Я вы­ду­вал из ду­доч­ки ме­ло­дии, и все они по­лу­ча­лись груст­ны­ми.

Маль­чик, си­дев­ший на тра­ве, све­сил го­ло­ву и смот­рел в глу­би­ну тра­вы. Ему де­вять лет, зо­вут его Стив. Я спро­сил, что он там ви­дит. Он по­мол­чал и от­ве­тил не мне, а са­мо­му се­бе:
— Се­год­ня я на­учил­ся не пла­кать, ког­да хо­чет­ся пла­кать.
— А как ты на­учил­ся?
— Ну вот ма­ма ме­ня бьёт. Род­ные ма­мы так боль­но не бьют. Но она мне род­ная, а бьёт боль­но, как не род­ная.
— Она вы­пи­ва­ет?
— Ещё как. И тог­да она спер­ва лас­ко­вая, а по­том на­чи­на­ет бить. Я тог­да всег­да пла­чу, а се­год­ня до­га­дал­ся, что мой плач её злит, и ста­рал­ся не пла­кать, и по­лу­чи­лось. Но она хо­те­ла, что­бы я за­пла­кал, а я всё не пла­кал. Тог­да она са­ма за­пла­ка­ла и об­ня­ла ме­ня, и го­во­рит о се­бе: «Ка­кая же су­ка твоя мать…»

Стив скру­тил пу­чок тра­вы и вы­смор­кал­ся в не­го. Нос у не­го по­крас­нел. За­драл го­ло­вён­ку:
— Ты иг­ра­ешь то, что я не мо­гу рас­ска­зать сло­ва­ми. Мо­жет, ма­ма ста­нет луч­ше, если услы­шит твои пе­сен­ки без слов.
— Нет, не ста­нет она луч­ше, уж по­верь мне, я та­ким иг­рал… Та­кие добре­ют толь­ко на не­сколь­ко ми­нут, а по­том пре­вра­ща­ют­ся в злых вам­пи­ров. Лишь один че­ло­век ме­нял­ся на­дол­го: жил ког­да-то здесь, злю­ка-под­лю­ка ста­рый гор­ба­тый мель­ник, но ме­нял­ся на­дол­го. Пос­ле мо­ей ду­доч­ки он поч­ти три ме­ся­ца был добрый: зер­но и му­ку да­рил, чу­жих де­тей по го­ло­ве гла­дил. В эти три ме­ся­ца жал­ко его бы­ло, он смот­рел на де­тей и пла­кал. Го­во­ри­ли, он был над­зи­ра­те­лем в на­цист­ском ла­ге­ре смер­ти, где уби­ва­ли и де­тей, а по­том убе­жал в Аме­ри­ку.
— Я ду­маю, Майк, как лег­ко лю­ди ме­ня­ют­ся и из хо­ро­ших ста­но­вят­ся пло­хи­ми.
— Не знаю, Стив, пой­мёшь ли ме­ня. Транс­фор­ма­цию че­ло­ве­ка до­пус­тил Бог, а за­кон­чил её дья­вол. Бы­ва­ли ба­рыш­ни, обо­жав­шие му­зы­ку Ба­ха и Мо­цар­та, они ис­крен­не со­пе­ре­жи­ва­ли боль дру­гих, а по­том ста­но­ви­лись без­жа­лост­ны­ми убий­ца­ми де­тей, за­го­ня­ли их в га­зо­вые ка­ме­ры и лю­би­ли рас­смат­ри­вать аба­жу­ры из ко­жи уби­тых лю­дей. Вот та­кие жут­кие ме­та­мор­фо­зы до­пус­ка­ет Бог, а са­мое не­по­нят­ное, по­че­му Он до­пус­ка­ет дья­во­ла на­пол­нять че­ло­ве­чес­кие ду­ши та­ким не­че­ло­ве­чес­ким злом.

Стив что-то за­ме­тил за мо­ей спи­ной:
— Боль­шой Бен идёт.

Бен по­до­шёл, шар­кая по тра­ве ко­рич­не­вы­ми по­дош­ва­ми. Он и вправ­ду был боль­шой, но рых­лый, с кро­хот­ным но­си­ком на рас­плю­щен­ном, как блин, ли­це. Счи­та­ли его де­ре­вен­ским ду­рач­ком, он ни­ког­да не сме­ял­ся и раз­ные глу­пос­ти го­во­рил с серь­ёз­ным ви­дом. Вот и сей­час он со­об­щил но­вость тор­жест­вен­но и скри­пу­че гром­ко.
— У Ар­чи­баль­дов пе­тух пе­ре­стал ку­ка­ре­кать.

Го­рест­но по­ка­чал лох­ма­той го­ло­вой и вы­дох­нул:
— Хо­ро­ший пе­тух, жир­ный…

Об­тёр гряз­ным ру­ка­вом ру­ба­хи гла­за и до­ба­вил ти­хо и сму­щён­но:
— Я лю­бил слу­шать его пе­ние…

Стив вы­рвал тра­вин­ку, по­дул на неё, то­нень­ко что-то за­шеп­тал.

Я зырк­нул:
— Ты че­го, па­цан?
— На мам­ку кол­дую, чтоб се­год­ня добрая бы­ла…

Бен при­слу­шал­ся.
— А я мам­ку твою ви­дал. Она Гарт­ма­нам ко­зу про­да­ла…
— Ну всё, — об­ре­чён­но скло­нил го­ло­ву Стив, — опять на­пьёт­ся, бу­дет не­дол­го ми­лая, по­том дол­го злая…

Бен вдруг стал при­пля­сы­вать, тол­с­тые но­ги в ог­ром­ных баш­ма­ках мя­ли тра­ву, втап­ты­ва­ли жёл­тые го­лов­ки цве­тов, ка­кое-то не­при­ят­ное чав­канье шло от все­го это­го.
— Пре­кра­ти! — за­кри­чал, ры­дая, Стив, — пре­кра­ти, при­ду­рок, я так ма­ло про­жил, а мне уже жить не хо­чет­ся…

Бен за­мор­гал, уда­рил се­бя ку­ла­чи­щем по лбу, гла­за его на­пол­ни­лись ог­ром­ны­ми сле­за­ми:
— А че­го я, на­до мной сме­ют­ся, а мне не смеш­но, а у ме­ня да­же та­кой мам­ки не бы­ло… Баб­ка Эли­за го­во­рит, что ме­ня под­ки­ну­ли.

И Бен за­лил­ся го­рю­чи­ми сле­за­ми, они тек­ли по его блин­но­му ли­цу дву­мя по­то­ка­ми и бес­шум­но па­да­ли в тра­ву. Во­ло­сы его как змеи ме­та­лись по воз­ду­ху, он хрип­ло ды­шал: ви­ди­мо, в тра­ву па­да­ли не все слёзы, и те, что оста­ва­лись, буль­ка­ли в нём.

Тог­да я взял ду­доч­ку и стал иг­рать этим сле­зам, сто­нам и кри­кам. И слы­шу, оба они за­молк­ли, и с ни­ми за­молк мир, а из ду­доч­ки вы­дул­ся сноп си­не­го цве­та, и иг­рать она ста­ла са­ма, по­то­му что я то­же за­пла­кал.

А с не­ба вдруг по­лил­ся до­ждь, и его кап­ли ка­за­лись со­лё­ны­ми.

И Стив под­нял­ся с зем­ли, кро­шеч­ный та­кой, и за­кри­чал:
— Это мир пла­чет с на­ми!..