* *
При всём мо­ём ува­же­нии к До­сто­ев­ско­му мне как пси­хо­ло­гу со­вер­шен­но яс­но, что он был че­ло­век, ко­то­рый стре­мил­ся уни­зить окру­жа­ю­щих, без­удер­ж­ный в страс­тях сво­их… Го­ва­ри­вал: «Мож­но об­ла­дать силь­ным ха­рак­те­ром, до­ка­зать это сво­ей жизнью и тем не ме­нее не иметь сил по­бо­роть в се­бе страсть к иг­ре».

Дес­пот с ано­маль­но-сек­су­аль­ны­ми на­клон­нос­тя­ми, ко­то­рый со­вме­щал все эти пре­лес­ти с чрез­вы­чай­ной обид­чи­востью и слез­ли­вой сен­ти­мен­таль­ностью. И знал про то, и ки­чил­ся, что не та­кой, как все эти… Толс­той, Тур­ге­нев, смрад­ная бу­каш­ка Бе­лин­ский…

Его сло­ва: «А ху­же все­го то, что на­ту­ра моя под­лая и слиш­ком страст­ная: вез­де-то и во всём я до по­след­не­го пре­де­ла до­хо­жу, всю жизнь за по­след­нюю чер­ту за­хо­дил. Бес тот­час же сыг­рал со мною шут­ку».

До­сто­ев­ский был об­ре­чён иг­рать роль мон­ст­ра, фан­та­зи­ро­вать из­на­си­ло­ва­ния, лю­бовь к из­вра­ще­ни­ям, изо­бра­жать се­бя не­обыч­ным… Ис­ку­шал этой ролью бес, жи­ву­щий в нём.

Ко­неч­но, пы­тал­ся из­гнать… Чи­тал каж­дый год «Дон Ки­хо­та».

Кто от­ча­ян­ней Дон Ки­хо­та? Изо­бра­же­ние по­ло­жи­тель­но-пре­крас­но­го че­ло­ве­ка есть за­да­ча без­мер­ная. Учил­ся или на­пи­ты­вал­ся, на­би­ра­ясь сил для борь­бы? Бо­ял­ся сой­ти с ума. На­ме­кал на тай­ну не­кую собст­вен­ную. Пред­по­ла­гал со­ав­тор­ст­во с клас­си­ком при его жиз­ни. Это в свои-то двад­цать пять…

До­сто­ев­ский не за­ни­мал­ся со­бой, не по­зна­вал се­бя. Он се­бя фан­та­зи­ро­вал. При­чём в чу­до­вищ­ных об­ра­зах. А по­том ве­рил в со­тво­рён­ное. При­ду­мы­вал о се­бе са­мую мерз­кую мер­зость ра­ди уни­же­ний и стра­да­ний. На­до по­ла­гать, со­зна­ние собст­вен­ной ни­зос­ти да­ва­ло бо­лез­нен­ное удо­вольст­вие. Был убеж­дён: толь­ко стра­дая, мож­но тво­рить. И цель на­ри­со­вал: до­вес­ти до су­мас­шест­вия как мож­но боль­ше лю­дей, что­бы вы­рвать их из при­выч­но­го ме­щан­ско­го кру­га и че­рез без­умие вторг­нуть в мир тран­сцен­дент­нос­ти. Без­умец ра­вен свя­то­му. Это и есть путь к Б-гу!

В об­щем, раз­мыш­ле­ния До­сто­ев­ско­го при­ве­ли его к тор­жест­ву стра­да­ния. Во­все не тво­ря добро, мож­но ста­но­вить­ся че­ло­ве­ком. Так по­лу­чил До­сто­ев­ский жизнь, ко­то­рую про­по­ве­до­вал как ос­но­ву бо­жест­вен­но­го бы­тия: по­стра­дай и сто­ри­цей от­пла­тит­ся.

О, как лю­бит рус­ский на­род стра­дать!

Вот ка­кой по­да­ро­чек — ис­ко­рёжен­ный взгляд на рус­скую ду­шу — пре­под­нёс До­сто­ев­ский за­пад­но­му чи­та­те­лю.

И ещё. Вряд ли сей­час кто-ни­будь, не шу­тя, смо­жет ска­зать, что чи­тал всю ночь До­сто­ев­ско­го, под ут­ро за­снул и про­снул­ся об­нов­лён­ным.

Хва­тит на се­год­ня.

* *
«Гре­хи мои вспом­нил я се­год­ня. Сон — это судь­ба. Но и во сне на­до уметь со­раз­ме­рять веч­ное и пре­хо­дя­щее…»

Фо­тий ощу­щал не­обык­но­вен­ную лёг­кость и вдруг по­чу­ял не­изъ­яс­ни­мый за­пах ка­ко­го-то блек­ло­го цвет­ка, ле­жа­ще­го на по­лу у ди­ва­на, и вос­па­рил ду­хом, о, опять ду­хом вос­па­рил, вос­па­рил, вос­па­рил, по­гло­ща­е­мый, рас­тво­ря­е­мый ма­жор­ны­ми зву­ка­ми, на­пол­ня­е­мый ими, пре­вра­ща­е­мый скрип­кой и ор­кест­ром в во­пло­щён­ный об­раз ду­шев­ной гар­мо­нии. Фо­тий за­та­ил ды­ха­ние, за­мер пе­ред этой упру­гой и го­ря­чей мощью с драз­ня­щи­ми пов­то­ра­ми од­но­го ме­ло­ди­чес­ко­го обо­ро­та, с за­вле­ка­ю­щи­ми чувст­вен­ны­ми ин­то­на­ци­я­ми сре­ди бур­ных экс­прес­сив­ных всплес­ков. Так за­сты­ва­ют де­ти, ког­да впер­вые ви­дят мо­ре, или лес, или го­ры… без­оши­боч­но узна­ют, хо­тя преж­де не име­ли о них ни ма­лей­ше­го пред­став­ле­ния, от­ча­ян­но не­ме­ют и тут же сли­ва­ют­ся с Г-спо­дом, ко­то­рый Все­ве­дущ.

И в этот миг вос­тор­жен­ное упо­ение сме­ни­лось от­ча­ян­ным му­чи­тель­ным уны­ни­ем. Ка­за­лось, чёр­ные, мох­на­тые сте­ны окру­жи­ли Фо­тия, и зат­хлый воз­дух ка­зе­ма­та кре­пос­ти сжал гор­ло. Пле­сень и безд­на мыс­лей, по­рож­дён­ных не­уём­ным во­об­ра­же­ни­ем… Тос­ка и мёрт­вое мол­ча­ние, мер­но пре­ры­ва­е­мое еле слыш­ным бо­ем ча­сов на Пе­тро­пав­лов­ском со­бо­ре… И бла­го­сло­вен­ные све­ча и пе­ро в ру­ках. Не­сколь­ко быст­рых дви­же­ний пе­ра… вот оно чуть за­мед­ли­лось, за­мер­ло и опять за­сколь­зи­ло стре­ми­тель­но, не­ми­ло­серд­но ца­ра­пая бу­ма­гу и… Нет ни пе­ра, ни бу­ма­ги, толь­ко гус­тая зе­лень и сол­неч­ный луч, на­по­ён­ный смо­ли­с­тым за­па­хом. Мож­но про­су­нуть го­ло­ву сквозь соч­ные листья и, за­хлест­нув­шись по­то­ком све­та, за­ме­реть пе­ред ни­вой с до­зре­ва­ю­щей рожью. Зо­ло­тые и туч­ные ко­лосья ма­нят спус­тить­ся с хол­ма и со­рвать, а по­том, в по­ле, вы­брать си­ние ко­ло­коль­чи­ки, неж­но-го­лу­бые по­ле­вые не­за­буд­ки, ро­зо­во-пур­пур­ные гвоз­ди­ки и аню­ти­ны глаз­ки, чей аро­мат­ный фи­ал­ко­вый за­пах вы­да­ёт при­та­ив­ший­ся в гус­той тра­ве цве­ток, ещё весь об­сы­пан­ный блес­тя­щи­ми кап­ля­ми ро­сы.

Если взять длин­ные, тон­кие тра­вин­ки, свить в бе­че­ву, пе­ре­вя­зать эту кра­со­ту, то по­лу­чит­ся бу­кет, в ко­то­рый мож­но вло­жить уте­рян­ное пись­мо от лю­би­мо­го, и раз­ве­ять, как дым, тос­ку пре­крас­ной влюб­лён­ной жен­щи­ны… Вот она, тре­пет­ная, скло­ни­лась к гу­бам ста­ра­тель­но за­жму­рив­ше­го­ся Фо­тия, скольз­ну­ла по­це­лу­ем и ис­чез­ла на­всег­да. А хол­мы, пест­ре­ю­щие ни­ва­ми, да­ли, за­ли­тые све­том, слад­кое за­тишье оста­лись. Сми­ри­лось воз­му­щён­ное серд­це, но ду­ша, глу­хо то­мясь смут­ным пред­чувст­ви­ем, дрог­ну­ла, вски­пая об­лег­ча­ю­щи­ми сле­за­ми… И Фо­тий от­дал­ся, со­дро­га­ясь, пер­во­му, ещё не­яс­но­му про­зре­нию при­ро­ды сво­ей.

* *
Со­бы­тия, ко­то­рые про­изо­шли в жиз­ни, встре­чи, бе­се­ды, мыс­ли, ис­по­ве­ди, от­кро­ве­ния, пись­ма, сло­ва, по­ступ­ки, взгля­ды, при­кос­но­ве­ния — всё это не име­ет от­но­ше­ния к со­кро­вен­ной тай­не че­ло­ве­ка… На­сто­я­щая сущ­ность так не про­яв­ля­е­ма. Воз­мож­но ли са­мо­му рас­крыть, по­знать её? Или, ког­да со­чтёт нуж­ным, про­све­тит Тот, кто по­гру­зил тай­ну в ду­шу ди­тя Сво­е­го?

Фо­тий не пом­нил, как ока­зал­ся у ком­па. Вот на­пи­са­лось… А во­ло­сы, ка­за­лось, ещё ше­ве­лят­ся от па­ху­че­го по­ле­во­го ве­тер­ка, и на гу­бах — не­изъ­яс­ни­мый аро­мат, и ве­ки стя­ну­ты вы­сох­ши­ми мед­лен­ны­ми сле­за­ми.

Ма­лень­кий ге­рой… Вос­тор­жен­ное упо­ение… За­хва­ты­ва­ю­щее еди­не­ние те­ла и ду­ши с чем-то, что уга­ды­ва­ет­ся в окру­жа­ю­щем его. Не­воз­мож­ное от­ча­я­ние вдруг и ка­кая-то тос­ка. И осле­пи­тель­ный блеск свер­ка­ю­ще­го ми­ра, ко­то­рый по­яв­ля­ет­ся в си­ле и мо­гу­щест­ве…

Фо­тий за­мер над кла­ви­а­ту­рой, за­крыл гла­за и по­чувст­во­вал по­за­ди се­бя, по­за­ди бес­ко­неч­ной сте­пи, на том бе­ре­гу Ир­ты­ша, не­обоз­ри­мый прос­тор, с ко­то­рым нуж­но не­мед­лен­но слить­ся, что­бы не за­дох­нуть­ся в тос­ке. И сра­зу ощу­тить бес­при­чин­ную ра­дость прос­то по­то­му, что ты жив вмес­те с этим про­буж­да­ю­щим осо­зна­ние се­бя ми­ром. Так, Ро­ди­он Ро­ма­ныч?.. О, Г-спо­ди!

* *
Мож­но ли из­бе­жать судь­бы? Если зна­ешь, как со­би­ра­ет­ся по­сту­пить пер­со­наж, мож­но пра­вить текст. А как вме­шать­ся в судь­бу че­ло­ве­ка, био­гра­фия ко­то­ро­го мне зна­ко­ма до са­мо­го его смерт­но­го од­ра? И за­чем?! Ра­ди ис­ти­ны!

С До­сто­ев­ским я столк­нул­ся в се­ре­ди­не пу­ти… Он уже вы­да­ю­щий­ся, уже зна­ме­нит, уже из­вес­тен… од­на­ко, ска­жем, не как при­знан­ный пи­са­тель, а как про­слав­лен­ный му­зы­кант. Воз­мож­но, пол­ный тёз­ка… По­это­му для на­ча­ла — в кон­церт. А там… Впе­чат­ле­ния от зву­ков срав­ни­мы с воз­дейст­ви­ем фраз и пле­те­ний слов. Встре­тить­ся бы, по­го­во­рить, раз­ре­шить за­гад­ку. Но от­ку­да чувст­во опас­нос­ти? Слов­но, как толь­ко тай­на объ­яс­нит­ся, про­изой­дёт не­что ужас­ное, что из­ме­нить не­воз­мож­но: пре­вра­ще­ние, пе­ре­воп­ло­ще­ние, вы­верт, фин­ти­фант… И со­ки дре­ва жиз­ни во­льют­ся в не­под­го­тов­лен­ное те­ло, и до­вер­чи­вый дух по­вле­чёт ис­пив­ше­го к веч­нос­ти.

Кто сле­дит за мной? В ре­аль­нос­ти чувст­вен­ной и не­зри­мо. Пер­со­на­жи ищут встреч: «из­бавь от ка­тор­ги», «не до­пус­ти са­мо­убить­ся», «хо­чу сла­вы, или вот чтоб в па­мя­ти остать­ся у тех, кто в зна­ком­ст­во всту­пит»… А не­зри­мо над­зи­ра­ет бес, жи­ву­щий во мне, и Г-сподь че­рез смот­ро­вое окош­ко снов.

* *
…Сны ре­аль­ны, по­ка снят­ся. Сей­час я сплю. Ка­жет­ся… Или до­под­лин­но знаю? Чувст­вую: про­ис­хо­дит не­что важ­ное, как буд­то кто-то го­то­вит ме­ня к че­му-то… И это «что-то» — са­мое глав­ное. Мне не­об­хо­ди­мо разо­брать­ся с До­сто­ев­ским. За­чем?!

Вот я встре­ча­юсь со мно­ги­ми людь­ми… у них оза­бо­чен­ные ли­ца. В чём их за­бо­та? Как объ­яс­нить им, что они спят и во сне об­ла­да­ют без­гра­нич­ны­ми спо­соб­нос­тя­ми? Для это­го на­до каж­до­го раз­бу­дить и ска­зать: «Толь­ко что ты спал, вспо­ми­най сон, вспо­ми­най и рас­ска­жи мне его, по­чувст­вуй, что оста­лось в те­бе пос­ле сна… Мо­жет, ус­та­лость?.. Или оди­но­чест­во?.. Или пе­чаль?.. Что?»

Смысл — в тре­пе­те: ах, ка­кой пре­крас­ный сон, жаль, что ты раз­бу­дил ме­ня… Ку­да он ис­чез?

Или мне снит­ся, что эти лю­ди во­круг оза­бо­че­ны? И… кто ко­му снит­ся? На­до по­про­бо­вать сде­лать дейст­вие… На­при­мер, вы­клю­чить на­столь­ную лам­пу. Про­тя­нул ру­ку, слы­шу щел­чок кноп­ки вы­клю­ча­те­ля, но лам­па про­дол­жа­ет све­тить. Зна­чит, я сплю.

По­лу­ча­ет­ся, сей­час я мо­гу всё: ле­тать, встре­тить­ся с без­воз­врат­но ушед­ши­ми и по­го­во­рить… Сей­час… По­то­му что вдруг от­чёт­ли­во по­нял: «по­том» не бу­дет. Мир за­мер и ждёт мо­е­го ша­га. Я мо­гу рас­ска­зать лю­бую из со­тен ис­то­рий, ко­то­рые жи­вут во мне. А лю­ди бу­дут ло­вить каж­дое моё сло­во и, воз­мож­но, схо­дить с ума… По­хо­же, я это­го хо­чу… Как буд­то бы мож­но вый­ти за пре­де­лы… За­прос­то, по­то­му что я сплю.

Но, по-ви­ди­мо­му, ми­ры бес­край­ни, и тис­ки жиз­ни — без­жа­лост­ны. Труд­но про­жить и не по­ко­рёжить­ся. Это не­лег­ко с кан­да­ла­ми на но­гах и че­ты­рёх­лет­ним при­вку­сом але­баст­ро­вой пы­ли на гу­бах.

* *
«Зву­ки му­зы­ки я чувст­вую, как не­что тя­гу­чее». Эта мысль кос­ну­лась Фо­тия, ещё за­стыв­ше­го ря­дом с ком­пом, и ста­ло про­хлад­но. Стран­ное что-то по­чу­ди­лось… Фа­гот?.. Не­со­мнен­но… Фа­гот зву­чал мед­лен­но и опус­то­ша­ю­ще… Скорб­ные ба­сы и рва­ный ритм… Ото­всю­ду ли­лось зву­ча­ние, как до­ждь, рас­сып­ча­тое…

И мозг вдруг про­нзи­ло: то, что де­ла­ет нас че­ло­ве­ка­ми, вот в эти ми­ну­ты, сей­час, смы­ва­ет­ся, ис­че­за­ет. Но сие не важ­но, по­то­му что всё рав­но…

Ско­рее, ско­рее на ули­цу. Там не­бо. Пусть тём­ное, с разо­рван­ны­ми об­ла­ка­ми, но… Но, мо­жет, сверк­нёт звёз­доч­ка… А! Есть!.. Те­перь под пиц­ци­ка­то струн­ных шаг­нул Фо­тий на свет­лый на­гре­тый лас­ко­вым солн­цем пе­сок и за­ша­гал по до­рож­ке, окру­жён­ный дру­же­люб­ны­ми со­ба­ка­ми, ма­лень­ки­ми деть­ми со счаст­ли­вы­ми ли­ца­ми и без­за­бот­ны­ми взрос­лы­ми.

Вол­шеб­ные соч­ные жа­лост­ли­вые зву­ки, по­ры­вы эмо­ций, за­га­доч­ные смыс­лы раз­лич­ных го­ло­сов тре­пе­та­ли воз­дух…

Во­об­ра­же­ние — друг дет­ст­ва, чуд­ный и вер­ный, ко­то­рый, ко­неч­но, не пре­даст… Тут из безд­ны ду­ши вы­рвал­ся ли­ку­ю­щий крик и ту­да, к звёз­доч­ке, по­ле­тел. О, как ве­се­ло!.. Но ведь всё рав­но…

Ах, звёз­доч­ка, звёз­доч­ка… Это она да­ла мысль: на­до убить се­бя. И рас­тво­рить­ся в не­бы­тии вмес­те с эти­ми зву­ка­ми. Тре­вож­ны­ми и му­чи­тель­ны­ми.

Фо­тий за­мер, не от­ры­вая взгляд от звез­ды, за­хлю­пал туф­ля­ми в лу­же, ис­та­ивал ко­ду. Вот и по­след­ний такт. Те­перь — толь­ко шум дождя… и вдруг сте­ня­щий во­пль: «Ма­моч­ка!»

Пе­ред Фо­ти­ем об­ри­со­ва­лась гряз­но зе­ле­но­ва­ты­ми стру­я­ми де­воч­ка лет вось­ми с ру­са­лочь­и­ми гла­за­ми. Она сто­на­ла ка­кие-то сло­ва, пре­ры­ва­е­мые ры­да­ю­щи­ми всх­ли­па­ми «ма­моч­ка».

Де­воч­ка ухва­ти­ла Фо­тия за ло­коть, дёр­ну­ла, а по­том, ис­пу­гав­шись, от­сту­пи­ла на шаг, по­зва­ла его за­по­лош­ным го­ло­сом: «Пой­дём­те! Пой­дём­те!» И быст­ро-быст­ро за­ма­ха­ла при­зыв­но руч­ка­ми, от­ча­ян­но гри­мас­ни­чая.

Фо­тий, от­че­го-то озлив­шись, топ­нул но­гой и не­ожи­дан­но для се­бя вы­крик­нул: «От­стань! Ни­ку­да не пой­ду! Я за­нят! Не до те­бя! От­це­пись!..»

Он не­ис­товст­во­вал, над­ры­вал­ся, во­пил над­сад­но и жут­ко.

…Де­воч­ка ис­чез­ла.

…Что это бы­ло?! Где свет­лая пес­ча­ная до­рож­ка, где без­мя­теж­ные лю­ди и добрые со­ба­ки?

Фо­тий сто­ял под до­ждём и, щу­рясь на звез­ду, пла­кал: «Мне бы хо­те­лось на­чать всё с на­ча­ла, с дет­ст­ва. Что­бы пе­ре­жить вновь ми­нув­шие дни. Оку­нуть­ся в свет и тьму, ис­пы­тать от­ча­я­ние и ра­дость, лю­бовь и разо­ча­ро­ва­ние. И что­бы бы­ло не всё рав­но. Сно­ва и сно­ва уто­лять страс­ти, ко­то­рые… Да! И да­же тог­да, ког­да ду­шу ско­вы­ва­ет хо­лод, гне­тут слёзы и не вздох­нуть, тог­да знать, что не­бе­са по­зво­лят на­чать всё сна­ча­ла. По­зво­лят опять по­ве­рить в добро. Знать, что, как бы глу­бо­ко не по­гру­жа­ла судь­ба в безд­ну жиз­ни, я вы­плы­ву, на­пол­нюсь жи­ви­тель­ны­ми си­ла­ми и сно­ва нач­ну сна­ча­ла. Как бы­ло бы хо­ро­шо!.. Но это не­воз­мож­но, так не бу­дет, по­то­му что, ра­зу­ме­ет­ся, так не бы­ва­ет».

Скорб­ная песнь дождя о раз­би­тых на­деж­дах сник­ла, как буд­то стру­ям не хва­ти­ло сил, и по­след­ние кап­ли вы­пи­са­ли тре­пет­ный свет­лый ак­ком­па­не­мент мыс­ли Фо­тия: «Я ви­дел ис­ти­ну: лю­ди мо­гут быть пре­крас­ны и счаст­ли­вы. И по­то­му не хо­чу и не мо­гу ве­рить, что­бы зло бы­ло нор­маль­ным со­сто­я­ни­ем лю­дей…

Я обя­за­тель­но най­ду ту де­воч­ку с ру­са­лочь­и­ми гла­за­ми».

* *
Ду­маю, нуж­но ве­рить в то, что при­но­сит мне си­лу. И по­сто­ян­но ис­кать это в жиз­ни. Хо­тя иног­да не­объ­яс­ни­мо на­хо­дит­ся со­всем дру­гое.

…Вот я ви­жу и, ка­жет­ся, по­знаю…

До­ждь, до­ждь, будь он про­клят, се­чёт ночь. Че­ло­век ме­чет­ся в по­се­реб­рён­ных кап­лях, взы­вая к Б-гу. Всё, что бы­ло в на­лич­нос­ти, про­играл До­сто­ев­ский и ищет спа­се­ния от ис­ступ­лён­но­го безыс­ход­но­го от­ча­я­ния. И вот, на­ко­нец, — храм. Пе­ре­крес­тил­ся. Во­шёл. А?! А… а… а… Прочь! Прочь! Би­ма, арон ако­деш! Си­на­го­га! К ка­ко­му Б-гу при­ве­ли До­сто­ев­ско­го бе­сы его? Или они спа­ли? Или за­та­и­лись, что­бы узнать, как по­ве­дёт се­бя те­ло, от­пу­щен­ное на вре­мя осво­бо­див­шей­ся ду­шой? И по­ве­ло се­бя те­ло, как угод­но Все­выш­не­му, и по­клял­ся ра­зум ни­ког­да не иг­рать бо­лее. И ис­пол­не­на клят­ва, на­всег­да не на­ру­ша­е­ма бы­ла.

Ни­че­го не по­ни­мал До­сто­ев­ский. Прос­то по­клял­ся. Не сво­и­ми ус­та­ми го­во­рил клят­ву эту. Но по­чувст­во­вал в этот миг все­си­лие Его, мо­гу­щест­во чу­жо­го Б-га. И от­пус­тил До­сто­ев­ско­го Г-сподь, что­бы сам шёл пу­тя­ми. И вновь за­вла­де­ли им бе­сы, и слаб ока­зал­ся че­ло­век…

…Ме­ня, как мол­ни­ей, про­нзи­ло: сны! Ну ко­неч­но же, сны! В снах сво­их по­зна­вал До­сто­ев­ский безд­ны са­танин­ско­го зла и при этом го­ва­ри­вал: нет ни­че­го фан­тас­тич­нее дейст­ви­тель­нос­ти.

Бес не дре­мал, ис­ку­шал: гор­ды­ню не­по­мер­ную пес­то­вал. И пус­тил­ся До­сто­ев­ский во все тяж­кие. Учи­те­лем се­бя во­зо­мнил, мне­ние своё за ис­ти­ну по­чи­тать пред­пи­сал. Это в стра­не-то пра­во­слав­ной, где, как сам ска­зал, что с Хрис­том на­до быть, а не с ис­ти­ной. «Ди­тя со­мне­ний…» О, ложь и ли­це­ме­рие!

Со­мне­ва­ю­щий­ся всег­да зна­ет, в чём он не уве­рен, а что про­ти­во­ре­чит его зна­ни­ям и опы­ту. Это­го чле­но­раз­дель­но не ска­зал «ве­ли­кий мыс­ли­тель». Как фи­ло­соф, пси­хо­лог До­сто­ев­ский не мо­жет срав­нить­ся ни с кем из ис­тин­но ве­жест­вен­ных. Впро­чем, в ка­кой-то мо­мент он об­мол­вил­ся, что во­все не пси­хо­лог…

Тог­да по­че­му же изу­чав­шие и изу­ча­ю­щие на­пи­сан­ное им при­пи­са­ли ему не­су­щест­ву­ю­щее? По­че­му?! Вот где вид­на ру­ка Про­ви­де­ния: нет в дейст­ви­тель­нос­ти та­ко­го До­сто­ев­ско­го, о ко­то­ром пи­шут и твор­чест­во ко­то­ро­го изу­ча­ют, о ко­то­ром го­во­рят… Тот, рож­дён­ный трид­ца­то­го ок­тяб­ря ты­ся­ча во­семь­сот двад­цать пер­во­го го­да в Моск­ве и ушед­ший из жиз­ни двад­цать вось­мо­го ян­ва­ря ты­ся­ча во­семь­сот во­семь­де­сят пер­во­го го­да в во­семь ча­сов трид­цать во­семь ми­нут ве­че­ра, со­всем дру­гой че­ло­век.

И ду­ша, пре­бы­ва­ю­щая в те­ле, ко­то­рое за­пе­чат­ли­лось на зна­ме­ни­том порт­ре­те Пе­ро­ва, во­все не ду­ша ве­ли­ко­го пи­са­те­ля. Не бы­ло его.

Но был сон. Мне сни­лось, что при­сни­лось До­сто­ев­ско­му, буд­то сто­ит он пе­ред Г-спо­дом и вы­слу­ши­ва­ет сло­ва о пред­на­зна­че­нии сво­ём.

«Бу­дут по­сла­ны те­бе бе­сы, что­бы ис­ку­шать те­бя. Ты на­учишь лю­дей в стра­да­ни­ях по­беж­дать их, по­ка­зы­вать мер­зость че­ло­ве­чес­кую в тру­дах сво­их бу­дешь. И про­ти­вен ты ста­нешь чи­та­ю­щим их.

Но ког­да прой­дут­ся гла­за по стра­ни­цам и за­дер­жат­ся, очи­щен­ны­ми вый­ти лю­ди долж­ны. А по­том, пос­ле, при­дёшь на Суд Мой.

Знаю: на Су­де ска­жешь, что по­ло­жи­тель­но пре­крас­но­го че­ло­ве­ка изоб­ра­зить пы­тал­ся. Но не это бы­ло те­бе по­ру­че­но. И не уй­ти ни­ко­му от пред­на­чер­та­ния сво­е­го.

Со­гре­шил ты, ге­ни­аль­ный пси­хо­лог: не ис­пол­нил за­вет Мой. И по­это­му нет те­бе жиз­ни в све­те на Не­бе­сах. А есть про­дол­же­ние и здесь стра­да­ний, глу­бин, ко­то­рых ты на Зем­ле по не­до­умию сво­е­му не до­стиг.

На Зем­ле же на­ка­за­ние твоё та­ко­во. Не под­лин­но­го До­сто­ев­ско­го чтить бу­дут жи­ву­щие, а фан­то­ма, при­дум­ку кри­ти­ков и до­сто­ев­ско­ве­дов, до­сто­е­ве­дов, до­сто­е­вис­тов, не­одос­то­ев­ско­ве­дов. О, мер­зость!..

Так ни­ког­да и не узна­ют лю­ди ис­тин­но­го До­сто­ев­ско­го, по­то­му что не про­явил ты сущ­ность свою в от­пу­щен­ное те­бе вре­мя.

А ис­тин­ный До­сто­ев­ский ис­чез­нет, рас­тво­рит­ся в не­бы­тии, и стёр­та бу­дет па­мять о нём».

* *
Вне­зап­ная боль в гру­ди. Серд­це за­мер­ло, по­том толк­ну­ло кровь и за­би­лось не­ров­но. Тай­ну и жи­вую кровь внут­ри се­бя труд­но со­вмес­тить. Не­льзя без­на­ка­зан­но но­сить в се­бе то, что не зна­ют дру­гие. Для хра­ня­ще­го тай­ну не­тер­пи­мо, что к не­му от­но­сят­ся как к обык­но­вен­но­му че­ло­ве­ку.

Если бы Фо­тий знал, ка­кая тай­на его гло­жет! Прос­то он чувст­во­вал: что-то про­ис­хо­дит с ним, и за этим ле­жит грех. Ка­кой?! Как из­ба­вить­ся от гре­ха, ко­то­рый не опре­де­лён?! Чувст­ву­ешь его, он есть, а ка­ков и про что — ве­дать не ве­да­ешь…

Му­ча­ет, разъ­еда­ет… Не­уж­то впе­ре­ди — не­от­вра­ти­мая ги­бель?! Как истре­бить зве­ря, ко­то­рый лу­кав и ко­ва­рен? Че­го ждать от не­го?

…Фо­тий ча­са­ми бро­дил по ноч­но­му го­ро­ду. Вы­би­рал дожд­ли­вую по­го­ду, шёл без зон­та, под­став­ляя во­ло­сы вет­ру и кап­лям, гла­дил ка­мен­ные па­ра­пе­ты на­бе­реж­ных, влюб­лял их в се­бя и что-то шеп­тал, успо­ка­и­вая тём­ные вол­ны в ре­ках и ка­на­лах, во­ды, ис­пу­ган­ные зме­и­с­ты­ми мол­ни­я­ми и зло­ве­щи­ми гро­ма­ми.

И из му­че­ний, вы­зван­ных гре­хом, и без­рас­чёт­ной не­тлен­ной люб­ви к без­молв­ным ка­мен­ным око­вам рож­да­лись об­ра­зы.

Фо­тия вдруг оза­ри­ло, то ли на на­бе­реж­ной Фон­тан­ки, то ли до­ма, гля­дя в ли­цо Ра­фа­э­ле­вой Сикс­тин­ской Ма­дон­не, ли­чи­ко скорб­ной юро­ди­вой, на лю­би­мой ре­про­дук­ции на сте­не над ди­ва­ном.

Сни­зо­шло: «На­до тер­пе­ли­во впус­кать в се­бя рож­дён­ных, по­ка не за­пол­нят они ду­шу и не со­льют­ся со мной. Толь­ко так ста­ну я ис­тин­ным твор­цом. Толь­ко так мож­но от­де­лить­ся от собст­вен­ных по­роч­ных мыс­лей, от зло­действ, зре­ю­щих в глу­би­нах со­зна­ния. Толь­ко так пре­вра­щусь из ис­тя­за­те­ля, ко­то­ро­му нра­вит­ся му­чить, в ино­го. И тай­ный грех прос­тит­ся… Толь­ко так. Ка­жет­ся…»

* *
Здра­вый смысл под­ска­зы­ва­ет мне: за­будь свой грех. Что­бы не му­чить­ся… Ведь по­ка­ял­ся, я боль­ше не бу­ду… Не­че­го раст­рав­лять, вспо­ми­ная…

А ве­ра внут­рен­ним го­ло­сом мо­им шеп­чет: вспо­ми­най, отя­го­тись му­чи­тель­ной тос­кой, за­хлеб­нись отвра­ти­тель­ным пос­левку­си­ем, ко­то­рое вы­тал­ки­ва­ет из гре­ха, или из жиз­ни. Если тос­ка не­обо­ри­ма и без­мер­на, она при­ве­дёт на один из пу­тей к Б-гу…

…Но ме­ня сей­час ин­те­ре­су­ет До­сто­ев­ский, че­ло­век пи­шу­щий… Кто он, для че­го по­слан?.. Мир, со­здан­ный им, — в его тво­ре­ни­ях. Чи­тай­те, на­слаж­дай­тесь или от­плё­вы­вай­тесь, в об­щем, ре­а­ги­руй­те… До­сто­ев­ский опи­сал, чем жи­вут лю­ди. И со­чи­нил этим свою судь­бу. А ведь мог со­тво­рить по-дру­го­му. Пра­во вы­бо­ра у не­го бы­ло.

…Ко­тёнок лас­тит­ся к че­ло­ве­ку. Пнёт но­гой че­ло­век — од­на судь­ба, по­гла­дит — дру­гая. Судь­ба че­ло­ве­ка — судь­ба лю­дей… Бе­сы До­сто­ев­ско­го и бе­сы, по­рож­дён­ные им, бы­ли раз­бу­же­ны и на­ча­ли блу­дить… Как не­на­ви­дел До­сто­ев­ский Ев­ро­пу! И ре­зуль­тат не за­мед­лил ска­зать­ся му­суль­ман­ским на­шест­ви­ем че­рез сто пять­де­сят лет.

Ро­ман его жиз­ни… Я ду­маю, если ко­го-то не бы­ло в его жиз­ни, то ро­ман прос­то не со­сто­ял­ся. Не был бы дру­гим, а не со­сто­ял­ся. Вот та­кая тра­ги­чес­кая ис­то­рия: не со­сто­ял­ся ро­ман…

Ко­неч­но, че­ло­век жил, че­го-то до­стиг, у не­го бы­ла семья, жен­щи­ны, де­ти, по­ступ­ки… Всё, что по­ло­же­но, сле­до­ва­ло по че­ло­ве­чес­ким за­ко­нам… Но в дейст­ви­тель­нос­ти жизнь не про­изо­шла по Пред­на­зна­че­нию, и не по­нят смысл сво­е­го крат­ко­го зем­но­го бы­тия, ко­то­рый в по­ис­ке тех, кто дол­жен быть ря­дом.

…Она бы­ла ря­дом семь лет. До­сто­ев­ский лю­бил её за чувст­ва, ко­то­рые впер­вые про­бу­ди­лись в нём, за стра­да­ния свои, при­чи­нён­ные лю­би­мой. Са­до­ма­зо­хист че­рез шест­над­цать лет на­пи­сал: «Это бы­ла са­мая чест­ней­шая, са­мая бла­го­род­ней­шая и ве­ли­ко­душ­ней­шая жен­щи­на из всех, ко­то­рых я знал во всю жизнь». А по­ка в за­пис­ной книж­ке пос­ле раз­лич­ных фраз, от­ры­воч­ных слов, рас­чётов дол­гов и не­раз­бор­чи­вых со­кра­ще­ний До­сто­ев­ский бес­страст­но-раз­дум­чи­во, не спо­ты­ка­ясь, со­чи­нил текст: «Воз­лю­бить че­ло­ве­ка как са­мо­го се­бя, по за­по­ве­ди Хрис­то­вой, — не­воз­мож­но. За­кон лич­нос­ти на зем­ле свя­зы­ва­ет, Я пре­пят­ст­ву­ет. Один Хрис­тос мог, но Хрис­тос был ве­ко­веч­ный, от ве­ка иде­ал, к ко­то­ро­му стре­мит­ся и по за­ко­ну при­ро­ды дол­жен стре­мить­ся че­ло­век. Меж­ду тем пос­ле по­яв­ле­ния Хрис­та как иде­а­ла че­ло­ве­ка во пло­ти ста­ло яс­но как день, что вы­со­чай­шее, по­след­нее раз­ви­тие лич­нос­ти имен­но и долж­но дой­ти до то­го, что­бы че­ло­век на­шёл, со­знал и всей си­лой сво­ей при­ро­ды убе­дил­ся, что вы­со­чай­шее упо­треб­ле­ние, ко­то­рое мо­жет де­лать че­ло­век из сво­ей лич­нос­ти, из пол­но­ты раз­ви­тия сво­е­го Я, — это как бы унич­то­жить это Я, от­дать его це­ли­ком всем и каж­до­му без­раз­дель­но и без­за­вет­но. И это ве­ли­чай­шее счастье…

…Че­ло­век есть на зем­ле су­щест­во толь­ко раз­ви­ва­ю­ще­е­ся, сле­до­ва­тель­но, не окон­чен­ное, а пе­ре­ход­ное. Мы зна­ем толь­ко од­ну чер­ту бу­ду­щей при­ро­ды бу­ду­ще­го су­щест­ва, ко­то­рое вряд ли бу­дет и на­зы­вать­ся че­ло­ве­ком. Мы по­ня­тия не име­ем, ка­ки­ми бу­дем су­щест­во­вать. Эта чер­та пред­ска­за­на Хрис­том…

«Не же­нят­ся и не по­ся­га­ют, а жи­вут, как ан­ге­лы Б-жии…» Зна­ме­на­тель­ная чер­та… Не для че­го по­ся­гать: раз­ви­вать­ся, до­сти­гать це­ли по­средст­вом сме­ны по­ко­ле­ний уже не на­до… Се­мейст­во — это ве­ли­чай­шая свя­ты­ня че­ло­ве­ка на зем­ле, ибо по­средст­вом это­го за­ко­на при­ро­ды че­ло­век до­сти­га­ет раз­ви­ти­ем, то есть сме­ной по­ко­ле­ний, це­ли. Но в то же вре­мя че­ло­век по за­ко­ну же при­ро­ды, во имя окон­ча­тель­но­го иде­а­ла сво­ей це­ли дол­жен бес­пре­рыв­но от­ри­цать его.

Двойст­вен­ность…

Но если че­ло­век не че­ло­век — ка­ко­ва бу­дет его при­ро­да? По­нять не­льзя на зем­ле, но за­кон её мо­жет пред­став­лять­ся и всем че­ло­ве­чест­вом… и каж­дым част­ным ли­цом…

Всё за­ви­сит от то­го, при­ни­ма­ет­ся ли Хрис­тос за окон­ча­тель­ный иде­ал на зем­ле, то есть ве­ры хрис­ти­ан­ской. Ко­ли ве­ришь в Хрис­та, то ве­ришь, что жить бу­дешь во­век.

Есть ли в та­ком слу­чае бу­ду­щая жизнь для вся­ко­го Я? Го­во­рят, че­ло­век раз­ру­ша­ет­ся и уми­ра­ет весь.

Мы уже по­то­му зна­ем, что не весь, что че­ло­век, как фи­зи­чес­ки рож­да­ю­щий сы­на, пе­ре­да­ёт ему часть сво­ей лич­нос­ти, так и нравст­вен­но остав­ля­ет па­мять сво­им лю­дям… Хрис­тос весь во­шёл в че­ло­ве­чест­во, и че­ло­век стре­мит­ся пре­об­ра­зить­ся в Я Хрис­та как в свой иде­ал. До­стиг­нув это­го, он яс­но уви­дит, что все, до­сти­гав­шие на зем­ле этой це­ли, во­шли в со­став его окон­ча­тель­ной на­ту­ры, то есть во Хрис­та… Ведь это на­ту­ра Б-га, зна­чит, Хрис­тос есть от­ра­же­ние Б-га на зем­ле. Как вос­крес­нет тог­да каж­дое Я… труд­но се­бе пред­ста­вить…

Мы бу­дем, не пе­ре­ста­вая, сли­вать­ся во всём, не по­ся­гая и не же­нясь… Всё се­бя тог­да по­чувст­ву­ет и по­зна­ет на­веч­но. Но как это бу­дет, в ка­кой фор­ме, в ка­кой при­ро­де, — че­ло­ве­ку труд­но и пред­ста­вить се­бе окон­ча­тель­но.

Итак, че­ло­век стре­мит­ся на зем­ле к иде­а­лу, про­ти­ву­по­лож­но­му его на­ту­ре. Ког­да че­ло­век не ис­пол­нил за­ко­на стрем­ле­ния к иде­а­лу, то есть не при­но­сил лю­бовью в жерт­ву сво­е­го Я лю­дям или дру­го­му су­щест­ву… он чувст­ву­ет стра­да­ние и на­звал это со­сто­я­ние гре­хом. Итак, че­ло­век дол­жен бес­пре­рыв­но чувст­во­вать стра­да­ние, ко­то­рое урав­но­ве­ши­ва­ет­ся и рай­ским на­слаж­де­ни­ем ис­пол­не­ния за­ко­на, то есть жерт­вой. Тут-то и рав­но­ве­сие зем­ное. Ина­че зем­ля бы­ла бы бес­смыс­лен­на…»

Вот та­кие не­за­мут­нён­ные мыс­ли, ме­ди­та­тив­ный по­ток ко­то­рых на­чал­ся так:

«16 ап­ре­ля. Ма­ша ле­жит на сто­ле. Уви­жусь ли с Ма­шей?»

А уж по­том, сле­дом, это не­под­дель­ное го­ре… Раз­дво­е­ние… Са­мая обык­но­вен­ная чер­та у лю­дей не со­всем, впро­чем, обык­но­вен­ных. Чер­та, свойст­вен­ная че­ло­ве­чес­кой при­ро­де во­об­ще, но да­ле­ко-да­ле­ко не во вся­кой при­ро­де встре­ча­ю­ща­я­ся с та­кой си­лой. Это боль­шая му­ка и в то же вре­мя и боль­шое на­слаж­де­ние. Так го­ва­ри­вал ис­ку­шён­ный в двойст­вен­нос­ти До­сто­ев­ский.

Мо­жет, не ко вре­ме­ни из­ла­гать фи­ло­соф­ские воз­зре­ния? Ухо­дит под зем­лю часть те­бя. Ты ведь ис­кал в люб­ви по­ни­ма­ния и жа­лос­ти. Не вы­шло на этот раз…

На­сто­я­щая же­на, та, ко­то­рая су­ме­ет жить тво­ей судь­бой, — в бу­ду­щем.

А по­ка­мест… Ма­ша ле­жит на сто­ле…

Мо­жет, это раз­вед­чик, по­сы­ла­е­мый в юдоль пе­ча­ли, в ко­то­рую ты ког­да-ни­будь при­дёшь… Раз­вед­чик ухо­дит без­воз­врат­но. Но его мож­но чувст­во­вать… это до­сти­жи­мо, если вы со­еди­не­ны лю­бовью.

* *
Фо­тий рас­се­ян­но смот­рел на си­дя­ще­го пе­ред ним че­ло­ве­ка. Уже пол­ча­са стран­ный по­се­ти­тель, ли­хо­ра­доч­но по­ти­рая ру­ки, иног­да в за­ме­ша­тельст­ве про­бе­гая по пу­го­ви­цам гим­на­зи­чес­ко­го сюр­туч­ка, что-то сум­бур­но го­во­рил.

Из сбив­чи­вой ре­чи Фо­тий уло­вил, что он гим­на­зист из Ви­теб­ска, Вла­ди­мир Ка­зи­ми­ро­вич, фа­ми­лию Фо­тий не рас­слы­шал, при­ехал, что­бы встре­тить­ся с из­вест­ным му­зы­каль­ным кри­ти­ком, статьи ко­то­ро­го он вы­ре­за­ет из «Санкт-Пе­тер­бург­ских ве­до­мос­тей» и хра­нит. Даль­ше сле­до­ва­ли не­внят­ные рас­суж­де­ния о его, Вла­ди­ми­ра, чувст­вах и эмо­ци­ях… Всё изъ­яс­не­ние со­про­вож­да­лось су­до­рож­ны­ми дви­же­ни­я­ми рук, от­ча­ян­ны­ми гри­ма­са­ми и ужим­ка­ми.

Фо­тия при­вле­ка­ли го­ря­щие гла­за и жи­вой тем­пе­ра­мент юно­ши. Ког­да он впус­тил его в квар­ти­ру и пред­ло­жил при­сесть в глу­бо­кое крес­ло, то успел раз­гля­деть вы­со­кую ху­до­ща­вую фи­гу­ру и сей­час с удо­вольст­ви­ем смот­рел на пу­ши­с­тые гу­с­тые ру­сые во­ло­сы, со­всем дет­ский под­бо­ро­док, блед­ное неж­ное ли­цо со слег­ка за­мет­ны­ми уси­ка­ми. Фо­тий за­бав­лял­ся.
— Сколь­ко вам лет, юно­ша? — про­из­нёс он, пе­ре­би­вая мо­но­лог.
— Лет?.. Ах, лет… Шест­над­цать с по­ло­ви­ною… Нет… И во­семь ме­ся­цев. А по­че­му вы спра­ши­ва­е­те? Ка­кое это име­ет…
— А та­кое, что мне поч­ти в три ра­за боль­ше. И на этом прос­том ос­но­ва­нии я про­шу, будь­те ми­лос­ти­вы ко мне и к мо­е­му вре­ме­ни. Мне, без­ус­лов­но, при­ят­ны ва­ши от­кро­ве­ния по по­во­ду мо­е­го твор­чест­ва. От­рад­но, ко­неч­но, ви­деть пре­дан­но­го по­клон­ни­ка мо­е­го бо­лее чем скром­но­го та­лан­та. Я бла­го­да­рен вам и, если боль­ше у вас нет ко мне де­ла, то, про­шу ме­ня из­ви­нить…

Фо­тий встал и сде­лал при­гла­ша­ю­щий жест в сто­ро­ну две­ри. По­се­ти­тель сел по­глуб­же в крес­ло и удоб­но по­ло­жил ру­ки на под­ло­кот­ни­ки. Его го­лос про­зву­чал глу­хо и мед­лен­но-раз­ме­рен­но.
— Прос­ти­те, вы ска­за­ли «твор­чест­во»? Вы про­из­нес­ли: «скром­ный та­лант» и «пре­дан­ный по­клон­ник»? — Вла­ди­мир вздох­нул глу­бо­ко и, от­би­вая ритм кистью, за­го­во­рил, слег­ка при­щу­рив гла­за. — Я пе­ре­чи­ты­ваю ва­ши статьи. Каж­дый день. Вы­би­раю од­ну. На­угад. Пе­ред сном. Лёжа в по­сте­ли… Не­сколь­ко раз. По­ка не на­чи­на­ет зву­чать ме­ло­дия. Она воз­ни­ка­ет всег­да.

У вас не скром­ный та­лант, а жес­то­кий. Бе­сов­ский… По­то­му что по­том снят­ся то­по­ры, но­жи, стол­бы на эша­фо­те с при­вя­зан­ны­ми людь­ми с меш­ка­ми на го­ло­вах… О, ужас, ужас, ужас…

Вы ког­да-ни­будь про­сы­па­лись от зву­ков гре­мя­щих кан­да­лов? Я вна­ча­ле не по­ни­мал… По­том они пов­то­ря­лись каж­дую ночь по­лго­да… И у ме­ня ста­ли бо­леть но­ги, ког­да я их со стра­ху сбра­сы­вал с по­сте­ли и си­дел, от­го­няя мерз­кие ви­де­ния… Вот здесь, у щи­ко­лот­ки…

Вла­ди­мир под­бро­сил длин­ные но­ги, со­гнув их в ко­ле­нях, по­ста­вил на крес­ло и ухва­тил ху­дю­щи­ми паль­ца­ми щи­ко­лот­ки.

Фо­тий дав­но опус­тил­ся на стул и, упе­рев грудь в стол, ко­то­рый раз­де­лял со­бе­сед­ни­ков, сжи­мал его край по­бе­лев­ши­ми ла­до­ня­ми. Он при­сталь­но вгля­ды­вал­ся в тём­ные гла­за, блес­тев­шие ма­ги­чес­ким све­том.

Не­ожи­дан­но Вла­ди­мир опус­тил ве­ки. Они дро­жа­ли в такт глу­хим сло­вам.
— И ещё — грёзы. Сре­ди бе­ла дня. В лю­бом мес­те. Где бы ты ни был. В по­ез­де, в церк­ви, в де­рев­не, в го­ро­де, в яр­ко осве­щён­ных гос­ти­ных и по­лу­тём­ных, на бе­ре­гу ре­ки или озе­ра… И кам­ни… Два кам­ня на шее…

Гла­за Вла­ди­ми­ра рас­пах­ну­лись, го­лос стал еле слы­шен:
— По­всю­ду они, име­на ка­мен­ные. Пет­ро­ви­чи, пор­фи­рит… Они тай­ну рас­кры­ва­ют… А кам­ни, те, что в на­ту­ре, хра­нят, под со­бой день­ги пря­чут…

За­мол­чал.

Скольз­ну­ли но­ги на пол, утвер­ди­лись, от­ки­ну­лась го­ло­ва к спин­ке крес­ла, при­жа­лась за­тыл­ком твёр­до, впи­лись паль­цы в ко­жу под­ло­кот­ни­ков, и два про­жи­га­ю­щих гла­за ли­ку­ю­ще сверк­ну­ли во­след со сло­ва­ми, ска­зан­ны­ми по­лу­сме­ясь, в по­лу­вос­тор­ге:
— Ка­мень. Ка­му­шек.
— И веч­ная па­мять мёрт­во­му маль­чи­ку, — под­хва­тил вос­тор­жен­но Фо­тий.
— Вот! — гром­ко до­нес­лось из крес­ла. — Вы как буд­то хо­те­ли по­смот­реть, ка­кое впе­чат­ле­ние про­из­ве­ли на ме­ня пи­са­ния ва­ши, и мол­ча слу­ша­ли из­ли­ва­ния мои ду­шев­ные… Мол­ча­ли ве­ли­ко­душ­но, да­ва­ли вы­плес­нуть­ся… Но и вы не сдер­жа­ли собст­вен­но­го по­ме­ша­тельст­ва. И… страш­но мне за вас. Всех до­вес­ти до су­мас­шест­вия за­ду­ма­ли. Так я за всех и ото­мщу, как мо­гу по мо­ло­дос­ти сво­ей от­ча­ян­но-бес­ша­баш­ной.

Он встал и ши­ро­ки­ми ша­га­ми за­кру­жил по ком­на­те, взма­хи­вая гиб­ки­ми ру­ка­ми. Го­лос зву­чал трес­ку­че-су­хо, не­при­ят­ны­ми щелч­ка­ми раз­но­сил­ся в прост­ранст­ве и впи­вал­ся в уши.
— Как-то, мстя всем лю­дям, пи­сал кто-то «Сим­фо­нию Дья­во­ла». Со­чи­нял дол­го, но не за­кон­чил де­ла: чет­вер­то­ва­ли. Дочь на­шла за­пи­си. О, счастье! И ком­по­зи­тор на­шёл­ся. Без еди­но­го гро­ша, но с безд­ной та­лан­та. До­пи­сал ге­ни­аль­ней­ше. Сплёл изощ­рён­но-мас­тер­ски мрач­ное на­си­лие со стра­даль­чес­ки­ми вздо­ха­ми. По все­му све­ту за­зву­чал ше­девр о тай­нах ду­ши…

А ком­по­зи­то­ру-твор­цу хо­чет­ся каж­дую ночь вы­хо­дить на ули­цу и «по­тро­шить» прос­ти­ту­ток…

Уже стоя в от­кры­тых две­рях, Вла­ди­мир Ка­зи­ми­ро­вич, не бо­ясь, что его мо­гут услы­шать, про­дол­жил:
— Бес все­ля­ет­ся в те­ло на вре­мя и по­ки­да­ет его, ког­да срок на­ка­за­ния ис­те­ка­ет. Как-то так, Фёдор Ми­хай­ло­вич.

Дверь за­хлоп­ну­лась.

* *
Ти­хим, осла­бев­шим ша­гом, с дро­жа­щи­ми ко­лен­ка­ми до­брёл Фо­тий до ди­ва­на, в бес­си­лии лёг на не­го, со сла­бым сто­ном по­тя­нул­ся и за­крыл гла­за. Так про­ле­жал он с пол­ча­са. Ни од­ной мыс­ли не ис­торг его вос­па­лён­ный мозг. Толь­ко вот что: ро­ди­лись ди­ко­вин­ные бес­фор­мен­ные не­яс­ные об­ра­зы, ко­то­рые та­я­ли и воз­ни­ка­ли без­звуч­но, раз­дёр­ну­тые озве­ре­лым кри­ком рты, раз­лу­щен­ные ста­ру­шечьи го­ло­вы, сла­дост­раст­ные по­зы сра­жён­ных экс­та­зом лю­дей, об­на­жён­ные дет­ские те­ла, ли­чи­ки де­тей, ис­ка­жён­ные гри­ма­са­ми, го­то­вые за­пла­кать, но­жи в зи­я­ю­щих ра­нах, ве­рёв­ки на сло­ман­ных ше­ях…

Ви­де­ния не­уло­ви­мо ды­ша­ли жизнью, смертью и пе­ре­рож­де­ни­ем. Пе­ре­те­ка­ли сот­ня­ми со­че­та­ний и устрем­ля­лись друг к дру­гу, ме­ня­ли об­лик, но со­хра­ня­ли ды­ха­ние Фо­тия.

…Он вздох­нул глу­бо­ко, и по­лын­ный за­пах тра­вы и тер­п­кий су­хой зем­ля­ной за­ста­ви­ли его улыб­нуть­ся. По­жел­тев­шая тра­вин­ка кос­ну­лась ноз­дри… Фо­тий чих­нул, по­вер­нул­ся на­бок и в лу­чах за­кат­но­го солн­ца, лёжа на бу­гор­ке под кус­та­ми, чуть даль­ше, на до­ро­ге, уви­дел ма­лень­кую, то­щую, сав­ра­сую ло­ша­дён­ку, впря­жён­ную в те­ле­гу. В те­ле­ге — ка­кие-то му­жи­ки в крас­ных и си­них ру­баш­ках, че­ло­век шесть, ба­ба толс­тая в ку­ма­чах и в кич­ке с би­се­ром. По­слы­ша­лось: «Ну!» — кнут свист­нул, спи­ны ло­шад­ки не кос­нул­ся, и она под раз­гуль­ные пес­ни, ко­ся крот­ким взгля­дом, мер­ным ша­гом про­шла ми­мо и ис­чез­ла в лу­чах за­хо­дя­ще­го солн­ца и гус­той пы­ли…

За­хо­те­лось пить. Сбе­жал с бу­гор­ка, под но­ги гля­дя, рас­пу­ги­вая вы­пры­ги­ва­ю­щи­ми ка­меш­ка­ми вся­чес­кую на­се­ко­мую ме­люз­гу. А ког­да гла­за под­нял, вмес­то до­ро­ги уви­дел ру­чей с чу­дес­ной про­зрач­ной го­лу­бой во­дой. Тек­ла она по раз­но­цвет­ным кам­ням, что на чис­том с зо­ло­ты­ми блёст­ка­ми пес­ке ше­лес­те­ла пу­зырь­ка­ми.

Упал Фо­тий ли­цом в тихую во­ду, об­жи­га­ясь неж­ностью при­кос­но­ве­ний к за­пёк­шим­ся гу­бам, и хме­лел, хме­лел от упо­и­тель­но­го вку­са жи­ви­тель­ных стру­ек.

Кое-как ото­рвал­ся, сел на бе­ре­жок, пе­ре­дох­нул и пред­ста­ви­лось ему, что он где-то в Аф­ри­ке, Егип­те, и в кро­меш­ной тьме про­хлад­ный ве­тер дох­нул из пу­с­ты­ни…

Вдруг баг­ро­во-крас­ная лу­на воз­ник­ла по­сре­ди туч, как бы сбро­сив тём­ные одеж­ды об­ла­ков, бес­шум­но разо­шлась на три час­ти, и они, за­ме­рев на не­сколь­ко мгно­ве­ний, вновь со­шлись… И опять разо­шлась… И опять со­шлись… разо­шлась, и опять со­шлись. А по­том… По­том из лу­ны вы­шел щит ог­ром­ный, на ко­то­ром ста­рин­ны­ми цер­ков­ны­ми бук­ва­ми оси­я­ло сло­во «да» дваж­ды… И обо­шёл щит всё не­бо с вос­то­ка на за­пад и скрыл­ся за го­ри­зон­том.

Тут об­ла­ко стран­ное за­шло на лу­ну, на­смеш­ли­вая улыб­ка при­гре­зи­лась Фо­тию, и ста­ло очень хо­лод­но. Вско­чил на но­ги, раз­мах­нул за­ко­че­нев­ши­ми ру­ка­ми, что­бы со­греть­ся и вдруг за­це­пил дра­ный са­лоп, хол­ми­ком тор­ча­щий ря­дом.

«За­чем тут са­лоп?» — мельк­ну­ло… По­ти­хонь­ку по­та­щил и уви­дел… За­дох­ся, за­хлеб­нул­ся каш­лем, сдер­жал­ся, за­мер… Стул сто­ит, у нож­ки — то­пор с лез­ви­ем, блес­нув­шим под лун­ным све­том. А на сту­ле — скрю­чив­ша­я­ся ста­ру­шон­ка, го­ло­ва отвёр­ну­та в сто­ро­ну так, что ли­ца не раз­гля­деть. И по­чу­ди­лось Фо­тию, что слы­шит он ти­хий смех, еле-еле сдер­жи­ва­е­мый… Смех, ко­неч­но же, смех. Он за­хо­тел ото­рвать взгляд от ста­ру­хи. Она по­вер­ну­ла го­ло­ву так, что Фо­тий яс­но уви­дел гус­то окро­вав­лен­ное те­мя. И стис­ну­лось серд­це у Фо­тия…

А ста­ру­ха уже смот­рит на не­го и, не сдер­жи­ва­ясь бо­лее, без­звуч­но хо­хо­чет. И лу­на хо­хо­чет… При­рос к зем­ле Фо­тий, и дрожь охва­ти­ла всё те­ло, гла­за за­кры­лись, и по­ка­за­лось, сей­час дух вон. Но скре­пил­ся Фо­тий и ос­то­рож­но по­тя­нул но­сом воз­дух… Ла­дан… Ла­дан?!

Чуть при­под­нял ве­ки. Нет ста­ру­хи! Нет! А на мес­те сту­ла — бо­га­тый гроб, убран­ный цве­та­ми. В нем… о, Б-же!.. Алек­сан­др Сер­ге­е­вич, «Пи­ко­вая да­ма»… Гра­фи­ня… Кто я, Г-спо­ди?!

Гра­фи­ня под­миг­ну­ла…

Ру­чей за­жур­чал вкрад­чи­во, вздох­нул ба­со­ви­то, за­бур­лил гро­мог­лас­но, вспе­нил­ся, раз­лил­ся, и ве­ли­чест­вен­ная ре­ка не­то­роп­ли­во по­тек­ла у ног Фо­тия, ко­то­рый по­че­му-то знал, что это Ир­тыш.

…Ску­пое солн­це осве­ща­ет без­ра­дост­ные бе­ре­га. И сло­жи­лись мыс­ли: «По­че­му я здесь? Чувст­вую, что-то ужас­ное мог­ло слу­чить­ся… Но про­нес­ло… Че­го же хо­чет судь­ба? Моя тос­ка и из­бав­ле­ние… О чём по­ёт ре­ка? Про что её му­зы­ка?»

Фо­тий слу­шал и вдруг по­чувст­во­вал: на­до по­ста­рать­ся слить­ся с ме­ло­ди­ей, стать са­мим зву­ком, и тог­да судь­бы дру­гих лю­дей, рож­дён­ных фан­та­зи­ей, про­из­рас­тут в нём.

«Да, я во­все не тварь дро­жа­щая… Мо­гу вы­би­рать: лу­щить или нет ста­рух по го­ло­ве… И… и… что я де­лаю на этих уны­лых бе­ре­гах, вда­ли от лю­дей?»

Сбе­ги ко­рот­ких по­ры­вов и фан­фар­ная уве­сис­тость за­став­ля­ют тре­вож­но за­бить­ся серд­це… За­мер­ло… И в крат­ком за­тишье про­мол­чал Фо­тий во­прос:
— За­чем я здесь?

И в лейт­мо­ти­ве судь­бы, в опа­да­ю­щих и взды­ма­ю­щих­ся всплес­ках ок­тав, в гул­ких от­тен­ках упо­ва­ний и без­на­дёж­нос­ти стре­ми­тель­ная ме­ло­дия ре­ки при­нес­ла от­вет:
— По­про­буй жить по До­сто­ев­ско­му. Но за­пом­ни: убить — это на­всег­да.

* *
Жизнь не­льзя про­бе­жать на­ис­ко­сок гла­за­ми. В этом слу­чае она от­ве­тит чи­та­ю­ще­му её стра­ни­цы рав­но­ду­ши­ем к его судь­бе.

До­сто­ев­ско­му бы­ли да­ны мно­го­чис­лен­ные стра­да­ния: эша­фот, ка­тор­га, отверг­ну­тая лю­бовь, смер­ти де­тей, ху­ла кри­ти­ков, уни­же­ния от кре­ди­то­ров, ис­пе­пе­ля­ю­щая страсть к иг­ре… И не рас­по­ря­дить­ся столь бо­га­ты­ми да­ра­ми… Ка­кая ду­ша мог­ла бы вый­ти из гор­ни­ла не­изъ­яс­ни­мых пе­ре­жи­ва­ний!

Но… не да­но До­сто­ев­ско­му… Не со­зер­ца­тель! Ему по­да­вай ура­ган­ные чувст­ва, дра­мы, тра­ге­дии — что угод­но… су­ма­тош­ное! Ина­че он был мёртв. Не пи­са­лось, не ды­ша­лось, не жи­лось… А от пла­ча, вздо­хов, го­рес­тей, му­че­ний, стра­да­ний сво­их ге­ро­ев, от оби­лия пе­ре­жи­ва­ний, со­мне­ний, тра­ге­дий… всё бо­лее от­лич­ным от про­с­тых смерт­ных ста­но­вил­ся До­сто­ев­ский. Вот по­гля­ди­те, ка­ков я… Я дру­гой…

И ге­рои ста­но­ви­лись жи­вее ав­то­ра, ко­то­рый пре­вра­щал­ся в при­зрак. Не­из­мен­ный и жут­кий в сво­ей па­мят­ни­ко­вос­ти.

Вре­мя для при­зра­ка те­чёт не­обыч­но: бу­ду­щее пу­та­ет­ся с прош­лым. И мя­ту­ща­я­ся ду­ша не мо­жет най­ти успо­ко­е­ния: ведь жизнь в преж­нем ми­ре бы­ла пол­на гре­хов­ны­ми не­рас­ка­ян­ны­ми по­ступ­ка­ми, ложью, гор­ды­ней, «пред­став­ле­ни­я­ми» се­бя, иг­рой на пуб­ли­ку… со­всем не по­ис­ком Б-га, а борь­бой с бе­са­ми.

Из­бе­жав смер­ти на эша­фо­те в двад­цать во­семь лет, не по­нял До­сто­ев­ский: это был ма­нок, что­бы за­ду­мать­ся, за­чем по­став­лен на не­го, за­чем пред­стал пред Ли­ком Смер­ти… А ведь это пред­шест­ву­ю­щая жизнь в гор­ды­не и за­вис­ти, вда­ли от чи­с­тых чувств, зна­ко­ми­ла его с бе­са­ми.

…Пос­ле оцен­ки Бе­лин­ско­го ге­ни­аль­ной за­яв­ки «Бед­ных лю­дей», «вез­де вхож», «очень в мо­де» и «каж­дый хо­чет по­зна­ко­мить­ся», обу­ре­ва­е­мый по­ры­ви­с­ты­ми страс­тя­ми за­хлё­с­ты­ва­ет­ся от влюб­лён­нос­ти в кра­са­ви­цу Ав­дотью Па­на­е­ву.

Не по­мыс­лил и не по­чувст­во­вал, что че­рез не­го дейст­ву­ют не­кие си­лы. Не хва­ти­ло во­об­ра­же­ния пред­ста­вить жизнь как та­нец под без­звуч­ный ак­ком­па­не­мент, рож­дён­ный паль­ца­ми Мойр, ко­то­рые пря­дут его судь­бу. Не уло­вил До­сто­ев­ский му­зы­ку и от это­го про­ма­ха по­пал на ка­тор­гу.

Толь­ко че­рез пять лет уга­дал ритм и за­пи­сал, что на­дик­то­вал под­поль­ный че­ло­век, ко­то­рый вы­бил­ся из собст­вен­но­го рит­ма за шест­над­цать лет до пре­вра­ще­ния в жёлч­но­го и ци­нич­но­го рас­сказ­чи­ка.

Так на­чи­на­лось по­гло­ще­ние те­ла До­сто­ев­ско­го бе­са­ми, ко­то­рые за­став­ля­ли его ис­пы­ты­вать ужас и без­ра­дост­ность бы­тия. Но об­ла­дал ли До­сто­ев­ский спо­соб­ностью ра­до­вать­ся, ког­да тво­рил? Ведь, если это чувст­во есть, лю­бой тер­ни­с­тый путь, тра­ге­дии не­по­ни­ма­ния — ни­что. Ска­за­но: «Со­три слу­чай­ные чер­ты — и ты уви­дишь: мир пре­кра­сен». Толь­ко не бы­ло у До­сто­ев­ско­го сил сте­реть слу­чай­ные чер­ты: за­ви­сел он от кло­ко­чу­щих страс­тей и дол­гов… По­это­му его пе­ру чуж­ды не­при­нуж­дён­ность и бо­жест­вен­ная мо­цар­тов­ская сво­бо­да… Впро­чем, каж­до­му своё…

Вре­мя в его ро­ма­нах не те­чёт не­пре­рыв­ным по­то­ком, су­жа­ясь или рас­ши­ря­ясь, а об­ва­ли­ва­ет­ся, взры­ва­ет­ся, оста­нав­ли­ва­ет­ся, раз­ры­ва­ет­ся…

Буй­ная плоть До­сто­ев­ско­го не по­зво­ля­ла ему фи­ло­соф­ски ду­мать. Он мыс­лил об­ра­за­ми, не­обык­но­вен­но жи­во чувст­во­вал и пи­сал о се­бе «шва­хо­ват я в фи­ло­со­фии». За­то мог впа­дать в бла­женст­во от лю­бо­го упо­ми­на­ния об­ра­за Хрис­та, на­пол­ня­ясь им, впа­дая в опи­ум­ное опья­не­ние и те­ряя со­зна­ние от оскор­бле­ния или уни­же­ния его…

До­сто­ев­ский меч­тал на­хо­дить­ся в эй­фо­рии как мож­но доль­ше… он фон­та­ни­ро­вал, не зная ме­ры, не за­ме­чая, ку­да уно­сит фан­та­зия. Иног­да ему ка­за­лось, что бе­сы на­шёп­ты­ва­ют, иног­да — ан­ге­лы… гри­ма­са вос­тор­жен­но­го ужа­са сме­ня­лась счаст­ли­вой улыб­кой, и его мож­но бы­ло воз­не­на­ви­деть или по­лю­бить…

Я ду­маю: До­сто­ев­ский не дру­жил со сло­вом. Не умел об­щать­ся с ним… Вот как ком­по­зи­тор, ко­то­рый безыс­ку­сен в ор­кест­ров­ке… не­льзя пи­сать, на­при­мер фор­те, оди­на­ко­во для ду­хо­вых и струн­ных. Темб­ры раз­ные… И по­то­му До­сто­ев­ско­му мож­но бы­ло бы ска­зать: «Ког­да вы го­во­ри­те… впе­чат­ле­ние та­кое, что вы бре­ди­те…»

…Не верь­те то­му, что услы­ша­ли. Тут дру­гое… Чувст­во: тут вме­шал­ся бес…

…Пом­нит­ся, в дет­ст­ве за­бо­лел ан­ги­ной. По­чувст­во­вал: в ме­ня кто-то все­лил­ся. Тог­да не под­хо­дил к зер­ка­лу, ка­жет­ся, не­де­лю… Бо­ял­ся… Ста­рал­ся не вы­хо­дить из квар­ти­ры… И по­че­му-то стра­шил­ся зву­ков сквоз­ня­ков…

…Это всё по ви­не по­го­ды. Ехал в по­ез­де, воз­вра­щал­ся из-за гра­ни­цы. И за­мёрз. Мыс­ли пу­та­лись, впал в ка­кое-то оце­пе­не­ние. Вдруг жа­лость к се­бе хлы­ну­ла кровью к ли­цу, уня­ла лишь на се­кун­ду дрожь, а по­том так трях­ну­ло те­ло, что оно из­ви­лось и рух­ну­ло на пол в при­пад­ке.

Не пом­ню, как до­ехал… Че­рез два дня, уже до­ма, при­шёл в се­бя. Ру­ка не очень слу­ша­лась, но вы­вел до­воль­но чис­то: «О пре­крас­ном че­ло­ве­ке». И тут же мысль вско­чи­ла: «Не справ­люсь, так хоть лег­че ста­нет… И вот я… мо­ло­дой, го­лу­бо­гла­зый, бе­ло­ку­рый… Хо­рош…»

И че­рез мгно­ве­ние — не­что отрезв­ля­ю­щее: «Уме­ние со­стра­дать чу­жой бо­ли, пе­ре­жи­вать как дру­гой, срод­ни изу­че­нию язы­ков. Та­кое воз­мож­но… И при этом не пе­ре­ме­нить­ся, не пре­вра­тить­ся…

Царь Со­ло­мон по­ни­мал пти­чий язык, но не пред­став­лял се­бя пти­цей…»

* *
За ок­ном смер­ка­лось. Дрог­нул свет на­столь­ной лам­пы и кол­дов­ски за­мер­цал. В крес­ле — зыб­кий об­лик с обо­льсти­тель­ным за­па­хом.
— Что де­ла­ешь?
— Пи­шу ро­ман, Аня.
— Про что?
— Не знаю. Я вна­ча­ле чи­таю. По­том за­пи­сы­ваю.
— Не по­ня­ла. Как воз­мож­но та­кое?
— Я не пред­по­ла­гал, что пой­мёшь. Но, мо­жет, ты слы­ша­ла: Со­зда­тель смот­рел в То­ру, ког­да тво­рил мир.
— Ты от скром­нос­ти не…
— Знаю! Знаю… Я умру от… Впро­чем, это не важ­но. Я прос­то пе­ре­ста­ну пом­нить об этой ре­аль­нос­ти, в ко­то­рой, уве­рен, сей­час сплю.
— Жизнь — это не сон. Те­бе нуж­но осте­ре­гать­ся. Зна­ешь, от­то­го, что на­сту­па­ет «по­том», нет «сей­час». Так ду­ма­ют и оши­ба­ют­ся. «Сей­час» есть всег­да.

И толь­ко по­то­му, что мож­но за­дейст­во­вать как хо­чешь. Мож­но стать участ­ни­ком жиз­ни по-на­сто­я­ще­му. Для это­го — прос­то со­вер­шить по­сту­пок, ко­то­рый что-то из­ме­нит. На­при­мер, рас­ска­зать ис­то­рию.

На­вер­ное, так сто­ит по­сту­пать, что­бы убе­дить­ся, что ещё жив. Взять и рас­ска­зать ин­те­рес­ную ис­то­рию, ко­то­рую за­хо­тят услы­шать.
— У ме­ня мно­го ис­то­рий. Они жи­вут во мне, на­се­лён­ные людь­ми, ко­то­рые мне смут­но зна­ко­мы, но в то же вре­мя со­вер­шен­но чуж­ды. Я по­че­му-то иног­да го­во­рю их сло­ва, ко­то­рые ни­ког­да бы не про­из­нёс.

И я не знаю, снят­ся ли мне они, или им снюсь я. Вот та­кой я Чжу­ан-цзы… Мне ка­жет­ся, я дол­жен про­снуть­ся и най­ти их. Узнать, че­го хо­тят. Пусть ска­жут. Я ни­че­го не бо­юсь… По­че­му ты ска­за­ла, что мне не­об­хо­ди­мо осте­ре­гать­ся?
— По­то­му что ты пы­та­ешь­ся из­бе­жать пред­на­чер­тан­но­го. При­ду­мы­ва­ешь что-то про сны. А прос­то-на­прос­то бо­ишь­ся смер­ти.
— С че­го ты взя­ла?
— Из от­рыв­ков, на­пи­сан­ных то­бой. Я про­чла. Ох­ва­чен­ный стра­хом, ты на­чи­на­ешь пу­гать дру­гих.
— Де­ло не в этом. Страш­на слу­чай­ная смерть, ко­то­рой, по су­ти, нет. Я объ­яс­ню, не на­пря­гай­ся. Слу­чай­ной смер­ти от слу­чай­но­го убий­цы, эта­ко­го не­вме­ня­е­мо­го, не бы­ва­ет. Обя­за­тель­но есть объ­еди­ня­ю­щее со­бы­тие…

Со­вер­шен­но раз­ные лю­ди… С раз­лич­ной судь­бой… Не­по­хо­жи­ми жиз­ня­ми… И вдруг, в ка­кой-то мо­мент, то са­мое не­по­нят­ное про­ви­де­ние при­во­дит их в бар, в ко­то­рый зай­дёт не­кто и от­кро­ет стрель­бу.

Что и кто вос­со­еди­нил судь­бы не­зна­ко­мых лю­дей, что­бы от­пра­вить их ду­ши еди­ной тол­пой в цар­ст­во мёрт­вых?
— За­чем это знать? Всё рав­но по­па­дёшь под пу­лю…
— Что­бы из­бе­жать от­ча­я­ния от собст­вен­ной без­за­щит­нос­ти. Если най­дёшь от­вет, мо­жет быть, дой­дёт, что к те­бе не без­раз­лич­ны. Страш­но лю­бое «прос­то так».
— Г-спо­ди! Гре­шу не от же­ла­ния… от ску­ки. Не пом­ню, где про­чла.
— Я та­кое мог бы на­пи­сать.

Улыб­ну­лась по­ни­ма­ю­ще, а морг­нув­ший Фо­тий от­ве­тил бла­го­дар­но уже опус­тев­ше­му вне­зап­но крес­лу.

* *
Я ког­да-то уже пи­сал, что, по-мо­е­му, До­сто­ев­ский не со­пе­ре­жи­ва­ет сво­им ге­ро­ям. Как мож­но со­пе­ре­жи­вать жерт­вам собст­вен­ных страс­тей, ко­то­рые не мо­гут сдер­жи­вать свои сло­ва и по­ступ­ки?! Жерт­вам, уни­жен­ным ав­то­ром, не ис­пы­ты­ва­ю­щим бо­ли за них…

Всё это сгуст­ки па­то­ло­гии. Князь Мыш­кин Лев Ни­ко­ла­е­вич, стра­да­ю­щий па­ду­чей бо­лезнью, за­кон­чив­ший эпи­леп­ти­чес­ким сла­бо­уми­ем, Ро­го­жин Пар­фён Се­мёно­вич, убий­ца-эпи­леп­то­ид, Став­ро­гин Ни­ко­лай Все­во­ло­до­вич, хо­лод­ный, вы­со­ко­мер­ный ти­ран, ши­зо­фре­ник… По­ка хва­тит…

За­ме­ча­тель­ная при­дум­ка: со­зда­вать пер­со­на­жей, что­бы из­ба­вить­ся от собст­вен­ных на­важ­де­ний. До­сто­ев­ский вы­во­ра­чи­вал ду­шу чи­та­те­ля на­из­нан­ку, по­ка­зы­вая эфе­мер­ность на­дежд и без­от­чёт­ную гре­хов­ность че­ло­ве­ка. Ина­че за­чем на­зой­ли­во вы­став­лять пси­хо­па­то­ло­гию ге­ро­ев…

Судь­ба по­сла­ла его на эша­фот, и там он про­из­нёс: «Мы бу­дем вмес­те с Хрис­том».

А че­рез двад­цать два го­да тот, ко­му бы­ли ска­за­ны эти сло­ва, пе­ре­ро­дил­ся в Став­ро­ги­на, на­силь­ни­ка и са­мо­убий­цу. Так, пе­ре­жив смерт­ную казнь и ка­тор­гу, пре­вра­тил­ся До­сто­ев­ский в мсти­те­ля за собст­вен­ные уни­же­ния гнус­но­му, мерз­ко­му, пол­но­му стра­да­ний ми­ру.

…Что, если столк­нуть пер­со­на­жей, но во пло­ти, с са­мим ав­то­ром, ко­то­рый ещё до их рож­де­ния ви­дел луч солн­ца, упав­ший на ку­пол Се­мёнов­ской церк­ви и от­ра­зив­ший­ся лу­чи­ка­ми в раз­ные сто­ро­ны. Лу­чи­ка­ми-ис­то­ри­я­ми…

…Я, ка­жет­ся, за­дре­мал. Грёза о ца­ре Со­ло­мо­не и пти­це как-то быст­ро рас­та­я­ла… И вновь я — пе­ред днев­ни­ком мо­им…

…Что за гро­хот в дверь?! Там же зво­нок… Ах, да! Сло­ман… «Иду! Иду! Чёрт!» Швыр­нул руч­ку, по­ка­ти­лась к краю сто­ла, упа­ла…

От­крыл дверь. На по­ро­ге — пи­са­ный кра­са­вец, мо­ло­дой че­ло­век, рос­ту поч­ти вы­со­ко­го, со свет­лы­ми яс­ны­ми, уж очень спо­кой­ны­ми гла­за­ми, уж очень неж­ным цве­том ли­ца, ру­мян­цем уж слиш­ком яр­ким, во­ло­са­ми уж очень чёр­ны­ми…
— Став­ро­гин Ни­ко­лай Все­во­ло­до­вич.

Ти­хо, но твёр­до про­го­во­рил он, чуть при­от­крыв ко­рал­ло­вые гу­бы. Блес­ну­ли зу­бы, как жем­чу­жи­ны. Отвра­ти­те­лен!

И вот мы на ди­ва­не си­дим, при­смат­ри­ва­ясь друг к дру­гу. Че­рез ми­ну­ту ли­цо Став­ро­ги­на ис­кри­ви­лось, кон­цы губ вздрог­ну­ли, и вдруг он рас­сме­ял­ся ка­ким-то на­тя­ну­тым, бес­пред­мет­ным сме­хом. От­каш­лял­ся, об­ро­нил:
— Про ме­ня мно­гие го­во­рят «по­ме­шан­ный». Смот­ри­те не на ме­ня, а на мысль. Вер­на ли мысль?

При­крыл гла­за, рас­слаб­лен­но от­ки­нул­ся на спин­ку ди­ва­на. Я мол­чал. Он рез­ко в мою сто­ро­ну по­дал­ся всем те­лом, тя­жёлые ве­ки чуть при­под­нял и шё­по­том:
— По­чём вы зна­е­те, ну­жен ли во­об­ще те­пе­реш­ний ум?

Я ос­то­рож­но сдви­нул­ся и мед­лен­но про­из­нёс:
— Ви­ди­те ли, я не со­всем…

Став­ро­гин ми­гом вско­чил и за­стыл на­до мной вну­ши­тель­ной фи­гу­рой. Ску­по жес­ти­ку­ли­руя, но яр­ко свер­кая гла­за­ми, он вы­кри­ки­вал, как в бре­ду, от­ры­ви­с­тые фра­зы:
— Ум! Ум! Все­объ­ем­лю­щий, из­во­рот­ли­вый, про­зор­ли­вый, хлад­ный, выс­прен­ный, хит­рост­ный… Уф! Бе­сов­щи­на!..

А вот у вас по зад­ни­це клоп пол­зёт. Да не ёр­зай­те! Раз­да­ви­те… Зна­ет ли ваш пыт­ли­вый ум, что клоп этот жи­вёт ка­кой-то жизнью, впе­чат­ле­ния име­ет и ещё Б-г весть че­го? Мо­жет хва­лё­ный ум узнать и пе­ре­дать мне ощу­ще­ние кло­па? Не мо­жет. Ни­ког­да. Чтоб это узнать, на­до са­мо­му на вре­мя стать кло­пом. А? Вез­де так? Да не воз­му­щай­тесь! Вся­кое су­щест­во долж­но счи­тать се­бя вы­ше все­го. Клоп, на­вер­ное, счи­та­ет се­бя вы­ше вас. И ни­ког­да не со­гла­сил­ся бы быть че­ло­ве­ком. Да­же если б мог…

Че­ло­век есть тай­на… Так, ка­жет­ся, вы го­во­ри­ли в юнос­ти? Клоп есть тай­на. И тай­ны вез­де. По­че­му же нуж­но от­ри­цать дру­гие тай­ны?

Став­ро­гин смолк, вздох­нул глу­бо­ко, успо­ко­ив­шись, и со­всем дру­гим, скуч­ным, го­ло­сом за­дум­чи­во про­из­нёс:
— По­че­му?
— За­кру­жи­ли вы ме­ня, — де­ли­кат­но от­ве­тил я. — По­зволь­те и мне за­дать вам тот же во­прос: по­че­му ко мне? Чем обя­зан?

Став­ро­гин при­сел на преж­нее мес­то, слег­ка взъ­еро­шил се­бе во­ло­сы:
— Вы ведь в «Санкт-Пе­тер­бург­ских Ве­до­мос­тях» жур­на­лис­том? Я с Оч­ки­ным Ам­пли­ем Ни­ко­ла­е­ви­чем зна­ком… Вас в за­ле Дво­рян­ско­го со­бра­ния ви­дел. Слу­чай­но услы­шал раз­го­вор ваш с тем оса­ни­с­тым гос­по­ди­ном, ко­то­рый уве­ще­вал вас на­счёт ли­тур­гии и пьес­ки. Прос­ти­те ве­ли­ко­душ­но. Я не осо­бо при­слу­ши­вал­ся. Это так вы­шло… Вот и за­ду­мал к вам… Идея од­на гло­жет… А боль­ше не к ко­му… Вы ро­ман «Бе­сы» чи­та­ли?

Я вздрог­нул, он хо­хот­нул:
— Ви­жу, ви­жу, чи­та­ли… зна­чит, не ошиб­ся я… Тог­да, в кон­цер­те, на­блю­дал, как вы слу­ша­ли… То­же смею осве­до­мить­ся, по­до­зре­ние име­е­те на­счёт ве­ли­ко­го ком­по­зи­то­ра и ис­пол­ни­те­ля? Или ещё и пи­са­те­ля? А?! По но­чам га­дос­ти пи­шет про при­лич­ных лю­дей. Мер­зос­ти, ко­то­рые сбы­ва­ют­ся. Спо­соб­ность та­кая… Я Ро­ди­о­на Ро­ма­ны­ча лич­но знаю. У не­го со­всем дру­гая судь­ба — ни­ка­кой ка­тор­ги… И Под­поль­ный че­ло­век — ми­лей­ший ин­тел­ли­гент, мне зна­ко­мый хо­ро­шо, ни­ког­да ни пе­ред кем не пре­смы­кал­ся и удо­вольст­вия от то­го, что му­чил се­бя и дру­гих, не по­лу­чал. За­чем лгать омер­зи­тель­но?! Па­кос­тить отврат­но?! Кем во­зо­мнил се­бя? Как сме­ет над­ла­мы­вать жизнь дру­гих для усла­ды низ­мен­ных чувств чи­та­те­лей? Па­ра­зит га­зет­ных ста­тей, ис­ка­жа­ю­щий судь­бы при­стой­ных лю­дей, увле­кая их су­ма­сброд­ны­ми иде­я­ми, сво­и­ми и чу­жи­ми…

Он вдруг как-то сник и вя­ло про­дол­жил:
— Я ду­маю, лю­ди ста­но­вят­ся бе­са­ми или ан­ге­ла­ми. Воз­мож­но, он пе­ре­рож­да­ет­ся в бе­са… Но я не хо­чу по его во­ле ви­сеть в пет­ле за двер­цей в све­тёл­ке!

Не­сколь­ко вре­ме­ни про­шло в мол­ча­нии…

Я пре­рвал его:
— Че­го вы хо­ти­те?

Он ухмыльнул­ся не­добро:
— Я жив. Он всё дрян­но на­фан­та­зи­ро­вал.

Я, как мне по­ка­за­лось, ре­зон­но за­ме­тил:
— Но ведь еди­но­го внеш­не­го сходст­ва ма­ло. Как до­ка­же­те, что вы дейст­ви­тель­но…

Он поч­ти за­кри­чал:
— А это?!

Рез­ко под­нёс к гла­зам пра­вую ру­ку с от­то­пы­рен­ным ми­зин­цем:
— Ар­тё­мий Пав­ло­вич Га­га­нов, пол­ков­ник в от­став­ке, пер­вым вы­стре­лом пу­лей скольз­нул по сус­тав­ной мя­ко­ти, не тро­нув кос­ти. Не убил, хо­тя очень хо­тел, на ду­э­ли. За то, что я от­тас­кал за нос его по­чтен­но­го от­ца в клу­бе при всех. След остал­ся… Еже­ли не убеж­да­ет… Ска­жи­те, со­впа­де­ние, слу­чай… То вот ещё…

Он стре­ми­тель­но до­стал от­ку­да-то из одеж­ды бу­маж­ку:
— Это ме­ди­цин­ское за­клю­че­ние, что я ле­чил­ся от бе­лой го­ряч­ки. Как следст­вие это­го слу­чая… И ещё чу­жую хо­ро­шень­кую же­ну три ра­за сря­ду по­це­ло­вал в гу­бы в пол­ную сласть при сви­де­те­лях и ста­ри­ка гу­бер­на­то­ра за ухо уку­сил… Бе­лая го­ряч­ка. Delirium tremens. Если так ва­ше­му уму до­ка­за­тель­ней. Впро­чем, вы ведь чи­та­ли в ро­ма­не…

Я, как воз­мож­но, спо­кой­ней, ска­зал:
— До­пус­тим. Пред­по­ло­жим, вы дейст­ви­тель­но Став­ро­гин Ни­ко­лай Все­во­ло­до­вич. Тот са­мый… Из ро­ма­на… И чем я мо­гу…

Он быст­ро за­го­во­рил, всё бо­лее и бо­лее воз­буж­да­ясь:
— На­пи­ши­те опро­вер­же­ние в «Ве­до­мос­ти». Раз­об­ла­чить не­об­хо­ди­мо это­го… тай­но тво­ря­ще­го лють. Он боль­ной че­ло­век, са­дист, жерт­ва собст­вен­ных ис­ступ­ле­ний, ко­то­рый за­став­ля­ет ге­ро­ев сво­их пи­са­ний па­то­ло­ги­чес­ки по­сту­пать во­пре­ки… Он за­став­лял ме­ня жить, как хо­чет­ся его из­вра­щён­но­му во­об­ра­же­нию, стал­ки­вал с бе­са­ми, ко­то­рые хо­те­ли пре­вра­тить ме­ня в без­воль­ную уни­жен­ную тварь. Я ни­ког­да… О! Че­го сто­и­ло спас­тись от них!

Он под­ско­чил ко мне, на­кло­нил­ся, рва­нул во­рот ру­баш­ки. Страш­ный баг­ро­вый шрам на шее и во­пль то­го, кто на­зы­вал се­бя Став­ро­ги­ным: «Ни­ко­го не ви­нить, я сам», — по­след­нее, что я уви­дел и услы­шал, преж­де чем по­те­рять со­зна­ние…

…Хо­тя нет… Тем­но­та… Свет… Я сде­лал рез­кое дви­же­ние и пой­мал па­да­ю­щую со сто­ла руч­ку.

По­том по­до­д­ви­нул днев­ник. И без по­ма­рок на­пи­сал пер­вое, что при­шло в го­ло­ву: «Од­наж­ды Ма­го­ме­та раз­бу­дил ар­хан­гел Гав­ри­ил, ко­то­рый при этом за­дел кув­шин с во­дой. Про­рок со­вер­шил пу­те­шест­вие в Иеру­са­лим, бе­се­до­вал с ан­ге­ла­ми, ви­дел ге­ен­ну ог­нен­ную и, воз­вра­тясь, успел оста­но­вить па­да­ю­щий кув­шин…

Ле­ген­да та­кая му­суль­ман­ская».

* *
Не­сколь­ко дней про­шли в стран­ном том­ле­нии. Я за­бро­сил пи­сать днев­ник, ва­лял­ся на ди­ва­не, хан­дрил. Смут­ный не­объ­яс­ни­мый дис­ком­форт му­чал не­из­вест­ностью про­ис­хож­де­ния. Про­бо­вал боль­ше спать, на­де­ясь во сне по­лу­чить от­вет на во­прос: «Что гло­жет?.." Не бы­ло от­ве­та…

За­то при­снил­ся Фо­тий, ко­то­рый си­дел за ком­пом. В ру­ках чаш­ка ко­фе, я — на­про­тив, в крес­ле, ка­ки­ми-то лист­ка­ми тря­су, вы­кри­ки­ваю что-то, не разо­брать. Он спо­кой­но слу­ша­ет, от­хлёбы­вая из чаш­ки… Не­на­ви­жу эти зву­ки… Про­снул­ся…

Че­рез час я си­дел в крес­ле, на­про­тив — Фо­тий за ком­пом с чаш­кой ко­фе.
— Из­ви­ни, я по по­во­ду собст­вен­но­го сна.
— Стран­но. Кто из нас пси­хо­лог?
— Де­ло не в спе­ци­аль­нос­ти. Прос­ти, если не сек­рет, что ты сей­час пи­шешь?
— Так… Ро­ман.
— О чём?
— Ни о чём. Сю­же­та нет. Есть прос­то лю­ди, по­ступ­ки, ощу­ще­ния… Чуть на­слаж­де­ния… Чуть… Со­всем не­мно­го лёг­ких при­кос­но­ве­ний… От них… за­ми­ра­ет ды­ха­ние… Брыз­ги… лу­чи­ки… Ко­ро­че, воз­мож­но, ве­ли­чай­шая ис­то­рия из ког­да-ли­бо рас­ска­зан­ных…
— Ты по-преж­не­му уве­рен, что Фёдор Ми­хай­ло­вич До­сто­ев­ский — му­зы­кант?
— У ме­ня чуд­ное на­стро­е­ние с ут­ра. Пе­ре­стань. Я не по­ни­маю, для че­го ты это де­ла­ешь… Я слу­шал… И… Я — му­зы­каль­ный кри­тик, в кон­це кон­цов… Да­вай за­бу­дем эту глу­пую шут­ку… До­сто­ев­ский — пи­са­тель. Ха-ха…

Он от­хлеб­нул из чаш­ки. Ме­ня пе­ре­дёр­ну­ло. Он удов­летво­рён­но ухмыльнул­ся:
— А Ва­си­лий Ива­но­вич Ча­па­ев — пер­вый кос­мо­навт.

Я уже спо­кой­но про­го­во­рил:
— Пой­ди в лю­бую биб­лио­те­ку и…
— Я уже был. Серь­ёз­ная де­вуш­ка-биб­лио­те­карь не зна­ет та­ко­го пи­са­те­ля. Я по­ка­зал ей тек­с­ты, ко­то­рые чи­тал те­бе. Не­сколь­ко лист­ков. Она рас­пла­ка­лась, ког­да про­чла. Ска­за­ла: ни­че­го по­доб­но­го не чи­та­ла…

Вспом­ни, ты утверж­дал, что ге­рои те­бе зна­ко­мы. Я те­бе не ве­рю, а де­вуш­ке ве­рю. За­чем ей врать? А ты за­ви­ду­ешь, вот и со­чи­нил не­су­щест­ву­ю­ще­го ге­ни­аль­но­го пи­са­те­ля До­сто­ев­ско­го.

Я раз­ме­рен­но про­из­нёс:
— Если не воз­ра­жа­ешь, я при­не­су те­бе его ро­ман. У ме­ня есть. «Иди­от» на­зы­ва­ет­ся.

Фо­тий по­ста­вил чаш­ку на стол, по­тя­нул­ся:
— Я пред­по­ла­гаю: су­щест­ву­ют од­но­фа­миль­цы. Не о всех я обя­зан знать. Но ведь ты го­во­ришь о вы­да­ю­щей­ся лич­нос­ти, не так ли?
— Я ни­ког­да не оце­ни­вал До­сто­ев­ско­го при те­бе. Прос­то од­наж­ды ска­зал, что чи­тал кое-что это­го ав­то­ра.

Фо­тий пе­ре­бил:
— А До­сто­ев­ско­го — ком­по­зи­то­ра и ис­пол­ни­те­ля, ты, об­ра­зо­ван­ный че­ло­век, не зна­ешь и не чи­тал… мои…

Он на­чал за­ки­пать.

Я ос­то­рож­но за­ме­тил:
— Со­гла­сись, ты же то­же не зна­ешь вы­да­ю­щих­ся, ска­жем, би­ат­ло­нис­тов?

Фо­тий гром­ко вздох­нул:
— При­не­си ро­ман.

…Я за­нёс ему кни­гу ран­ним ве­че­ром. От­дал в ко­ри­до­ре и, со­слав­шись на го­лов­ную боль, вер­нул­ся до­мой. Ночью опять пло­хо спал. Сни­лись ка­кие-то гряз­ные душ­ные ка­мор­ки, за­би­тые смрад­ным тряпь­ём, во­ню­чие лест­нич­ные про­лёты, дра­ные ши­не­ли, за­тас­кан­ные сюр­ту­ки, обо­рван­ные фра­ки, за­пач­кан­ные платья, ском­кан­ные юб­ки, за­са­лен­ные жи­ле­ты, истрёпан­ные ка­ца­вей­ки, виц­мун­ди­ры с осы­пав­ши­ми­ся пу­го­ви­ца­ми… внут­ри этих ве­щей не бы­ло ни­ко­го. Но они стран­ным об­ра­зом дви­га­лись, со­хра­няя фор­му че­ло­ве­чес­ко­го те­ла. Жи­ли… У каж­до­го бы­ло де­ло до дру­го­го, они по­ни­ма­ли друг дру­га без слов, и плоть, ка­за­лось, им ни к че­му… Да… Я ви­дел се­бя, сто­я­ще­го в этой ком­па­нии… Не­яс­ный об­раз… Но это был я… за­ды­ха­ю­щий­ся, пы­та­ю­щий­ся вы­рвать­ся из это­го ско­пи­ща… и как толь­ко про­ры­вал­ся че­рез один хо­ро­вод, тут же по­па­дал в дру­гой…

Вдруг тош­нотвор­ная, за­ли­тая чу­до­вищ­ны­ми кро­ва­вы­ми пят­на­ми ма­ниш­ка при­жа­лась к мо­е­му пле­чу, и, по­ка­за­лось, кто-то взгля­нул в гла­за мне не­по­движ­ным, за­ту­ха­ю­щим взгля­дом. Вне­зап­но — вздо­хи, вздо­хи на­ру­ши­ли тяж­кую зло­ве­щую ти­ши­ну, и тре­вож­но за­виб­ри­ро­ва­ли за­пи­на­ю­щи­е­ся ша­ги. И с каж­дым ша­гом ис­че­за­ли во­круг ме­ня жут­кие ви­де­ния. В такт им зву­чал ба­со­ви­тый го­лос:

Весь мир… все­го лишь боль…ни­ца,
где бес…чис…лен…ное мно…жест…во лю­дей
и да­же де­ти в ко…лы…бе…лях
ле­жат в бо­ле…знях.

Од­но­го му…чит жар злой пох…оти,
дру­гой ле­жит в зло…во…нии сво­ей гор…до…сти,
треть… его тер…за…ет
и до по­ры сво…дит в мог…илу среб…ро…лю…бие.

…Ара­бес­ки го­боя кан­та­ты Ба­ха «На Сре­те­ние», «за­гру­жен­ной» в мой мо­биль­ник, бук­валь­но вы­дер­ну­ли ме­ня из вяз­ких объ­я­тий сна.

Зво­нил Фо­тий. Пять ут­ра. Я про­вёл паль­цем по эк­ра­ну:
— Это ста­но­вит­ся тра­ди­ци­ей? Доброе ут­ро.

Бес­цвет­ный го­лос про­из­нёс:
— При­ез­жай. Я про­чёл. Не трать вре­мя на душ. Очень про­шу.

И от­клю­чил­ся.

…К счастью, так­си ожи­дал не­дол­го. Фо­тий сто­ял на лест­нич­ной пло­щад­ке. Мол­ча взял ме­ня за ло­коть, впол­го­ло­са про­го­во­рил:
— Сту­пай за мной, толь­ко ти­хо.

Он толк­нул дверь, мы про­шли в тём­ный ко­ри­дор. Фо­тий шё­по­том про­из­нёс:
— За­крой дверь. Там ан­глий­ский за­мок на за­щёл­ке.

По­ка я во­зил­ся, Фо­тий уже сто­ял в две­рях сво­ей ком­на­ты, сла­бо осве­щён­ной све­том на­столь­ной лам­пы. Он впус­тил ме­ня, ос­то­рож­но про­шёл за мной, за­пер дверь за со­бой и по­ло­жил ключ в кар­ман лёг­кой до­маш­ней кур­точ­ки.
— Са­дись, — ска­зал шё­по­том. — В крес­ло.
— Не люб­лю, ког­да свет в ли­цо, — про­шеп­тал я, то­же под­дав­шись ат­мо­сфе­ре та­инст­вен­нос­ти.
— Так удоб­ней, да и мне спод­руч­ней, чтоб ты ли­ца мо­е­го не ви­дел, — ти­хо про­зву­ча­ло с ди­ва­на, на ко­то­ром вы­тя­нул­ся Фо­тий.

Я опус­тил­ся в крес­ло.
— Вот и лад­но. По роз­ным сто­ро­нам си­деть, не ря­дом… Ты там, воз­ле сто­ла, где ро­ман ле­жит. Я — тут… Да­ве­ча я зво­нил те­бе… Про­чёл…

У ме­ня по­че­му-то силь­но за­шлось серд­це.
— Фо­тий, — ед­ва смог вы­го­во­рить я, — что про­ис­хо­дит? «Роз­ные сто­ро­ны», «да­ве­ча»… Что с то­бой?

Фо­тий мед­лен­но за­ло­жил ру­ки за го­ло­ву, за­дум­чи­во про­из­нёс:
— По­ка ни­че­го. Но ско­ро… Я так по­ре­шил, что ты дол­жен пер­вым узнать… По­то­му… Как быть, не по­ни­маю… Там в верх­нем ящи­ке сто­ла ли­с­ты… Два го­да на­зад пи­са­ны… По­чи­тай… До­спим вмес­те… тут… Чай се­год­ня ра­но встал… Я и не ло­жил­ся во­все… Увлёк­ся кни­гой тво­ей, а по­том, как за­кон­чил, тос­ка серд­це за­то­ми­ла. И ещё — жа­лость к то­му, бес­та­лан­но­му, ко­то­рый не умел пре­лесть люб­ви по­ка­зать… А ведь это… Я все­го не знаю, но чувст­вую… И хо­чу, что­бы ты… за­ра­нее… Про ме­ня…

Го­лос Фо­тия зву­чал всё от­ры­вис­тей. Он как-то вскри­ки­вал бес­связ­но. За­сы­пал…

Я до­стал ли­с­ты, по­ло­жил на стол. Со сто­ро­ны ди­ва­на до­нес­лось бре­до­вое бор­мо­танье. Я по­вер­нул го­ло­ву, при­слу­шал­ся.
— Что она зна­ла из то­го, что не знал я? Три ча­са раз­го­во­ра, си­дя на её ди­ва­не, слег­ка со­при­ка­са­ясь ко­ле­ня­ми. По­том ночь с дру­гой, к ко­то­рой, собст­вен­но, и при­шёл. Ут­ро… Нет… Всё бы­ло не так.

Сна­ча­ла бы­ло ут­ро пос­ле за­бав с дру­гой. День… Бес­по­ря­доч­ный в яич­ни­цах, жа­ре­ной кар­тош­ке, ви­не и ка­ких-то от­ры­ви­с­тых раз­го­во­рах ни о чём. Бли­же к но­чи слу­чил­ся раз­го­вор в со­сед­ней ком­на­те. Низ­кий го­лос, зву­чав­ший во мне, да­же ког­да её гу­бы не ше­ве­ли­лись.

А по­том — ко­рот­ких ча­с­тых два го­да. Не­ис­то­вых и без­ум­ных. Же­ла­ние во­пло­ща­лось в же­лез­но­до­рож­ный би­лет и влаж­ность вож­де­ле­ю­щих тел, пыл­ко жаж­ду­щих вос­ста­нов­ле­ния сил. Слёзы её не вол­но­ва­ли ме­ня. Паль­цы, силь­ные, впив­ши­е­ся в ко­жу, не остав­ля­ли сле­дов и не при­чи­ня­ли боль. Но…

С ней про­буж­дал­ся, и толь­ко с ней яс­не­ла дейст­ви­тель­ность. Об­ман­чи­вые лу­жи пос­ле дождя жда­ли раз­брыз­гать­ся под её бо­сы­ми ступ­ня­ми. Ста­рый лифт зло гре­мел тя­жёлой дверью… Ог­ром­ная вход­ная дверь в квар­ти­ру отво­ря­лась вол­шеб­но ти­хо. Та­инст­вен­но, вкрад­чи­во. Су­ме­реч­но-на­суп­лен­но ждал про­хлад­ный ко­ри­дор.

Так вы­хо­дил из сна. Про­буж­дал­ся… И те­ло тре­пе­та­ло, го­то­вясь.

Уга­са­ли зву­ки и за­па­хи уже чу­жо­го ми­ра. А то, что оста­ва­лось, обо­ра­чи­ва­лось ею. Это вре­мя на­зы­ва­лось мо­ей жизнью не во сне.

Фо­тий за­сме­ял­ся и смолк…

Я отвер­нул­ся к лис­там… Про­шло мно­го ча­сов, лис­тов бы­ло не­ма­ло… Я чи­тал мед­лен­но ис­то­рию, на­пи­сан­ную Фо­ти­ем.

«Ге­ни­аль­ная му­зы­ка внут­рен­не на­рас­та­ет. Как из глу­би­ны, из ти­ши­ны вос­про­из­во­дит­ся с те­че­ни­ем вре­ме­ни, де­ла­ясь всё про­ник­но­вен­ней…

…Та­ки­ми долж­ны быть и кни­ги.

А если нет на­рас­та­ния, зна­чит, нет про­ник­но­ве­ния. Есть ра­зук­ра­шен­ная соч­ная мер­зость. Ког­да ге­ро­ям ро­ма­нов нра­вит­ся стра­дать. Всё рав­но как, лишь бы стра­дать… Це­ло­вать зем­лю, ид­ти на ка­тор­гу, тер­зать­ся собст­вен­ны­ми мыс­ля­ми. Стра­дать! Да! Чтоб до­брать­ся до счастья, за­слу­жив его стра­да­ни­ем. Ка­ков бред!

По­про­буй­те на ка­тор­ге при­о­брес­ти та­кие ка­чест­ва, как добро­та, чест­ность, тер­пе­ние, скром­ность, ве­ли­ко­ду­шие, что­бы ис­пы­тать ис­тин­ное бла­женст­во от люб­ви ближ­них… И слу­чай­ных да­лёких, про­ви­де­ни­ем сплет­ших их столь раз­ные судь­бы…

…Слу­чай так стран­но по­са­дил друг про­тив дру­га у са­мо­го ок­на в треть­ек­лас­с­ном ва­го­не пе­тер­бург­ско-вар­шав­ско­го по­ез­да пас­са­жи­ров.

Один из них был не­боль­шо­го рос­та, лет двад­ца­ти се­ми, кур­ча­вый и поч­ти чер­но­во­ло­сый, с се­ры­ми ма­лень­ки­ми, но ог­нен­ны­ми гла­за­ми. Нос его был ши­рок и сплюс­нут, ли­цо ску­лис­тое; тон­кие гу­бы бес­пре­рыв­но скла­ды­ва­лись в ка­кую-то наг­лую, на­смеш­ли­вую и да­же злую улыб­ку, но лоб его был вы­сок и хо­ро­шо сфор­ми­ро­ван и скра­ши­вал не­бла­го­род­но раз­ви­тую ниж­нюю часть ли­ца. Осо­бен­но при­мет­на бы­ла в этом ли­це его мёрт­вая блед­ность, при­да­вав­шая всей фи­зио­но­мии мо­ло­до­го че­ло­ве­ка из­мож­дён­ный вид, не­смот­ря на до­воль­но креп­кое сло­же­ние, и вмес­те с тем что-то страст­ное, до стра­да­ния, не гар­мо­ни­ро­вав­шее с на­халь­ною и гру­бою улыб­кой и с рез­ким, са­мо­до­воль­ным его взгля­дом. Он был теп­ло одет, в ши­ро­кий мер­лу­ше­чий чёр­ный кры­тый ту­луп, и за ночь не озяб, тог­да как со­сед его при­нуж­дён был вы­нес­ти на сво­ей из­дрог­шей спи­не всю сла­дость сы­рой но­ябрьс­кой рус­ской но­чи, к ко­то­рой, оче­вид­но, был не при­го­тов­лен. На нём был до­воль­но ши­ро­кий и тол­с­тый плащ без ру­ка­вов и с ог­ром­ным ка­пю­шо­ном, точь-в-точь как упо­треб­ля­ют час­то до­рож­ные, по зи­мам, где-ни­будь да­ле­ко за гра­ни­цей, в Швей­ца­рии или, на­при­мер, в Се­вер­ной Ита­лии, не рас­счи­ты­вая, ко­неч­но, при этом и на та­кие кон­цы по до­ро­ге, как от Эйд­т­ку­не­на до Пе­тер­бур­га. Но что го­ди­лось и впол­не удов­летво­ря­ло в Ита­лии, то ока­за­лось не со­всем при­год­ным в Рос­сии.

Об­ла­да­тель пла­ща с ка­пю­шо­ном был мо­ло­дой че­ло­век, то­же лет двад­ца­ти шес­ти, или двад­ца­ти се­ми, рос­та не­мно­го по­вы­ше сред­не­го, очень бе­ло­кур, гус­то­во­лос, со впа­лы­ми ще­ка­ми и с ле­гонь­кою, вострень­кою, поч­ти со­вер­шен­но бе­лою бо­род­кой. Гла­за его бы­ли го­лу­бые, боль­шие и при­сталь­ные, во взгля­де их бы­ло что-то ти­хое, но тя­жёлое. Ли­цо мо­ло­до­го че­ло­ве­ка бы­ло при­ят­ное, тон­кое и су­хое, но бес­цвет­ное, а те­перь да­же до­си­ня озяб­шее. В ру­ках его бол­тал­ся то­щий узе­лок из ста­ро­го, по­ли­ня­ло­го фу­ля­ра, за­клю­чав­ший, ка­жет­ся, всё его до­рож­ное до­сто­я­ние.

На но­гах его бы­ли толс­то­по­дош­вен­ные баш­ма­ки с штиб­ле­та­ми, — всё не по-рус­ски.

Чер­но­во­ло­сый со­сед в кры­том ту­лу­пе всё это раз­гля­дел, час­тию от не­че­го де­лать, и, на­ко­нец, спро­сил с тою не­де­ли­кат­ною усмеш­кой, в ко­то­рой так бес­це­ре­мон­но и не­бреж­но вы­ра­жа­ет­ся иног­да люд­ское удо­вольст­вие при не­уда­чах ближ­не­го:
— Зяб­ко?

И по­вёл пле­ча­ми.
— Очень, — от­ве­тил со­сед с чрез­вы­чай­ною го­тов­ностью, — и, за­меть­те, это ещё от­те­пель. Что же, если бы мо­роз? Я да­же не ду­мал, что у нас так хо­лод­но. Отвык.
— Из-за гра­ни­цы, что ль?
— Да, из Швей­ца­рии.
— Фью! Эк ведь вас!..

Чер­но­во­ло­сый при­свист­нул и за­хо­хо­тал.

За­вя­зал­ся раз­го­вор».

Я встал из крес­ла, по­пы­тал­ся унять не­ожи­дан­ную дрожь в ко­ле­нях. Шаг­нул к спя­ще­му, за­гля­нул в без­мя­теж­ное ли­цо, скло­нил­ся, по­слу­шал спо­кой­ное ды­ха­ние. По­че­му-то за­хо­те­лось до­тро­нуть­ся до его го­ло­вы, во­лос. Сдер­жал­ся, вер­нул­ся к сто­лу. Вы­клю­чил на­столь­ную лам­пу. От­дёр­нул што­ры. Сел, при­кос­нул­ся к кни­ге, ле­жа­щей ря­дом с лис­та­ми, ото­дви­нул за­чем-то по­даль­ше. И про­дол­жил чте­ние при блек­ло-го­лу­бом све­те, лью­щем­ся из ок­на. Я знал текст ро­ма­на, ко­то­рый при­нёс Фо­тию, до­ста­точ­но хо­ро­шо. А тут…

На лис­тах бе­ло­ку­рый князь Мыш­кин учил­ся в Швей­ца­рии и был со­вер­шен­но здо­ро­вым че­ло­ве­ком. Сер­деч­ным, на­ив­ным, чи­с­тым. Этот пре­крас­ный мо­ло­дой че­ло­век по­лю­бил двух за­ме­ча­тель­ных жен­щин. И жа­ле­ет, и вож­де­ле­ет. Ду­ша его рвёт­ся, стра­да­ет и му­ча­ет­ся… Меж­ду дву­мя… Лю­бовь, жи­вое чувст­во, пе­ре­те­ка­ет от од­ной к дру­гой. И «бро­шен­ная» стра­да­ет. А это ни­как не мо­жет вы­нес­ти тон­кая ду­ша кня­зя. Ни­кто не дол­жен стра­дать. Если та­кое слу­чит­ся по его ви­не, тра­ге­дия не­из­беж­на. Тут нет ни­ка­ких битв меж­ду Б-гом и Дья­во­лом на мес­те дейст­вия — серд­це. Здесь впол­не ре­аль­ная сер­деч­ная боль от тра­ги­чес­ко­го вы­бо­ра меж­ду лю­бовью и со­стра­да­ни­ем здо­ро­во­го мо­ло­до­го че­ло­ве­ка. Его хо­чет­ся по­жа­леть, при­жать к гру­ди, как-то по­мочь.

Мои слёзы тек­ли на ли­с­ты, где опи­са­на дра­ма­ти­чес­кая, страст­ная, стыд­ли­вая лю­бовь ис­тин­но пре­дан­но­го серд­ца… О, ка­кие пе­ре­жи­ва­ния по­да­рил мне ав­тор!

…Я с ужа­сом при­бли­жал­ся к по­след­ним лис­там. Там Ро­го­жин, На­стасья Фи­лип­пов­на, нож под са­мую ле­вую грудь… И вот — князь Мыш­кин но­чу­ет у Пар­фё­на Ро­го­жи­на… Нет сил пе­ре­вер­нуть лист. А!

«…Про­сы­па­ет­ся князь у окош­ка треть­ек­лас­сно­го ва­го­на пе­тер­бург­ско-вар­шав­ско­го по­ез­да. Слы­шит чей-то го­лос:
— Вот и при­еха­ли.

Все по­ки­ну­ли ва­гон. За­меш­кав­ший­ся князь вы­шел по­след­ним».

…Паль­цы не слу­ша­лись, ког­да я ос­то­рож­но до­ста­вал из кар­ма­на до­маш­ней кур­точ­ки Фо­тия ключ от ком­на­ты, что­бы по­быст­рее вый­ти на воз­дух осве­жить­ся и по­том не­пре­мен­но вы­пить.

* *
«Фо­тий — та­лант! Я дав­но так не… — я ко­рот­ко кив­нул офи­ци­ан­ту, ко­то­рый убрал со сто­ла оче­ред­ную круж­ку и от­пил гло­ток. — Све­жее чеш­ское пи­во сей­час са­мое то… Но за­чем скры­вать, что чи­тал До­сто­ев­ско­го, и пе­ре­де­лы­вать на свой лад?! Есть ва­ри­ант… Воз­мож­но, по­ду­мал, что это наг­лость: пе­ре­пи­сы­вать са­мо­го До­сто­ев­ско­го! На­пи­шу для се­бя… По­то­му, что не мо­гу ни­как со­гла­сить­ся с трак­тов­кой „ге­ния“… И ни­ко­му… В ящик…

И за­чем утверж­дать, что До­сто­ев­ский Фёдор Ми­хай­ло­вич — му­зы­кант?!. А мо­жет, Фо­тий прав, и я прос­то не в те­ме… Сто­ит толь­ко „за­лезть“ в ин­тер­нет, и от­вет — на эк­ра­не… Толь­ко… Вдруг До­сто­ев­ский — му­зы­кант… Тог­да кто я?!. Кто?!. Ко­то­рый чи­тал До­сто­ев­ско­го и пре­крас­но знал: он — пи­са­тель… Ещё со шко­лы… У ме­ня до­ма — его ро­ман…

По­че­му я бо­юсь за­гля­нуть в ин­тер­нет? Ко­неч­но, статью ту­да мо­жет на­пи­сать каж­дый, лю­бой… Но Ча­па­е­ва кос­мо­нав­том не на­зо­вут!.. Уве­рен… Уве­рен?!. В ка­ком ми­ре я жи­ву? И… Фо­тий?»

«Под­стре­лен­ная гу­сы­ня» по­сте­пен­но за­пол­ня­лась. Заль­чик по­гру­жал­ся в драз­ня­щие на­вяз­чи­вые за­па­хи, разъ­еда­ю­щий си­га­рет­ный дым, не­внят­ные не­умолч­ные зву­ки го­ло­сов, хлёст­кий, пре­ры­ви­с­тый, тре­вож­ный звон кру­жек, ме­тал­ли­чес­кий жа­лост­ный стук ви­лок, ло­жек, рез­кие про­нзи­тель­ные окри­ки…

Г-спо­ди! Ка­кое мне де­ло до все­го это­го?!. С чем схо­же?.. Сны! Ко­неч­но, мои сны!..

Зна­ко­мая со­су­щая тос­ка утя­же­ли­ла за­ты­лок и но­ги. Я до­стал не­сколь­ко бу­ма­жек, бро­сил на стол и мед­лен­но вы­шел в мут­ный су­м­рак.

* *
Фо­тию ка­за­лось, он слы­шал, как ка­па­ют слёзы на ли­с­ты. А мо­жет, всё ещё про­дол­жал­ся чуд­ный сон, в ко­то­ром бы­ла она… И кап­ли дождя сту­ча­ли по стек­ле­не­ю­щим лу­жам, на­иг­ры­вая бла­го­сло­ве­ние: «Каль­я­нам бха­ва­ту!..« — «Да по­се­тит вас счастье!.." По­гру­жа­лись в Вос­ток… Раз­ный… «Аминь!» ста­ра­лись про­из­но­сить как древ­ние егип­тя­не, на двух но­тах, ко­то­рые раз­ли­ча­ют­ся на по­лу­тон: фа-ди­ез и соль…

Ког­да Фо­тий про­снул­ся, по­ду­мал: «По­че­му он ушёл, не раз­бу­див… Зна­чит, не хо­тел рас­стра­ивать… Так, ерун­да гра­фо­ман­ская… Со­впа­де­ния, фа­бу­ла, но… ведь не о том… Или идеи бро­дят, и для пси­хо­ло­га ни­че­го ин­те­рес­но­го нет…

А я? Вро­де не вспо­ми­нал о сво­ём опу­се два го­да… Если бы не этот ро­ман… Стоп! По­про­бую ожи­вить об­сто­я­тельст­ва, по­че­му вдруг на­пи­са­лось… Да… Имен­но вдруг, вне­зап­но…

Кей­фо­вал над сво­им ро­ма­ном… ни о чём… Пом­нит­ся, пред­ста­вил ли­цо Си­зи­фа, иду­ще­го с вер­ши­ны к под­но­жию го­ры, где, как обыч­но, ожи­дая, ле­жал ка­мень. Ли­цо быв­ше­го ко­ринф­ско­го ца­ря све­ти­лось счасть­ем. Так при­ви­де­лось…

При­кос­ну­лась мысль: ска­жи чест­но, у те­бя не бы­ло ощу­ще­ния, что ты на­ка­зан за свои гре­хи? И в го­ло­ве за­зву­ча­ла од­на из со­нат До­сто­ев­ско­го, о ко­то­рой я ког­да-то на­пи­сал: „Этот ше­девр нуж­но прос­то иг­рать, что­бы про­ник­нуть в его мир. Ана­лиз бес­смыс­лен, по­то­му что не­воз­мож­но раз­де­лить на час­ти кок­тейль. Не­мыс­ли­мо пе­ре­дать впе­чат­ле­ние от ве­сен­не­го лу­га, пе­ре­чис­ляя каж­дый цве­ток и опи­сы­вая его кра­со­ту“.

Ще­мя­щая му­зы­ка об­во­лок­ла со­зна­ние. Скорбь, плач, смех, ра­дость в спле­те­нии зву­ча­ний раз­но­род­ных го­ло­сов, упря­мая си­ла по­сле­до­ва­тель­но­го дви­же­ния нот и тре­пе­щу­щих мо­ти­вов пе­ре­нес­ли из ми­ра ду­шев­ных пе­ре­жи­ва­ний и су­е­ты в прост­ранст­во, где са­мые про­ти­во­ре­чи­вые чувст­ва усми­ря­ют­ся в фи­на­ле ве­ли­ким по­ко­ем.

Зву­ки по­гло­ща­ли, жи­во­пи­са­ли, ослеп­ля­ли и по­гру­жа­ли во тьму, осво­бож­да­ли и ско­вы­ва­ли, про­бе­га­ли, как яр­кие язы­ки пла­ме­ни, ис­ку­ша­ли, по­тря­са­ли не­ждан­ны­ми всплес­ка­ми ак­кор­дов, со­кру­ша­ли спус­ка­ю­щи­ми­ся и вос­хо­дя­щи­ми мо­ти­ва­ми…

Я ис­пы­ты­вал не­стер­пи­мую му­чи­тель­ную боль. Она пе­ре­те­ка­ла из му­зы­ки, на­пол­нен­ной его пе­ре­жи­ва­ни­я­ми. Ког­да зву­ки стих­ли, я на­чал пи­сать фра­зы. Пе­ре­до мной лег­ла пря­мая до­ро­га к текс­ту…

И ро­ди­лись ге­рои, си­ту­а­ции, про­яви­лись не­ве­до­мые смыс­лы, пре­вра­ти­лись в сло­ва…

Му­зы­каль­ные те­мы вы­зва­ли зри­тель­ные пред­став­ле­ния, мо­ти­вы ре­чи­та­ти­вов со­зда­ли ощу­ще­ния тре­во­ги, не­ре­ши­тель­нос­ти, ко­ле­ба­ния, уве­рен­нос­ти… вол­но­об­раз­ные ли­нии взды­би­ли сми­рен­ные чувст­ва, змее­вид­ные — ду­ши­ли коль­ца­ми страс­тей…

И со­тво­ри­лись стро­ки ро­ма­на, осво­бо­див ме­ня, ав­то­ра, от бо­ли, ко­то­рая воз­ник­ла под вли­я­ни­ем ге­ни­аль­ной му­зы­ки».

* *
У До­сто­ев­ско­го князь Мыш­кин — эпи­леп­тик, а у Фо­тия — здо­ро­вый мо­ло­дой че­ло­век. Да… Имен­но так… И мои слёзы про­ли­лись… По­то­му что ис­кус­ст­во — это ког­да пла­чешь, сме­ёшь­ся или бо­ишь­ся. Ког­да те­бе груст­но, смеш­но или страш­но — это ин­те­рес­но, но… к ду­шев­ным пе­ре­жи­ва­ни­ям от­но­ше­ния не име­ет.

До­сто­ев­ский ис­хо­дил из не­вер­ных по­сы­лок. По­это­му за­да­чи, ко­то­рые он ста­вил, не мог­ли быть ре­ше­ны. Князь Мыш­кин — «по­ло­жи­тель­но-пре­крас­ным че­ло­ве­ком» не по­лу­чил­ся, Рас­коль­ни­ков не «об­но­вил­ся»; в эпи­ло­ге ро­ма­на ему пред­сто­я­ла «но­вая ис­то­рия»…

Ошиб­ки про­дол­жа­лись… Что по­де­лать: «ди­тя со­мне­ний»… А на­чи­на­лись они в ран­ней юнос­ти. В не­пол­ные во­сем­над­цать лет пи­сал в бре­ду: «Че­ло­век есть тай­на. Её на­до раз­га­дать… я за­ни­ма­юсь этой тай­ной…»

Не знал Фёдор До­сто­ев­ский, что раз­гад­ка тай­ны че­ло­ве­ка не мо­жет быть со­де­я­на че­ло­ве­ком, и она не пре­под­но­сит­ся как смысл жиз­ни. Раз­га­дать ре­аль­но сек­рет. По­то­му что это не­что, обыч­но тща­тель­но скры­ва­е­мое, что­бы дру­гие не пре­взош­ли са­мо­го вла­де­ю­ще­го сек­ре­том.

Тай­ну же мож­но по­ве­дать. И сде­лать это впо­ру толь­ко то­му, кто тай­ну зна­ет…

Зна­чит, жизнь свою че­ло­ве­ку над­ле­жит по­свя­тить пре­об­ра­зо­ва­нию собст­вен­но­му, что­бы стать до­стой­ным по­свя­ще­нию в тай­ну.

Тай­на — это лич­ное пе­ре­жи­ва­ние. Бес­прист­раст­но-лич­ное… И тут про­мах… По­то­му что… «у ме­ня есть ужас­ный по­рок: не­о­гра­ни­чен­ное са­мо­лю­бие и чес­то­лю­бие». И ещё — са­мо­вос­хва­ле­ние при пу­га­ю­щей не­уве­рен­нос­ти в лю­дях, не ве­рить ко­то­рым не имел До­сто­ев­ский ни­ка­ких ос­но­ва­ний, за­мкну­тость и, как следст­вие, чу­до­вищ­ная по­до­зри­тель­ность.

Оди­но­чест­во… Ис­тин­ные друзья — толь­ко в мо­ло­дос­ти. Он мог воз­не­на­ви­деть че­ло­ве­ка ни за что. От иных от­ре­кал­ся, иные от­ка­зы­ва­ли ему. Он ви­дел во­круг се­бя мир иг­ро­ка, ко­то­рый, ка­жет­ся, не стал ему род­ным. Этот мир жил по ка­ким-то сво­им за­ко­нам. Их До­сто­ев­ский не раз­га­ды­вал… Был не в си­лах…

«Уле­тал»… на не­сколь­ко мгно­ве­ний ис­пы­ты­вал та­кое счастье, ко­то­рое не­воз­мож­но в обык­но­вен­ном со­сто­я­нии и о ко­то­ром не име­ют по­ня­тия дру­гие лю­ди… Он чувст­во­вал пол­ную гар­мо­нию в се­бе и во всём ми­ре, и это чувст­во так силь­но и слад­ко, что за не­сколь­ко се­кунд та­ко­го бла­женст­ва мож­но от­дать де­сять лет жиз­ни, по­жа­луй, всю жизнь.

До­сто­ев­ский вза­хлёб рас­ска­зы­вал: «Вы все, здо­ро­вые лю­ди, не по­до­зре­ва­е­те, что та­кое счастье, ко­то­рое ис­пы­ты­ва­ем мы, эпи­леп­ти­ки, за па­ру се­кунд пе­ред при­пад­ком.

Ма­го­мет утверж­да­ет в сво­ём Ко­ра­не, что ви­дел рай и был в нём. Все ум­ные ду­ра­ки убеж­де­ны, что он прос­то лгун и об­ман­щик. Ан нет! Он не лжёт. Он дейст­ви­тель­но был в раю в при­пад­ке па­ду­чей, ко­то­рой стра­дал, как и я. Не знаю, длит­ся это бла­женст­во се­кун­ды, или ча­сы, или ме­ся­цы, но верь­те сло­ву, все ра­дос­ти, ко­то­рые мо­жет дать жизнь, не взял бы я за не­го…

Ощу­ще­ние жиз­ни, са­мо­поз­на­ния поч­ти уде­ся­те­ря­ет­ся в эти мгно­ве­ния, про­дол­жав­ши­е­ся как мол­ния. Ум, серд­це оза­ря­ют­ся не­обык­но­вен­ным све­том; все вол­не­ния, все со­мне­ния, все бес­по­койст­ва как бы уми­ротво­ря­ют­ся ра­зом, раз­ре­ша­ют­ся в ка­кое-то выс­шее спо­койст­вие, пол­ное яс­ной, гар­мо­ни­чес­кой ра­дос­ти и на­деж­ды. Но эти мо­мен­ты, эти про­блес­ки ещё толь­ко пред­чувст­вие той окон­ча­тель­ной се­кун­ды, с ко­то­рой на­чи­на­ет­ся са­мый при­па­док…

Вот, вот это и есть то са­мое выс­шее бы­тие, выс­ший син­тез жиз­ни. Этот мо­мент, без со­мне­ния вся­ко­го, ко­неч­но, сто­ит всей жиз­ни».

…А если до­пол­ни­тель­но втоп­тать се­бя гряз­ны­ми фан­та­зи­я­ми в мир по­дон­ков, на­силь­ни­ков, убийц… то эф­фект от «улётов» бу­дет кру­че.

* *
Ког­да я вер­нул­ся до­мой, сра­зу вы­клю­чил комп. Му­зы­кант, пи­са­тель… Раз­бе­русь поз­же… Вы­яс­нит­ся… Я… я — кто?..

Вдруг, воз­ник­ло хо­те­ние… Со­вер­шить не­кое собст­вен­ное дви­же­ние, от­ве­тить на не­ожи­дан­но сло­жив­ший­ся во­прос… Я бро­сил­ся к днев­ни­ку…

На­пи­сал: «Где ты?» И даль­ше руч­ка ед­ва по­спе­ва­ла за стре­ми­тель­ны­ми мыс­ля­ми…

«Что, Адам так хо­ро­шо спря­тал­ся? Как он во­об­ще мог та­кое сде­лать?! Ведь Тво­рец вез­де… Зна­чит, Он со­здал Ада­му ви­ди­мость пус­то­го прост­ранст­ва, в ко­то­ром мож­но спря­тать­ся.

Ина­че нет от­но­ше­ний. Если вез­де Он, нет сво­бо­ды вы­бо­ра: меж­ду воз­мож­ностью иметь или не иметь. Про­бле­ма не в том, где Тво­рец, а в том, где я…

Во­прос «где ты?» об­ра­щён ко мне и сей­час. В каж­дый мо­мент мо­ей жиз­ни. Иног­да это на­зы­ва­ет­ся го­ло­сом ду­ши: «Где ты? Что де­ла­ешь?»

И я на­чи­наю пря­тать­ся… Ухо­дить от от­ве­та. «Я за­нят. Не ме­шай. Уй­ди». Я не раз­го­ва­ри­ваю с ду­шой сво­ей… Не знаю, как на­чать раз­го­вор…

Мо­жет, вна­ча­ле по­смот­реть, где пря­чусь? Ведь если за­кры­ли дверь Твор­цу, Он мо­жет толь­ко по­сту­чать­ся.

От­кро­ешь — хо­ро­шо. Нет — Он по­сту­чит­ся силь­нее. Но от­крыть дол­жен Я! хо­тя бы на бу­ла­воч­ную го­лов­ку… Ина­че сво­бо­ды вы­бо­ра не бу­дет.

А без неё я не че­ло­век!..

За­чем эта мысль при­шла сей­час в го­ло­ву? Для че­го мне зна­ние это?!.

…За­пер­ши­ло в гор­ле. По­шёл на кух­ню, до­стал из хо­ло­диль­ни­ка све­жее яй­цо. Уви­дел в кра­те­ре лу­щёно­го — жел­ток цве­та за­кат­но­го солн­ца в вет­ре­ную по­го­ду. Ко­лер по­лез­но­го яй­ца, сне­сён­но­го здо­ро­вой ку­ри­цей. Ди­ко­вин­ный иде­аль­ный цвет.

…Про­гло­тил… Иде­аль­ное во­шло… Я не знал, что не­льзя ка­сать­ся иде­аль­но­го… Тем бо­лее упо­треб­лять…

И я услы­шал шо­рох те­ку­щей по мо­им со­су­дам кро­ви.

Про­дол­же­ние сле­ду­ет…