёл к ми­луш­ке. Не­бось, ду­маю, по­да­рок мой по­нра­вит­ся.

Смот­рю, за­рде­лась ми­луш­ка, поч­ти со­глас­ная за­муж ид­ти. Раз­вер­нул я пла­ток, а там ры­бий хвост. Ах ты, ду­маю, это я ж впо­тьмах ру­сал­ку уло­вил вмес­то ме­ся­ца. А ей, на­до­е­ло в кар­ма­не ва­лан­дать­ся всю ночь. Мо­жет, ей там не кли­мат. Она хвост от­ки­ну­ла и но­жень­ка­ми бе­лы­ми ушла, ког­да я спал.

Разо­би­де­лась моя ми­луш­ка, хвать ко­ро­мыс­ло. За та­ку ошиб­ку бьют шиб­ко.

Э, нет, ду­маю, по­ка я не­же­на­тый, не­че­го ме­ня ко­ро­мыс­лом за ру­са­лок оха­жи­вать.

Увер­нул­ся я и до­мой.

Те­перь каж­дый ве­чер с со­се­дом украд­кой к ко­лод­цу хо­дим, вдруг чо пой­ма­ет­ся. Толь­ко ме­ся­ца в нём от­че­го-то не вид­но, да и ру­са­лок рас­пу­га­ли ба­бы про­кля­тые. Од­на лу­на щер­ба­тая на дне ко­лод­ца си­я­ет. Чем её ло­вить — мой дед не ска­зы­вал. Да и бо­яз­но: за неё не ко­ро­мыс­лом мож­но схло­по­тать, а чем по­тя­же­лее.

Ев­раж­ки­на не­прав­да

Ведь­ма Уын-Чу си­дит на вы­со­кой го­ре, су­ро­вая, на­суп­лен­ная. На­де­та на ней тёп­лая оленья кух­лян­ка, на но­гах — удоб­ные тор­ба­са. А го­ло­ва не­по­кры­та, чёр­ные ко­сы треп­лет ве­тер. Уын-Чу вра­ща­ет кос­тя­ное ве­ре­те­но, тон­кие гу­бы под­жа­ла. Хо­чет­ся ведь­ме свя­зать се­бе тёп­лую шап­ку, тя­нет она из пу­хо­во­го об­ла­ка ни­точ­ку, пря­дет не­ве­со­мую пря­жу. Пря­жа лёг­кая, воз­душ­ная, ма­ло при­бав­ля­ет­ся. Од­но об­ла­ко кон­чи­лось, Уын-чу за дру­гим по­тя­ну­лась.

Спря­ла за не­де­лю ведь­ма все об­ла­ка, а клу­бо­чек по­лу­чил­ся раз­ме­ром с не­боль­шое яб­ло­ко. По­кру­ти­ла его ведь­ма в ру­ках и вздох­ну­ла, по­тя­ну­лась: «Ох, ус­та­ла я, уто­ми­лась. Не спа­ла не­де­лю, по­ра и вздрем­нуть».

Усну­ла ведь­ма, а от хра­па её та­кой силь­ный ве­тер под­нял­ся, что клу­бо­чек не­ве­со­мый с ко­лен Уын-Чу ска­тил­ся. Там, где ни­точ­ка раз­мо­та­лась, — го­лу­бой ру­че­ёк по­явил­ся. Ви­ляя, он раз­ре­зал тунд­ру, как за­сох­шую ле­пёш­ку. По бе­ре­гам тра­вин­ки вы­ткну­лись и цве­та­ми по­кры­лись, клюк­ва за­але­ла.

Про­сну­лась Уын-Чу, ки­ну­лась, а клуб­ка-то и след про­с­тыл. Спрыг­ну­ла ведь­ма с го­ры Быр­ран­га, тор­ба­са­ми топ­ну­ла, аж зем­ля за­ды­ми­лась. Ста­ла Уын-Чу бро­дить по тунд­ре, об­лач­ный клу­бо­чек ис­кать. Да раз­ве най­дёшь? Ру­чей­ков мно­го по вес­не, ка­кой из них из вол­шеб­ной го­лу­бой ни­точ­ки об­ра­зо­вал­ся?

Ста­ла Уын-Чу зве­рей спра­ши­вать, кто из них про­па­жу ви­дел.

— Ска­жи мне, ва­жен­ка кру­то­бо­кая, где мой клу­бо­чек?

— Не знаю, Уын-чу, я оле­нят кор­ми­ла. По сто­ро­нам не смот­ре­ла.

— Ска­жи мне, ли­сич­ка-чер­но­хвост­ка, где мой клу­бо­чек?

— Не знаю, Уын-чу, я мыш­ко­ва­ла. По сто­ро­нам не смот­ре­ла.

— Ска­жи мне, ев­раж­ка по­ло­са­тень­кая, где мой клу­бо­чек?

А ев­раж­ка-то го­ло­вой всег­да вер­тит: не бе­жит ли пе­сец, не кра­дёт­ся ли ли­са, не ле­тит ли со­ва. Ко­неч­но, ви­де­ла она об­лач­ный клу­бо­чек, что по тунд­ре ка­тил­ся и след оста­вил. Толь­ко бо­ит­ся прав­ду ска­зать: смо­та­ет ведь­ма клу­бо­чек, за­бе­рёт про­зрач­ный про­хлад­ный ру­че­ёк се­бе. По­то­му ев­раж­ка ко­рот­ким хвос­ти­ком мах­ну­ла и в но­ру юрк­ну­ла. А ев­раж­ко­вые но­ры глу­бо­кие, из­ви­ли­с­тые. Не до­стать ведь­ме хит­рю­гу.

По­бро­ди­ла, по­бро­ди­ла Уын-чу и вер­ну­лась на вер­ши­ну го­ры Быр­ран­га. За­це­пи­ла ког­тем без­лун­ный не­бес­ный свод и ста­ла ночь прясть. Из тон­кой проч­ной нит­ки по­лу­чил­ся тя­жёлый клу­бок, чёр­ный, как уголь Быр­ран­га. И свя­за­ла кос­тя­ны­ми спи­ца­ми ведь­ма Уын-чу ог­ром­ное по­кры­ва­ло. Плот­ное, без еди­ной ды­роч­ки. И ког­да мёрз­нет Уын-чу, в са­мую лю­тую зи­му, то уку­ты­ва­ет­ся этим по­кры­ва­лом, и над всею тунд­рой на­ста­ёт по­ляр­ная ночь.

А если бы ев­раж­ка ска­за­ла прав­ду ведь­ме? Ру­че­ёк вер­нул­ся бы к хо­зяй­ке, а в тунд­ре, как и на всей зем­ле, день с ночью бы пе­ре­ме­жал­ся.

Сказ про ша­ма­на, по­мо­ра и мыш­ку зло­вред­ную

Рас­ска­жу я вам сказ­ку не ска­зоч­ную, быль не бы­ва­лую, ста­ри­ну не ста­рин­ную, а прав­ду ис­тин­ную. Мне мой дед ска­зы­вал, а то­му его дед ба­ял, а от­ку­да са­мый пер­вый дед узнал — мне про то не­ве­до­мо. Рань­ше врать не уме­ли, по­то­му и я прав­ду го­во­рю.

Ког­да не­бо от­де­ли­лось от зем­ли и мо­ря, а за­мес­то мо­ря ста­ла ле­дя­ная пу­с­ты­ня, Во­рон Кут­х­ху со­здал се­вер­ных лю­дей и на­се­лил ими один край зем­ли, где тунд­ра. А там, где ма­туш­ка Се­вер­ная Дви­на впа­да­ет в Бе­лое мо­ре, добрее и теп­лее, ста­ли по­мо­ры жить. От ко­го они про­изо­шли — мно­го спо­ров. Но боль­ших во­рон в Пи­нежье от­ро­дясь не бы­ло. А вот с то­го и сле­до­ва­ет, что все по­мо­ры от ца­ря не­бес­но­го свой род ве­дут.

Пле­мя Во­ро­на Кут­х­ху под­чи­ни­ло се­бе оле­ней, про­гна­ло по­даль­ше от стой­бищ вол­ков, рас­пу­га­ло нерп и ки­тов. Ста­ло жить, по тунд­ре ко­че­вать. Ме­с­та озяб­ные, да бо­га­тые ры­бой, пти­цей и яго­дой.

По­мо­ры то­же зе­мель­ку не па­ха­ли. На­стро­и­ли ко­чей и ста­ли по мо­рю хо­дить, вишь ли зем­ли им ма­ло! Вот один по­мор не­уго­мон­ный, Кал­ли­ст­рат Кон­драть­ев, дви­нул­ся от род­ной из­бы да за­бы­той бо­роз­ды к са­мо­му го­ри­зон­ту. А был он из тех, кто без ту­лу­па не за­мёрз­нет, без со­бачь­ей упряж­ки по снеж­но­му на­сту до­едет, без нарт за­но­чу­ет, без вер­но­го со­ко­ла не за­блу­дит­ся.

Тем вре­ме­нем Во­рон Кут­х­ху за­ме­тил, что де­ти его под­рос­ли, за­со­би­рал­ся в не­бес­ную яран­гу. Узна­ло пле­мя, что Во­рон их бро­са­ет, как ка­мень-го­лыш в ру­чей, со­бра­лось в кру­жок и да­вай его уго­ва­ри­вать: «Как мы без те­бя? Кто нас бу­дет уму-ра­зу­му учить?»

Дал од­но­му Во­рон Кут­х­ху ру­ка­ви­цу и ска­зал: «Ты бу­дешь шить одеж­ду и обувь на всё пле­мя». Дру­го­му дал кре­мень: «Раз­жи­гай огонь и сле­ди, что­бы он не по­гас». Треть­е­му су­нул пу­чок во­до­рос­лей: «Плы­ви в мо­ре, нер­пу до­бы­вай, га­га­рок стре­ляй, рыб­ку ло­ви». Чет­вёр­то­му дал ку­сок де­ре­вяш­ки: «Нар­ты по­строй, со­бак при­ру­чи, но­вые зем­ли от­кры­вай». Ска­зал так Во­рон Кут­х­ху и прочь уле­тел.

А один без­дель­ник без по­дар­ка остал­ся. По­до­брал бро­шен­ный Кут­х­ху бу­бен, на­дел его рас­ши­тую кух­лян­ку и ска­зал: «Те­перь я Во­рон, зо­ви­те ме­ня Рых­ту». Ста­ло пле­мя сме­ять­ся, а он уда­рил в бу­бен, всех птиц и зве­рей рас­пу­гал. Ни од­но­го во­ро­на не ста­ло.

«Эх, да пусть Во­ро­ном зо­вёт­ся. Дру­гих-то нет нын­че», — от­ве­ти­ло пле­мя.

Сел Рых­ту на зем­лю, круг очер­тил и ска­зал: «Мне, ша­ма­ну, мно­го зем­ли не на­до. А на­до шес­тов да шкур по­боль­ше».

«Си­дя на зем­ле яран­ги не по­стро­ить», — ска­за­ло пле­мя.

Уда­рил ша­ман в бу­бен и по­шёл ле­том снег. Гус­той, хо­лод­ный. Па­дал трид­цать дней и трид­цать но­чей. На­крыл всю зем­лю: яге­ля и ягод не ста­ло. По­ду­ма­ло пле­мя: «Да­дим мы ему и кос­тей ки­то­вых, и шкур нер­пы, не жал­ко». По­стро­и­ли тёп­лую яран­гу для Рых­ту. Он в бу­бен уда­рил, и при­шла вес­на в се­ре­ди­не зим­не­го ле­та.

Ста­ли с тех пор лю­ди пле­ме­ни Рых­ту по­ба­ивать­ся. Он на охо­ту не хо­дит, а луч­ший ку­сок мя­са — ему! Оле­ней на стой­би­ще не охра­ня­ет, а мо­ло­ко ва­жен­ки пьёт! Ры­бу не ло­вит, а у яран­ги всег­да куч­ка све­жих кос­то­чек, это Рых­ту ла­ко­мил­ся.

Но Рых­ту ма­ло по­чёта, си­дит он и зло­бит­ся, от­че­го его бо­ят­ся, но не лю­бят. Во­ро­на Кут­х­ху все от­цом зва­ли, а раз­ве он не сын его? И бу­бен Рых­ту слу­ша­ет­ся, и если при­гля­деть­ся, то из кух­лян­ки не те­ло без­во­ло­сое тор­чит, а перья чёр­ные, блес­тя­щие. Толь­ко Кут­х­ху от добро­ты че­ло­ве­ком ста­но­вил­ся, а Рых­ту от злос­ти в во­ро­на об­ра­ща­ет­ся.

При­ве­ли к Рых­ту кра­са­ви­цу Ги­тин­нэ. Уви­де­ла она же­ни­ха и за­пла­ка­ла: «Хоть все мы де­ти Во­ро­на, а всё же му­жа с ру­ка­ми-но­га­ми хо­чет­ся. А тут ла­пы ког­ти­с­тые, да крылья раз­ма­ши­с­тые». Рых­ту при­под­нял кух­лян­ку рас­ши­тую и ска­зал: «Зря пла­чешь». Ги­тин­нэ сра­зу успо­ко­и­лась: «На­прас­но пле­мя над Рых­ту по­сме­и­ва­ет­ся. Мно­го че­го они про Рых­ту не зна­ют. И раз я ему же­на, то вмес­те бу­дем ре­шать, ко­му сме­ять­ся те­перь в тунд­ре».

Ста­ла кра­са­ви­ца хо­зяй­ни­чать, по­хлёб­ку ва­рить, на­ва­гу вя­лить, а по но­чам на уш­ко Рых­ту на­шёп­ты­вать.

Для на­ча­ла Рых­ту из­гнал из пле­ме­ни всех бес­по­лез­ных: со­ба­ку, на но­гу при­па­дав­шую, мышь, за­па­сы подъ­едав­шую, и во­ро­нён­ка с бе­лы­ми перь­я­ми.

За­тем Ги­тин­нэ за­хо­те­ла се­бе по­дар­ков, чтоб луч­ше всех в стой­би­ще быть. Уда­рил Рых­ту в бу­бен, под­нял­ся к об­ла­кам и скле­вал все звёз­доч­ки ма­лые и боль­шие. На­ста­ла ночь тём­ная, не­про­гляд­ная. Из боль­ших звезд Ги­тин­нэ се­бе оже­релье сде­ла­ла, а ма­лые Рых­ту стал во рту дер­жать: пусть под­рас­тут.

А тем вре­ме­нем наш по­мор, Кал­ли­ст­рат Кон­драть­ев, без звёзд курс про­ло­жить не смог. И хоть ко­раб­лик его был по­ход­ли­вый и по­во­рот­ли­вый, а очу­тил­ся по­мор не у го­ри­зон­та да­лёко­го, а на бе­ре­гу. Сто­ит и бо­ро­ду че­шет: коч раз­бит, шап­ку по­те­рял, в чу­жом мо­ре как есть за­блу­дил­ся. Об­сту­пи­ло его пле­мя Во­ро­на Кут­х­ху и удив­ля­ет­ся: во­ло­сы свет­лые, ко­жа свет­лая, гла­за — и те свет­лые. На каф­та­ниш­ке мор­щи­ны да за­пла­ты. Ни гар­пу­на, ни но­жа кос­тя­но­го.

Стал им Кал­ли­ст­рат Кон­драть­ев гра­мо­ту цар­скую по­ка­зы­вать, а пле­мя толь­ко су­пит­ся.

«На­до его убить! — го­во­рит Во­рон Рых­ту. — Ина­че бе­де быть все­му пле­ме­ни».

Та­кое гос­теп­ри­им­ст­во Кал­ли­ст­ра­ту не по­нра­ви­лось. Он хоть и ослаб в пу­ти, а по­мор­ский нож из ко­жа­ных но­жен вы­та­щил. Та­кую гра­мо­ту все по­ни­ма­ют. Ша­ман крыль­я­ми за­хло­пал и в свою яран­гу на­пра­вил­ся, же­не по­жа­ло­вать­ся и вмес­те уду­мать, как чу­же­зем­ца из­вес­ти.

А Кал­ли­ст­рат Кон­драть­ев на бе­ре­гу остал­ся: не ждан, не зван, вот та­ков изъ­ян. Ду­му ду­ма­ет: чем коч по­чи­нить да как на этой не­гос­теп­ри­им­ной су­ше про­кор­мить­ся. Изб тут не стро­ят: то ли зем­ля не­под­хо­дя­щая, то ли це­на на лес не­су­раз­на. Ре­шил по­ка в ко­че жить. Для по­мо­ров коч — это и дом, и мам­ка род­ная, и же­на вер­ная.

Ста­ли по оче­ре­ди к по­мо­ру из­гнан­ни­ки при­хо­дить: во­ро­нёнок, со­ба­ка и мышь.

Во­ро­нёнок при­нёс Кал­ли­ст­ра­ту це­лое лу­кош­ко кис­лых ягод. «Ма­ли­на сла­ще, да брус­ни­ка рас­тёт ча­ще», — смек­нул по­мор и во­ро­нён­ку в по­яс по­кло­нил­ся. На­ел­ся аж пуп к спи­не при­лип.

Узнал про то ша­ман Рых­ту, разо­злил­ся, уда­рил в бу­бен. Вся яго­да в тунд­ре в са­мо­цвет­ные кам­ни пре­вра­ти­лась. Со­би­рать удоб­но, а не­съедоб­но. При­шли лю­ди из пле­ме­ни во­ро­на Кут­х­ху и го­во­рят Кал­ли­ст­ра­ту: «Из-за те­бя Рых­ту нас го­лод­ны­ми оста­вил. Уби­рай­ся из на­ших мест!» По­ка­чал Кал­ли­ст­рат го­ло­вой и мол­вил: «Ка­бы знал, как уй­ти, да за­ме­ло пу­ти».

«Тог­да во­ро­на Рых­ту по­бе­ди», — го­во­рят.

«Эх, — отве­ча­ет им Кал­ли­ст­рат, — бы­ло б ис­тин­ное чу­ди­ще-стра­ши­ли­ще, я б на не­го вой­ной по­шёл. А с во­ро­на­ми мне вое­вать не спод­руч­но, за­сме­ют в Пи­нежье, как узна­ют».

А сам пол­ный ме­шок са­мо­цве­тов со­брал. Раз вам не на­до, че­го добру про­ки­сать?

Че­рез вре­меч­ко Кал­ли­ст­рат до­стал из ко­ча снас­ти и да­вай ры­бу ло­вить. Пой­мал мук­су­на, ухи на­ва­рил. Си­дит и пи­ру­ет. Царь — не царь, а ца­рё­ныш. При­шла из тунд­ры со­ба­ка, на но­гу при­па­дав­шая. Ста­ла к Кал­ли­ст­ра­ту лас­тить­ся. Он ей рыб­ки бро­сил, по­том ото­рвал ру­кав от ру­ба­хи и ла­пу хро­мую пе­ре­вя­зал. От­ле­жа­лась со­ба­ка воз­ле кост­ра, отъ­елась, ла­па её за­жи­ла. Ста­ла со­ба­ка Кал­ли­ст­ра­ту слу­жить и во всём его слу­шать­ся. Сбе­га­ет в тунд­ру на раз­вед­ку, узна­ет, где охот­ничьи ме­с­та и хо­зя­и­ну до­ло­жит. Схо­дит Кал­ли­ст­рат на охо­ту, зве­ря на­бьёт, на кост­ре за­коп­тит. Вот и еда.

Узнал про то ша­ман Рых­ту и разо­злил­ся: зна­чит, слиш­ком свет­ло в тунд­ре, раз Кал­ли­ст­рат и охо­тит­ся лов­ко, и се­бе до­ро­гу к бе­ре­гу на­хо­дит. То­го и гля­ди, до яран­ги Рых­ту до­бе­рёт­ся.

Да и Ги­тин­нэ му­жа пи­лит и пи­лит: «От­че­го солн­це для всех све­тит? Раз для всех, зна­чит, и для чу­жа­ка!»

Рых­ту улу­чил вре­мя, ког­да солн­це ус­та­лое спать ло­жи­лось, взле­тел и ото­рвал его от об­ла­ка, как клюк­вин­ку от ве­точ­ки. При­нёс его к се­бе в яран­гу, в очаг при­ла­дил.

Со­бра­лось пле­мя Во­ро­на Кут­х­ху, при­шли к Кал­ли­ст­ра­ту: «Как без те­бя хо­ро­шо бы­ло: ночью — звёз­ды, днём — солн­це. Из-за те­бя в веч­ной тьме жить бу­дем».

«На ва­ши сто бед мой один от­вет: не ви­но­ва­тый я», — мол­вит упря­мый по­мор.

«А ты ша­ма­на Рых­ту по­бе­ди», — опять пле­мя Во­ро­на Кут­х­ху го­во­рит.

«Свой со сво­им бей­ся, на чу­жо­го не на­дей­ся», — отве­ча­ет им.

При­бе­жа­ла к Кал­ли­ст­ра­ту мыш­ка и го­во­рит: «Со­слу­жу я те­бе служ­бу вер­ную, зло­вред­ную. А ты за по­мощь мою раз­ре­ши мне в тво­ей бо­ро­де по­жить, по­греть­ся. Дю­же она оби­ход­ная».

Мах­нул Кал­ли­ст­рат ру­ка­ви­цей: раз­ве жал­ко бо­ро­ды? Не­бось, не убу­дет. Да и не у каж­до­го своя мышь се­мей­ная най­дёт­ся. По­жа­луй, что и вер­ная сдел­ка.

А шуст­рая мыш­ка про­кра­лась в яран­гу к Рых­ту и за­лез­ла за ши­ро­кий во­рот его рас­пис­ной кух­лян­ки. Внут­ри хо­лод­но, слиш­ком час­то Рых­ту её бро­сал и ле­тал, ку­да за­ду­мал. Ста­ла мыш­ка бе­гать, Рых­ту ще­ко­тать, лап­ка­ми су­чить. Не вы­дер­жал Рых­ту, спер­ва крыль­я­ми хло­пал, а по­том хреб­том о тре­но­гу в яран­ге тёр­ся. Мышь не уни­ма­ет­ся: то быст­рее по­бе­жит, то мед­лен­нее. Вко­нец Рых­ту из­ве­ла, не вы­дер­жал ша­ман, за­хо­хо­тал, за­каш­лял и от­рыг­нул все звез­ды, что за ще­кой дер­жал. Звёз­ды не­дол­го ду­ма­ли: в отвер­стие для ды­ма вы­ле­те­ли и каж­дая на своё мес­то в не­бе — скок!

Ста­ло в тунд­ре свет­лее, слов­но на­деж­да за­брез­жи­ла. Но­сит­ся Рых­ту по не­бу, крыль­я­ми чёр­ны­ми хло­па­ет, сно­ва скле­вать до­бы­чу со­би­ра­ет­ся. Но звёз­ды ум­нее ста­ли, от Рых­ту уво­ра­чи­ва­ют­ся. Ни од­ной не скле­вал.

Уви­дел пёс, что рань­ше хро­мым был, что да­же от мел­кой мы­ши ка­кая ог­ро­мен­ная поль­за, и ре­шил Кал­ли­ст­ра­ту по­мочь. Ко­неч­но, не как зло­вред­ная мышь, а за­да­ром. При­шёл к яран­ге Во­ро­на Рых­ту, все за­вяз­ки на шку­рах, что кар­кас укры­ва­ли, пе­ре­грыз. Шку­ры с шес­тов сва­ли­лись, вет­ром их раз­ме­та­ло по тунд­ре. Кра­са­ви­ца Ги­тин­нэ во­круг оча­га бе­га­ет, сол­ныш­ко охра­ня­ет.

Кал­ли­ст­рат сме­ёт­ся, а из бо­ро­ды мышь вы­гля­ды­ва­ет и пса под­бад­ри­ва­ет.

А пёс в по­дол кух­лян­ки Ги­тин­нэ вце­пил­ся и рвёт, что есть си­лы. От воз­ни у оча­га солн­це из пле­на вы­рва­лось, по тунд­ре ко­ле­сом про­ка­ти­лось, снег рас­то­пи­ло, а как на не­бо вер­нуть­ся — до­ро­гу не пом­нит.

Бе­лый во­ро­нёнок вверх взмет­нул­ся, сол­ныш­ко за ним устре­ми­лось и в свои не­бес­ные чер­то­ги вер­ну­лось.

— За­би­рай, Рых­ту, свою же­ну и ко­те­лок для чая, да иди прочь, в го­ры Быр­ран­ги. Там, на мёрт­вой зем­ле злу мес­то най­дёт­ся, — ска­за­ло пле­мя Во­ро­на Кут­х­ху.

— Кто же бу­дет ша­ма­ном вмес­то не­го? — вспо­ло­ши­лась Ги­тин­нэ. — У вас нет та­ко­го вто­ро­го во­ро­на.

— А Кал­ли­ст­ра­ту пред­ло­жим! — ска­за­ло пле­мя Во­ро­на Кут­х­ху.

По­смот­рел Кал­ли­ст­рат на яран­гу. Ну что за жи­ли­ще? Ни окон­ни­цы, ни ря­дом звон­ни­цы. Ни две­рей, ни пе­чи, од­но пе­пе­ли­ще да вет­ри­ще. Ко­та внут­ре и то нет. За­сме­ют по­мо­ры пи­неж­ские, как узна­ют.

— Нет уж, — от­ве­тил им Кал­ли­ст­рат. — Коч я свой по­чи­нил. По­плы­ву на­зад, к по­мо­рам. А на мес­то Во­ро­на Рых­ту пусть во­ро­нёнок с бе­лы­ми крыль­я­ми са­дит­ся. Пса я так и быть с со­бой возь­му, со­слу­жил он служ­бу вер­ную.

Со­гла­си­лось пле­мя Во­ро­на Кут­х­ху. По­мог­ли бе­ло­кры­ло­му во­ро­нён­ку яран­гу со­брать, стал во­ро­нёнок ша­ма­ном силь­ным, и сто­я­ло ле­то в тунд­ре дол­го-дол­го, по­ка зи­ма не при­шла.

Оби­де­лась мыш­ка, что Кал­ли­ст­рат её не при­ва­жил, и са­мо­лич­но вти­ха­ря с ним в Пи­нежье по­плы­ла, как бы по сво­е­му усмот­ре­нию, без спро­су и уго­во­ру. По­то­му так и по­ве­лось с тех пор, что мышь при­па­сы так и пор­тит, а га­дить по­мо­ру в бо­ро­ду хо­дит. Из чувст­ва мы­ши­ной мес­ти и все­об­щей не­спра­вед­ли­вос­ти ми­ро­уст­ройст­ва. Но это уже со­всем дру­гая ис­то­рия.