Ко­ря­боч­ка

Что-что, а вот хлеб — он всег­да но­сил с со­бой. Ну­жен он ему был — и всё тут.

Ког­да на­до, ру­ка са­ма ны­ря­ла в кар­ман: от­щи­пы­ва­ла ку­со­чек, ко­то­рый дол­го по­том раз­мяг­чал­ся во рту, рас­са­сы­вал­ся от ис­кон­ной кис­лин­ки до по­та­ён­ной жи­ви­тель­ной слас­ти. При­ни­мая её, ка­за­лось, всем сво­им ес­тест­вом, Ва­лен­тий (как про­звал дед для удобст­ва, так и при­лип­ло) чувст­во­вал се­бя уве­рен­но, бодро.

Вот и опять, не на­ша­рив и хлеб­ных кро­шек, а они — су­хие, ко­лю­чие ле­том и влаж­ные, лип­кие зи­мой — вы­гре­ба­лись чуть ли не все, за­вер­нул к род­ной из­бе.
— Че­го те­бе… во­ди­цы, хле­буш­ка?.. — про­пус­тив ми­мо скрип две­ри, от­клик­ну­лась на его про­си­тель­ное «Ба-а?!." вы­гля­нув­шая из чу­лан­чи­ка пе­ред за­гнет­кой — усть­ем пе­чи — ба­буш­ка Ари­на.

Пра­виль­но рас­тол­ко­вав сму­щён­ное мол­ча­ние и про­тя­ги­вая круж­ку с во­дой, по при­выч­ке уточ­ни­ла:
— Ко­ря­боч­ку, не­бось?..

Про­во­див вну­ка, ка­кое-то вре­мя по­сто­я­ла в раз­думье, буд­то вспо­ми­ная что-то. И, улыб­нув­шись че­му-то сво­е­му, вер­ну­лась к не­из­мен­ным, не­от­лож­ным де­лам.

Хлеб в ту по­ру, сла­ва бо­гу, в де­рев­не уже не пе­ре­во­дил­ся, да­же у Лар­ки­ных, где од­на мать та­щи­ла пя­те­рых — мал ма­ла мень­ше. Бы­ва­ло, уса­див свою ора­ву пе­ред ог­ром­ной мис­кой со сва­рен­ной на во­де кар­то­фель­ной по­хлёб­кой, за­прав­лен­ной лож­кой пост­но­го мас­ла, она от­ре­за­ла ло­моть и Ва­лен­тию. Все на сло­бо­де зна­ли: этот — хлеб лю­бит. И как бы да­же по-сво­е­му ува­жа­ли его за то.

Вся­кий он пе­реп­ро­бо­вал, да толь­ко луч­ше сво­е­го — не бы­ло. И не по­то­му, что ба­буш­кин, а по­то­му — что прав­да. Вро­де и му­ка од­на и та же — ржа­ная, и печ­ки од­ни и те же — рус­ские, а по­ди ж ты… Всё так, а хлеб — раз­ный.

Вкус­нее все­го, ко­неч­но, гор­буш­ка. Осо­бен­но ког­да из неё по­вы­ко­вы­ри­ва­ешь мя­киш, оста­вив ло­доч­кой од­ну кор­ку — слад­ко-ко­рич­не­вую, лас­ко­во-глад­кую, всег­да по­че­му-то тёп­лую на ощупь. А уж если гор­буш­ка от лоп­нув­ше­го в пе­чи ка­ра­вая — та са­мая ко­ря­боч­ка!.. Тут уж — слов нет. Ко­му до­во­ди­лось едать та­кое — тот и без то­го зна­ет, а кто не про­бо­вал — то­му не объ­яс­нишь. Бес­по­лез­но.

Не­ту те­перь то­го хле­ба. И вряд ли он ког­да здесь бу­дет.

Од­но толь­ко на­до ска­зать. Хлеб тот уди­ви­тель­ным ка­ким-то об­ра­зом со­хра­нял­ся сам в се­бе, в сво­ей са­мос­ти в лю­бой со­сто­я­нии: что пря­мо из пе­чи, не успев тол­ком остыть, что чёр­ст­вый, что став су­ха­рём. Вот ведь как…

Дол­го по­том Ва­лен­тий, да­ле­ко ушед­ший от той не­заб­вен­ной по­ры, дав­но утвер­див­ший­ся в сво­ём на­сто­я­щем име­ни, пы­тал­ся раз­га­дать свою за­гад­ку: не­одо­ли­мая тя­га к «чер­ня­шеч­ке» — на всю жизнь ведь оста­лась.

Прос­той ока­за­лась раз­гад­ка. Хлеб за­ме­нил ему — так слу­ча­лось — ма­те­рин­ское мо­ло­ко: на­жё­вы­ва­ла ба­буш­ка, за­вя­зы­ва­ла в тря­пи­цу, в узе­лок — вот и сос­ка…

На хле­бе вскор­мил­ся че­ло­век. По­то­му он для не­го — и на­сущ­ный.

15 мар­та 2021 г.

Вы­сказ

Это на­стиг­ло его, ед­ва он, хлеб­нув во­ды, вер­нул­ся в по­стель. На­ка­тив­шая как бы ни­от­ку­да вол­на — лёг­кая в сво­ей тя­жес­ти и свет­лая в сво­ей глу­би­не — на­кры­ла его и, под­хва­тив, воз­нес­ла. Воз­нес­ли, и — по­нес­ла…

Осо­зна­вая всю бес­смыс­лен­ность со­про­тив­ле­ния, он по­на­ча­лу по­пы­тал­ся пусть и не от­ри­нуть её, лишь со­хра­нить не­кую ма­лую, но та­кую важ­ную часть са­мо­го се­бя. Тщет­но. Весь, без остат­ка, он уже был там, где и дол­жен тог­да быть. Да и как ина­че, если зов ду­ши и её от­зыв уже яв­ля­ли со­бой еди­ное це­лое.

Про­шив прост­ранст­во, в иное вре­мя оку­нул­ся он. И да­лёкая жизнь при­бли­зи­лась, обо­ра­чи­ва­ясь в на­сто­я­щую. Он во­шёл в неё, и она при­шла в дви­же­ние, за­зву­ча­ла, брыз­нув крас­ка­ми. Как бы са­ма со­бой стре­ми­тель­но об­ре­та­ла она при этом сло­вес­ную плоть, де­ла­лась вы­пук­лой, ося­за­емой, и в то же вре­мя — про­зрач­ной, сквоз­ной… Та­кой, что он уже мог вы­ра­зить её, ка­за­лось, в са­мом её ес­тест­ве.

На мгно­ве­ние от­пря­нув от от­крыв­ше­го­ся, он ре­шил бы­ло под­нять­ся, что­бы удер­жать, за­кре­пить и эту жизнь, и се­бя в ней. Но вдруг от­чёт­ли­во по­нял: нет, та­кое — уже ни­ку­да не уй­дёт. И, улы­ба­ясь, уснул.

Ут­ром, за один при­сест за­пи­сав всё так же яс­но зву­чав­шее в нём и вгля­дев­шись в то, что впи­тал в се­бя этот не­ве­со­мый по су­ти лис­ток бу­ма­ги, он без осо­бо­го удив­ле­ния при­знал­ся се­бе: «А ведь что-то тут есть…» И вдруг, по до­сто­инст­ву оце­нив свой пер­вый опыт в про­зе, ис­пу­гал­ся: «Это что же те­перь: про­щай­те, сти­хи?!.»

И весь день, весь день, эта пу­га­ю­щая мыс­ли не от­пус­ка­ла его. Как даль­ше без них, он — про­жив­ший ед­ва ли не все свои семь­де­сят в их сти­хии — се­бе не пред­став­лял.

А уже ночью, поч­ти в то же са­мое вре­мя, что и на­ка­ну­не, рез­ко про­снул­ся. И тут уж хо­чешь не хо­чешь — при­шлось вста­вать.

Сти­хотво­ре­ние, за­пи­сан­ное его ру­кой, на­чи­на­лось так: «Я про­шёл по зем­ле…»

Но дру­гое про­дол­жа­ло дер­жать его. При­няв про­изо­шед­шее как от­кро­ве­ние, он си­лил­ся уяс­нить се­бе: ка­ко­го всё же ро­ду, пле­ме­ни его «Ба­таль­о­ны…».