Иной раз ли­те­ра­ту­ра ве­дёт се­бя как фэн­те­зи. Все ге­рои сле­ду­ют за­ко­нам, «ими са­ми­ми над со­бою при­знан­ным». Я уж не го­во­рю об ав­то­ре. Ка­жет­ся, его ге­рои сбе­жа­ли из ящи­ка Пан­до­ры.

Фор­мен­ное без­за­ко­ние.
«— Кто та­кой До­сто­ев­ский? Ска­жешь ты, на­ко­нец?!
— Из­воль. Фёдор Ми­хай­ло­вич До­сто­ев­ский — про­слав­лен­ный пи­а­нист-вир­ту­оз. Это из­вест­но каж­до­му при­лич­но­му че­ло­ве­ку...»

Лео­нид Ула­нов­ский на­пи­сал фи­ло­соф­скую прит­чу, по­гру­зив­шись в До­сто­ев­ско­го, как в про­рубь.

В эс­се «О ли­те­ра­ту­ре» Эко пи­шет: «На­про­тив, не­до­ска­зан­ное в дру­гом ро­ма­не Стен­да­ля, „Ар­манс“, о воз­мож­ной им­по­тен­ции глав­но­го ге­роя да­ёт чи­та­те­лю по­вод к по­стро­е­нию без­ум­ных ги­по­тез, при­зван­ных ре­кон­ст­ру­и­ро­вать то, о чём текст умал­чи­ва­ет».

Так вот, Лео­нид Ула­нов­ский на­пи­сал та­кую вот без­ум­ную ги­по­те­зу то­го, о чём умол­чал До­сто­ев­ский.

Тор­жест­во по­ст­мо­дер­низ­ма с тра­ги­ко-ко­ми­чес­ким кре­щен­до.

А Фо­тий — сквоз­ной ге­рой, за­бро­шен­ный в про­ш­лое, как раз­вед­чик, что­бы всё это как-то сис­те­ма­ти­зи­ро­вать.

Яков Пет­ро­вич Го­ляд­кин ве­дёт се­бя, как и у До­сто­ев­ско­го, да не ком­по­зи­то­ра, а у пи­са­те­ля, до­воль­но не­пред­ска­зу­е­мо, что и не­уди­ви­тель­но. По­сколь­ку он — не­из­вест­но чей двой­ник, Ула­нов­ско­го или До­сто­ев­ско­го?

Вот он по­бе­жал чёрт-те ку­да вдоль Фон­тан­ки, пе­ре­мах­нул че­рез Анич­ков мост: «Огля­дел­ся Яков Пет­ро­вич, за­хва­тил взгля­ды лю­бо­пыт­ные, и под­бо­ро­док свой по­вы­ше под­нял: знал, что его ждёт за­ра­нее, пред­чувст­во­вал, а всё рав­но под­нял. А по­том сде­лал ещё не­сколь­ко шаж­ков к Кла­ре Ол­суфь­ев­не и, гля­дя в обес­ку­ра­жен­ные гла­за её, про­го­во­рил спо­кой­но:

— Я — не кук­ла ка­кая-ни­будь с ни­точ­ка­ми...»
Ин­те­рес­но, хо­чет­ся по­спо­рить, ра­зу­знать, спро­сить, что там и как?
Хо­чет­ся мчать­ся за Го­ляд­ки­ным без огляд­ки!

Ну а Ула­нов­ский — пря­мо-та­ки про­во­ка­тор ка­кой-то. Раз­бу­дил, по­ни­ма­ешь, До­сто­ев­ско­го, До­сто­ев­ский — всех сво­их раз­но­чин­цев, Рас­коль­ни­ко­ва, ко­то­рый чуть бы­ло не угро­хал Фо­тия.
И что те­перь?

А те­перь, чи­та­тель, пе­ре­се­лив­ший­ся в этот сон, бред, ду­ма­ет, как от­сю­да вы­брать­ся, как най­ти до­ро­гу на­зад. Хо­тя, собст­вен­но, за­чем?
Тем бо­лее ла­би­ринт, вы­ду­ман­ный Ула­нов­ским, до­воль­но хит­ро­ум­ный.

Тем бо­лее что ав­тор все­го это­го без­об­ра­зия — Фо­тий и есть: «А мо­жет, мир устро­ить как су­мас­шед­ший дом? И та­ким, как я, жить лег­че ста­нет? А? Пусть я су­мас­шед­ший, зна­чит, и все долж­ны сой­ти с ума — так, бес­цен­ный, до­ро­гой, ми­лый брат мой?»

Те­перь по­лу­ча­ет­ся, что и ав­тор, а вмес­те с ним и мы, — жерт­ва про­из­во­ла Фо­тия!

Пи­са­тель — че­ло­век опас­ный. Что у су­мас­шед­ше­го на уме, то у пи­са­те­ля на язы­ке, или, на­обо­рот, — на де­ле. Фо­тий не прос­то пи­шет, весь его кош­мар ожи­ва­ет. Или, как го­ва­ри­вал Аль­фред Шнит­ке: «Про­из­ве­де­ние — ис­пор­чен­ный за­мы­сел...»

А по Фо­тию:
«— Пой­ми, жизнь — это ха­о­ти­чес­кая гру­да разъ­еди­нён­ных, ни­чем не свя­зан­ных об­лом­ков. Ду­ша че­ло­ве­ка раз­би­та на кус­ки...»

Вот об этой раз­би­той вдре­без­ги жиз­ни и речь.
Хо­чет­ся с ра­достью от­ме­тить, что ав­тор хо­ро­шо ори­ен­ти­ру­ет­ся в хро­но­то­пе.

Прост­ранст­вен­но-вре­мен­ной кон­ти­ну­ум об­жит им со зна­ни­ем де­ла. Пи­тер пред­ста­ёт здесь во всей сво­ей угне­тён­ной ав­тор­ским бес­пре­де­лом кра­се: «Ста­рая Ве­на», Ли­тей­ный, Фон­тан­ка. Хоть здесь всё на сво­их при­выч­ных мес­тах.

«Что та­кое та­лант? Та­лант есть... спо­соб­ность ска­зать или вы­ра­зить хо­ро­шо там, где без­дар­ность ска­жет и вы­ра­зит дур­но...»

Это До­сто­ев­ский на­пи­сал до то­го, как про­чи­тал по­весть Лео­ни­да Улан­ско­го «Фо­тий».
Ин­те­рес­но, что бы он ска­зал пос­ле?
Ска­зал бы, если бы Фо­тий ему по­зво­лил.
Но ведь не всё и не всем по­зво­ле­но.
Ула­нов­ский дерз­нул. Дерз­но­ве­ние иной раз го­раз­до важ­нее, чем его по­следст­вия.

Дерз­но­ве­ние или... на­зо­вём все это сло­вом «му­зы­ка». В кон­це кон­цов, До­сто­ев­ский-то ока­зал­ся ком­по­зи­то­ром. А, сле­до­ва­тель­но, «Пре­ступ­ле­ние и на­ка­за­ние» — все­го лишь пье­са.

Не всё страш­но, что не­по­нят­но.
Страш­но, ког­да не­по­нят­но и страш­но од­нов­ре­мен­но.
«Моя ис­то­рия — ис­то­рия грёз...» — пи­шет ав­тор.
Пусть ав­тор пи­шет, а чи­та­тель — пусть гре­зит...