Бы­ло хо­лод­но. Пред­рас­свет­ное ут­ро. Мне пло­хо вид­но. Хо­тя плац как на ла­до­ни. Вон там — эша­фот. Ка­ре­ты, уже пу­с­тые. И те­ле­га, по­кры­тая ро­го­жей… Гро­бы?! И вдруг про­ни­за­ло ощу­ще­ние бли­зос­ти. Как буд­то я сре­ди них и слы­шу, как скри­пит снег. Вот при­вя­зы­ва­ют тро­их к стол­бам. Как я ока­зал­ся ря­дом с ним? По­че­му он не ви­дит ме­ня и по­че­му го­во­рит по-фран­цуз­ски?! Я не знаю фран­цуз­ский! А… это не мне. Это то­му, кра­сав­цу…
— Nous serons avec le Christ. Мы бу­дем вмес­те с Хрис­том.

А тот в от­вет с мрач­ной усмеш­кой:
— Un peu de poussiere. Гор­стью пра­ха, — дёр­нул чувст­вен­ны­ми гу­ба­ми.

Вдруг — лу­чи сквозь про­рвав­ши­е­ся об­ла­ка. Уда­ри­лись о ку­пол Се­мёнов­ской церк­ви и за­ли­ли плац яр­ким све­том. Смот­реть не­воз­мож­но.

Стол­бы. Эша­фот. Гряз­ный снег. За­на­вес по­шёл.

* *
Я рас­ска­жу эту ис­то­рию. Она часть мо­ей жиз­ни, ко­то­рая, как мне ка­жет­ся, име­ет от­но­ше­ние ко всем жи­ву­щим ря­дом с ним. И пос­ле не­го. Жи­вым и мёрт­вым.

* *
По­след­ние гос­ти скры­лись в лиф­те. Фо­тий за­крыл дверь и по­шёл ос­мат­ри­вать раз­ру­ше­ния пос­ле ве­че­рин­ки. В гос­ти­ной на стол смот­реть страш­но­ва­то, да и в кух­не кар­ти­на не луч­ше… Да­же в ком­на­те, ку­да гос­тям вход был мяг­ко за­пре­щён, воз­ле ком­пью­те­ра сто­я­ла поч­ти при­кон­чен­ная бу­тыл­ка крас­но­го, ря­дом — два бо­ка­ла, на блюд­це — кос­точ­ки от гра­на­та. Комп, сла­ва Б-гу, вы­клю­чен. Фо­тий за­брал бу­тыл­ку, по­шёл в гос­ти­ную, взгля­нул на стол, без­на­дёж­но мах­нул ру­кой, опус­тил­ся в крес­ло, вы­дер­нул из-под се­бя пульт и стал пе­ре­клю­чать ка­на­лы, по­пи­вая из гор­лыш­ка. Не­ожи­дан­ный шум лью­щей­ся во­ды не впи­сал­ся в трес­ку­чее уве­ще­ва­ние рек­ла­мы.

Фо­тий ос­то­рож­но по­до­шёл к две­ри в ван­ную, мед­лен­но от­крыл.

В ван­не сто­ял го­лый муж­чи­на, на не­го ли­лась во­да из ду­ша. Одеж­да ва­ля­лась на по­лу.

Фо­тий про­чис­тил гор­ло.
— Те­бя кто за­был?

Тот про­тёр ли­цо ла­до­ня­ми, вы­клю­чил душ, сел на бор­тик, гром­ко и не­ис­то­во за­го­во­рил:
— Не­на­ви­жу, будь ты про­клят! Ты до­вёл ме­ня до та­ко­го. Я дав­но за то­бой хо­жу. Тварь дро­жа­щая… Или пра­во имею. Ра­бо­ту бро­сил. Бре­юсь кое-как. И ем без вся­ко­го ап­пе­ти­та. Бес­си­лен я пе­ред злом ми­ро­вым. Оно тор­жест­ву­ет. Зна­чит, на­до убить.

Фо­тий ста­рал­ся не ше­ве­лить­ся. Как буд­то пе­ред ним злая со­ба­ка…
— Толь­ко не ста­ру­ху бес­по­лез­ную, как ты учил, а те­бя… Ко­то­рый идеи втю­хи­ва­ет та­ким, как я… Ве­ря­щим… Сам го­во­рил, что ты — ге­ний — Фёдор До­сто­ев­ский. Го­во­рил?! А я те­бе по­ве­рил…

Фо­тий вздох­нул об­лег­чён­но: «Ах, вот в чём де­ло-то…» Вслух ска­зал спо­кой­но:
— Ты об этом. Да шу­тил я тог­да, на пик­ни­ке. А ты за­пом­нил… Я те­бя не пом­ню. Ты всё-та­ки кто?

Тот вы­тер мок­рые гу­бы, гла­за бе­га­ли.

«Опа­сен».
— Не важ­но это. Дав­но… Убить те­бя дол­жен. Что­бы зло пре­сечь. Страш­но толь­ко. Вна­ча­ле ду­мал бу­тыл­кой, и что­бы все ви­де­ли. Но ис­пу­гал­ся. Не смог. Сме­ял­ся ты, в гла­за ко­му-то смот­рел… не пом­ню. Я в ван­ную убе­жал. Во­да хо­лод­ная, го­ло­ва го­ря­чая… в зер­ка­ло гля­нул: дер­жит за гор­ло идея про­кля­тая. В душ, в душ.

Не по­мог­ло… И те­бе ни­че­го, ни­че­го, ни­че­го не по­мо­жет. По­то­му что я знаю о те­бе всё… Un peu de poussiere.

И схва­тил с мра­мор­но­го сто­ли­ка то­по­рик для раз­дел­ки мя­са.
«В кух­ню! Там ключ в две­ри и те­ле­фон».

Фо­тий мет­нул­ся в ко­ри­дор.

Сза­ди по­слы­шал­ся вздох и хлюп под бо­сы­ми но­га­ми. Удар при­шёл­ся в са­мое те­мя. Тот упёр­ся в сте­ну, за­дер­жал ды­ха­ние, удер­жи­ва­ясь от об­мо­ро­ка. По­том, ста­ра­ясь не всту­пить в крас­ную лу­жу, на цы­поч­ках вер­нул­ся в ван­ную. Опус­тил­ся на ко­ле­ни пе­ред уни­та­зом, упёр ру­ки в пол. Рва­ло не­дол­го. Ку­ла­ки сжа­лись. По­чувст­во­вал в пра­вой то­по­рик. Усмех­нул­ся, пе­ре­ка­тил­ся в ван­ну, вклю­чил во­ду и то­по­ри­ком взре­зал се­бе ве­ны на ру­ках и ни­же ко­лен.

* *
Про­шло по­лго­да. Мерз­кий мел­кий ко­лю­чий до­ждь сы­пал­ся на две оди­но­кие фи­гу­ры у не­ка­зис­то­го па­мят­ни­ка на мо­ги­ле на краю Вла­ди­мир­ско­го клад­би­ща. На па­мят­ни­ке — фо­то­гра­фия пар­ня из ду­ша. Под ней над­пись: «Здесь ле­жит раб Бо­жий».
— Он так на­пи­сал в за­пис­ке, ко­то­рую на­шли у не­го до­ма.

Мок­рые гу­бы на кра­си­вом ли­це мо­ло­дой жен­щи­ны поч­ти не ше­вельну­лись.
— Я знаю, — рав­но­душ­но от­ве­тил Фо­тий. — Я мно­го раз слы­шал это от те­бя.
— Я лю­би­ла его. И хо­те­ла, что­бы он узнал те­бя по­бли­же. Я ста­ра­лась свес­ти вас.
— Све­ла. И как ви­дишь, на­ши встре­чи про­дол­жа­ют­ся. Хо­тя я вы­жил, а он — нет. Я не рев­ную его к те­бе. Он — гнус­ный, отвра­ти­тель­ный… прос­ти ме­ня, Б-же! О по­кой­ни­ках не­льзя… На­стя!
— Я не На­стя. Не на­зы­вай ме­ня так! И во­об­ще, здесь не мес­то. Пой­дём, успо­кой­ся.

Они мед­лен­но по­шли по ед­ва за­мет­ной тро­пин­ке прочь от мо­ги­лы. Он бес­пре­рыв­но бор­мо­тал, под­дер­жи­ва­е­мый спут­ни­цей, ко­то­рая пы­та­лась при­крыть их обо­их зон­том. Зонт Фо­тия остал­ся за­бы­тым на огра­де. Она толь­ко один раз огля­ну­лась. И не вер­ну­лась за не­мым зна­ком их по­се­ще­ния.
— Это же всё — не пус­тя­ки, вер­но ведь, На­стя? Я всё по­ни­маю. Я, мо­жет быть, ско­ро умру во сне. Вот и вче­ра, преж­де чем встре­тить­ся с то­бой, я ду­мал, что ны­неш­нею ночью не­пре­мен­но умру во сне. Не вдруг… А по­то­му что так по­чу­ди­лось. Но без те­бя я жить не мо­гу. И по­это­му про­снул­ся. Знал, ещё во сне знал, что те­бя уви­жу. И ещё знаю…

Взгляд Фо­тия за­стыл, устрем­лён­ный на зонт, за­дёр­га­лась пра­вая ще­ка.
— Что ты, Со­ня, жи­вёшь в этой гря­зи, ко­то­рую так не­на­ви­дишь, и в то же вре­мя зна­ешь са­ма, толь­ко сто­ит гла­за рас­крыть, что ни­ко­му ты этим не по­мо­жешь и ни­ко­го ни от че­го не спа­сёшь!

Фо­тий от­ча­ян­но мах­нул ру­кой в сто­ро­ну остав­лен­ной мо­ги­лы, вце­пил­ся в пле­чи жен­щи­ны, без­удер­ж­но дро­жа и как-то ди­ко вы­плёс­ки­вая сло­ва. Она бес­силь­но дёр­га­лась в его ру­ках. По­рван­ный зонт вце­пил­ся в куст не­по­да­лёку.

Она ис­пу­ган­но вскрик­ну­ла:
— Что ты, что ты это?

Ко­рот­ко вздох­ну­ла:
— Хо­чешь, по­едем к те­бе?

И они по­шли быст­ро.

…Фо­тий и его спут­ни­ца за­шли в квар­ти­ру.

Фо­тий бес­силь­но при­сло­нил­ся к ве­шал­ке. Она сня­ла с не­го шля­пу, плащ. Сня­ла свой, сбро­си­ла туф­ли, ше­вельну­ла паль­ца­ми в чёр­ных чул­ках. Он не от­ры­вал взгляд от вы­со­ко­го изящ­но­го подъ­ёма. По­пы­тал­ся с тру­дом отвер­нуть­ся. Вдруг бро­сил­ся к ней, за­драл юб­ку и овла­дел ею у зер­ка­ла, при­го­ва­ри­вая в такт дви­же­ни­ям:
— Друг вер­ный, По­линь­ка… Ро­ко­вая ис­ку­си­тель­ни­ца… Друг вер­ный По­линь­ка…

Пос­ле от­пус­тил и по­шёл в спаль­ню. На зер­ка­ле оста­лись сле­ды от по­ма­ды.

В спаль­не Фо­тий рух­нул на кро­вать и за­крыл гла­за. На лоб опус­ти­лась жен­ская ла­донь.

Он не­ожи­дан­но жа­лоб­но про­го­во­рил:
— Зна­ешь, ме­ня пре­сле­ду­ет один и тот же сон. И как мне жаль те­бя.
— Ты го­во­рил. Что ты умрёшь во сне…
— Нет, не то. Буд­то стою я на мос­ту и во­круг всё лю­ди, лю­ди… Ка­кие-то ти­ту­ляр­ные со­вет­ни­ки. И до­ждь, будь он про­клят! И кто-то уез­жа­ет в ка­ре­те… та, ко­то­рая… ма­точ­ка моя, ан­гель­чик… А я — на мос­ту и не мо­гу по­ме­шать… И до­ждь идёт, а ей ехать не­льзя: она сла­бень­кая.
— «Прос­ту­ди­тесь», — кри­чу ей. Но до­ждь шу­мит. И она, бед­нень­кая, не слы­шит…

Бьют где-то ча­сы, и Фо­тий от­кры­ва­ет гла­за. По­смот­рел на спя­щую ря­дом жен­щи­ну, окон­ча­тель­но сбро­сил сон. По­це­ло­вал её ку­да-то в ухо:
— Спи, Аня.

* *
Фо­тий во всё ещё при­лич­ной ши­не­ли ехал на из­воз­чи­ке в ре­дак­цию «Санкт-Пе­тер­бург­ских ве­до­мос­тей».

В ка­би­не­те глав­ный ре­дак­тор Ам­плий Ни­ко­ла­е­вич Оч­кин пе­ре­кла­ды­вал ли­с­ты статьи, про­бе­гая их на­ис­кось взгля­дом. Фо­тий не­тер­пе­ли­во пе­ре­сту­пал с но­ги на но­гу, пы­та­ясь по­нять, на­сколь­ко по­нра­ви­лось на­пи­сан­ное им про­ш­лой ночью. В том, что по­нра­вит­ся, Фо­тий не со­мне­вал­ся. Во­прос мо­жет быть толь­ко в том, на­сколь­ко. А там, гля­дишь, и до­бав­ка к жа­ло­ванью…
— Что по­зво­ля­е­те се­бе, су­дарь?!

Рез­кий окрик Оч­ки­на обо­рвал грёзы.
— Что­бы статья о Фил­де, Джо­не Фил­де, бы­ла го­то­ва к ут­ру. И впредь не из­воль­те так шу­тить.

Он швыр­нул ли­с­ты в Фо­тия.

В ко­ри­до­ре Фо­тий про­чёл пер­вый по­пав­ший­ся.

«Ма­точ­ка, Ва­рень­ка, го­луб­чик мой, бес­цен­ная моя! Вас уво­зят, вы еде­те! Да луч­ше бы серд­це они из гру­ди мо­ей вы­рва­ли, чем вас у ме­ня!..»
— Г-спо­ди! Что это?! — с ужа­сом про­шеп­тал Фо­тий.

«…Как же вы это! Вот вы пла­че­те, и вы еде­те?! Я от вас пись­ме­цо сей­час по­лу­чил, всё сле­за­ми за­ка­пан­ное. Ста­ло быть, вам не хо­чет­ся ехать, ста­ло быть, вас на­силь­но уво­зят, ста­ло быть, вы ме­ня лю­би­те!»
— С ума тро­нуть­ся! Ка­жет­ся, это по­след­ний лист… Так. Ага!

«Ведь вот я те­перь и не знаю, что это я пи­шу, ни­как не знаю, ни­че­го не знаю, и не пе­ре­чи­ты­ваю, и сло­гу не вы­прав­ляю, а пи­шу толь­ко бы пи­сать, толь­ко бы вам на­пи­сать по­боль­ше… Го­луб­чик мой, род­ная моя, ма­точ­ка вы моя!»

И тут в моз­гу ис­кор­кой: «Пи­са­но мною два го­да то­му».

На ват­ных но­гах Фо­тий вы­шел из ре­дак­ции. Взгляд оста­но­вил­ся на те­ат­раль­ной тум­бе у края тро­туа­ра. Он шаг­нул по­бли­же и про­чи­тал на­пи­сан­ное на афи­ше.

Зал Дво­рян­ско­го со­бра­ния

Ком­по­зи­тор и пи­а­нист

Фёдор До­сто­ев­ский

Фор­те­пи­ан­ный ве­чер

В про­грам­ме — ав­тор­ское ис­пол­не­ние
собст­вен­ных про­из­ве­де­ний ком­по­зи­то­ра…

Даль­ше Фо­тий чи­тать не стал. Он при­сло­нил­ся к тум­бе и по­пы­тал­ся прий­ти в се­бя. Оч­кин, статья, ком­по­зи­тор До­сто­ев­ский… И ту­ман в воз­ду­хе ка­кой-то зло­вон­ный.

«Вы­пить бы вод­ки сей­час шка­лик. И сра­зу ум по­креп­ча­ет».

И уже ра­дост­ней смот­рел Фо­тий на про­хо­жих и, хоть не лю­бил рас­пи­воч­ных, ли­хо на­пра­вил­ся к бли­жай­шей.

…В по­ме­ще­нии дур­но пах­ло чем-то кис­лым. Бы­ло душ­но. Фо­тий сел в тём­ный угол, спро­сил шка­лик и чёр­ные су­ха­ри. С жад­ностью вы­пил, втя­нул за­пах су­ха­ря, от­ку­сил ку­со­чек и по­чувст­во­вал, что по­лег­ча­ло. Ему вдруг за­хо­те­лось по­го­во­рить. Взгляд на­щу­пал ка­ко­го-то стран­но­го че­ло­веч­ка. Он си­дел чуть по­одаль и при­сталь­но на­блю­дал за Фо­ти­ем. За­ме­тив, что на не­го смот­рят, взял свой по­лу­штоф, стоп­ку и при­бли­зил­ся к сто­лу Фо­тия.

Ли­цо у не­го та­кое ма­лень­кое, ви­соч­ки вскло­ко­че­ны, вмес­то хо­хол­ка тор­ча­ла вверх толь­ко од­на то­нень­кая пряд­ка во­ло­си­ков. «Скоп­чес­кое в нём есть что-то», — с отвра­ще­ни­ем по­ду­мал Фо­тий. Тем не ме­нее дру­же­люб­но по­вёл ру­кой на про­си­тель­ный взгляд при­сесть.
— Не стес­ню?

И как-то дерз­ко на Фо­тия по­смот­рел, над­мен­но так. А ле­вый, чуть при­щу­рен­ный, гла­зик его ми­гал и усме­хал­ся. Это по­че­му-то на­дол­го за­пом­ни­лось Фо­тию.

По­до­шед­ший при­сел на лав­ку и про­из­нёс стро­го:
— Обо­им нам, ум­ным лю­дям, пе­ре­го­во­рить есть че­го.

Фо­тий дёр­нул­ся:
— Я вас не знаю…
— Это ни­че­го-с. Узна­е­те, ко­ли охо­та… Всё ведь ду­ше ва­шей лю­бо­пыт­но. Вот и сю­да сни­зо­шли-с. По­гля­деть, как на­род стра­да­ет, по­след­ний гро­шик-с от­да­ёт жид­кам по­га­ным. Или ещё по ка­кой при­чи­не-с?
— Впол­не при­лич­ный сюр­тук на вас. Не очень со стра­да­ни­ем вя­жет­ся.
— А на одёжу не смот­ри­те. И на то, что я здесь, сре­ди гря­зи, вод­ку пью. Так све­лось. Не от ме­ня за­ви­сит. Толь­ко это вам луч­ше знать. Ведь пи­ши­те-с?

Тут он по­блед­нел, при­бли­зил ли­цо:
— И при­пад­ки у ме­ня. А у вас нет? Всё ча­ще. Ода­ри­ли свя­щен­ной бо­лезнью.
— С че­го у вас при­пад­ки?
— Да че­рез вас же. Смер­дя­ков я, Па­вел Фёдо­ро­вич.

Фо­тий вско­чил из-за сто­ла и, опро­ки­нув лав­ку, бро­сил­ся к вы­хо­ду.
— На­пил­ся, ба­рин, — крик­нул кто-то.
— Я ко­шек очень лю­бил ве­шать в дет­ст­ве, не за­будь­те-с про это.

Во­круг за­сме­я­лись.

* *
Я рас­ска­зы­ваю эту ис­то­рию впер­вые. Ещё ни­кто не слы­шал её от ме­ня. По-мо­е­му, в ней мно­го му­зы­ки. Воз­мож­но, это Бет­хо­вен. Я слы­шу её. Ну да… Ко­неч­но… Со­на­та 31, часть третья. Фу­га, ари­о­зо.

«…Спа­се­ние лю­дей от жут­ко­го оди­но­чест­ва — не в со­при­част­нос­ти че­ло­ве­чес­ким со­об­щест­вам. По­то­му что лю­бое уме­ние тво­рить — глу­бо­ко лич­ное ка­чест­во. Добро и лю­бовь тол­пой не со­тво­ришь».

* *
До­мой, до­мой, к Ане. Там най­дёт­ся успо­ко­е­ние от без­ум­ств по­след­них ча­сов. Фо­тий вы­ско­чил из про­лёт­ки, взле­тел по лест­ни­це к се­бе, на чет­вёр­тый этаж.

В ка­би­не­те дол­го хо­дил из уг­ла в угол, са­дил­ся в крес­ло у сто­ла, вска­ки­вал и сно­ва хо­дил. По­том по­про­сил чаю. Аня при­нес­ла ста­кан в под­ста­кан­ни­ке и роб­ко спро­си­ла, чем он обес­по­ко­ен. Фо­тий как мож­но рав­но­душ­ней спро­сил:
— Ска­жи, Аня, те­бе из­вест­на фа­ми­лия До­сто­ев­ский?
— Ко­неч­но, ми­лый, — в го­ло­се же­ны по­яви­лись на­смеш­ли­вые нот­ки. — Ну, сла­ва Б-гу! А то я, греш­ным де­лом, по­ду­ма­ла, что ка­кие-то не­при­ят­нос­ти у…
— Зна­ешь До­сто­ев­ско­го?! — вскри­чал Фо­тий, — Ох, прос­ти, род­ная… Это я от взвол­но­ван­нос­ти.
— А кто же его не зна­ет? Ты удив­ля­ешь ме­ня. И это луч­ший жур­на­лист «Санкт-Пе­тер­бург­ских ве­до­мос­тей»! Те­бе по­ру­ча­ют пи­сать обо всех вы­да­ю­щих­ся со­бы­ти­ях, тво­ей оцен­ки ждут чи­та­те­ли, ты…
— Кто та­кой До­сто­ев­ский? Ска­жешь ты, на­ко­нец?!
— Из­воль. Фёдор Ми­хай­ло­вич До­сто­ев­ский — про­слав­лен­ный пи­а­нист-вир­ту­оз. Это из­вест­но каж­до­му при­лич­но­му че­ло­ве­ку.
— Пи­а­нист?!
— Да-да. Ведь не пи­са­тель же! Если те­бе по­ру­чи­ли пи­сать о Фил­де, в де­ся­ти­лет­нюю го­дов­щи­ну его смер­ти, мог бы и оку­нуть­ся в му­зы­каль­ный мир.

Жар хлы­нул к моз­гу, за­дре­без­жа­ли ко­ло­коль­цы, сти­хая, пре­тво­ри­лись в кла­ве­син­ные сто­ны и… свет не­стер­пи­мый бе­ло-жем­чуж­ный рас­тво­рил Аню, ком­на­ту, ру­ки, но­ги, те­ло. Упал, го­ло­ва — в сто­ро­ну.

А…а…а!.. Ра­дость… Нет… Не то… Не то… Не­пе­ре­но­си­мо… Не вздох­нуть… И со­зда­лось, про­из­ве­лось… И уви­дел Все­силь­ный, что это хо­ро­шо. На­ста­ло выс­шее ис­пы­та­ние для ду­ши. Се­кун­ды со­тка­лись в веч­ность. За них мож­но от­дать всю жизнь. Толь­ко бы вы­дер­жать… Не­воз­му­ти­мое счастье, по­то­му что Г-сподь смот­рел на Фо­тия. И блед­не­ло ли­цо под взгля­дом Его. Ис­ка­жа­лось, му­че­ни­чес­ки дёр­га­ясь гри­ма­сой ис­ступ­лён­но­го ор­газ­ма, по­хо­же­го на аго­нию смер­ти. Си­не­ло, чер­нея… Во­пль ли­ку­ю­щий разо­рвал све­то­вой по­ток, и тьма по­гло­ти­ла со­зна­ние су­до­рож­но кор­ча­ще­го­ся на по­лу че­ло­ве­ка.

* *
Лю­ди вле­кут­ся по све­ту, сме­ня­ют го­ро­да. А кто-то бро­дит сре­ди ми­ров пер­со­на­жей, ме­ня­ет ге­ро­ев в по­ис­ке ис­ти­ны для се­бя.

Се­рый осен­ний день, мут­ный и гряз­ный, так сер­ди­то и с та­кою кис­лой гри­ма­сою за­гля­нул сквозь тус­клое ок­но, что ти­ту­ляр­ный со­вет­ник Яков Пет­ро­вич Го­ляд­кин оч­нул­ся, зев­нул и мог не со­мне­вать­ся, что про­снул­ся со­вер­шен­но. Ему пред­сто­я­ло что-то сде­лать се­год­ня и по­го­дя… Это чувст­во­вал и по­то­му под­бе­жал к зер­ка­лу, что­бы уве­рен­но ощу­тить, что го­тов по­пасть в идею. Хо­тя от­ра­зив­ша­я­ся в зер­ка­ле за­спан­ная, под­сле­по­ва­тая и до­воль­но опро­ти­вев­шая фи­гу­ра бы­ла имен­но та­ко­го не­зна­чи­тель­но­го свойст­ва, что с пер­во­го взгля­да не оста­нав­ли­ва­ла на се­бе ре­ши­тель­но ни­чье­го ис­клю­чи­тель­но­го вни­ма­ния, но, по-ви­ди­мо­му, об­ла­да­тель её остал­ся со­вер­шен­но до­во­лен всем тем, что уви­дел в зер­ка­ле.
— Вот бы шту­ка бы­ла, — ска­зал гос­по­дин Го­ляд­кин впол­го­ло­са, — вот бы шту­ка бы­ла, если б я се­год­ня ман­ки­ро­вал в чём-ни­будь, если б вы­шло, на­при­мер, что-ни­будь не так, — пры­щик там ка­кой-ни­будь вско­чил по­сто­рон­ний или про­изо­шла бы дру­гая ка­кая-ни­будь не­при­ят­ность, впро­чем, по­ка­мест не­дур­но, по­ка­мест всё идёт хо­ро­шо.

И до­воль­но в зер­ка­ло гля­нул. Бла­го­склон­но хо­хот­нул и за­жму­рил­ся.

…За­ска­кал ша­рик. За­пры­га­ли об­ра­зы. Вот оно, мес­то вож­де­ле­ния: ша­ри­ком по­пасть в нуж­ное мес­то. Ах! Же­лан­ный вы­иг­рыш тог­да! И всё, что пос­ле не­го: не­за­ви­си­мость, бо­га­тая жизнь. Всё, всё… Кра­со­та… И смысл су­щест­во­ва­ния сво­е­го. Или ми­мо… ми­мо. Тог­да всё не так, всё ина­че… Опять пус­то­та, ко­то­рую не за­пол­нить, и сно­ва — Го­ляд­кин.

Ско­рее на ули­цу. Из душ­ной квар­тир­ки. Ту­да, где на­сто­я­щая жизнь. Са­мая на­сто­я­щая. А там — хоть гряз­ный ве­тер в ли­цо. Но по­че­му-то он по­чувст­во­вал в се­бе что-то эта­кое. Нет, не что-то, — а ко­го-то та­ко­го… ка­ко­го-то. Пол­но­го на­дежд ра­дуж­ных. И за­хо­те­лось рас­пах­нуть ши­нель. И рас­пах­нул! И виц­мун­дир но­вёхонь­кий то­же… Тут страх обез­д­ви­жил паль­цы, что рас­стёги­ва­ли пу­го­ви­цы. Не хо­лод, а ужас за­стыл сус­та­вы. При­выч­ное дви­же­ние ста­ло не­мыс­ли­мым. Зна­ко­мые очер­та­ния зда­ний вдруг уви­де­лись со­всем дру­ги­ми. Па­мять цеп­ля­лась за преж­нее, но за­во­лок­ло со­зна­ние, ис­чез­ла прош­лая кар­тин­ка, и с лю­бо­пыт­ст­вом он вгля­ды­вал­ся в эту, но­вую… А мо­жет, и не но­вую, на­обо­рот, очень ста­рую, за­бы­тую не­за­слу­жен­но.

Не­ожи­дан­но по­явил­ся звук, фи­о­ле­то­вый и лип­кий. Коль­цом, как стро­гим ошей­ни­ком, сжал гор­ло. Ды­шать вна­ча­ле, в пер­вые мгно­ве­ния, толь­ко в пер­вые мгно­ве­ния, труд­но и на­пря­жён­но. Воз­дух во­внутрь не про­хо­дит, и сра­зу — пол­ный рот слю­ны. Плю­нул ярост­но, злоб­но, под но­ги и за­ме­тил сле­ды кро­ви на ма­ниш­ке с брон­зо­вы­ми пу­гов­ка­ми. Ран­ки вы­луп­ли­ва­ют­ся на шее чуть вы­ше пёст­ро­го шёл­ко­во­го гал­сту­ка… Ошей­ник-то стро­гий…

Но это всё — ни­че­го-с… Глав­ное, дум­ку свою иметь. Вот Кла­ра Ол­суфь­ев­на — та­кая кра­са­ви­ца, так чувст­ви­тель­но ро­ман­сы по­ёт, так тан­цу­ет. И се­год­ня, в день её бла­го­сло­вен­но­го рож­де­ния, на­ме­рен он объ­яс­нить­ся с пред­ме­том люб­ви и пред­ло­же­ние сде­лать. Тог­да уж и бла­го­де­тель Ол­су­фий Ива­но­вич вся­кое ува­же­ние вы­ска­жет из­бран­ни­ку до­че­ри. Так по­ка­за­лось вдруг сто­я­ще­му не­взгляд­но в мут­ном осен­нем дне го­ро­да.

* *
Мно­го поз­же по­явит­ся тер­мин — ме­га­ло­ма­ния.

Встре­во­жен­ность о важ­нос­ти се­бя са­мо­го: а всем ли о зна­чи­тель­нос­ти его из­вест­но? Рас­стройст­во пси­хи­ки. Я узнал у пси­хи­а­тров. Бо­лезнь вы­ра­жа­ет­ся в пре­дель­ной сте­пе­ни пе­ре­оцен­ки собст­вен­ной ве­со­мос­ти, со­став­ная часть па­ра­нойи. Толь­ко о не­ду­ге ге­рой не по­до­зре­ва­ет. По­это­му не пред­чувст­ву­ет и не пред­по­ла­га­ет, что ждёт его ка­зён­ный квар­тир, с дро­ва­ми, с лихт и с при­слу­гой.

* *
— Ан-н-н… Я-а-а-а! Аня!

Гла­за не от­кры­ва­ют­ся, гу­бы ог­ром­ные… Вон она. Си­дит на ди­ва­не, но­ги под­жа­ла, шаль за­ку­ше­на…
— Ну, ни­че­го, род­ная. Что это бы­ло?! Пер­вый раз та­кое, но, чувст­вую, на­ча­ло че­го-то. Груст­но мне и… Уны­ло… Аня!

Фо­тий ки­нул­ся к ди­ва­ну, про­тя­нул ру­ку к щи­ко­лот­ке. Она рез­ко от­дёр­ну­ла но­гу и с отвра­ще­ни­ем про­из­нес­ла:
— Ка­тор­ж­ник! Бес­чест­ный, без­дар­ный ка­тор­ж­ник!
— Аня! Аня! Что ты го­во­ришь, Аня?! На­до со­раз­ме­рять, уметь со­раз­ме­рять… По­ни­ма­ешь? Веч­ное и пре­хо­дя­щее.

Со­мкнул ве­ки силь­но: «Б-же! Что не­су, о чём я?!" Сквозь за­кры­тые гла­за, ти­хо:
— Аня…

Услы­шал: вот она от­полз­ла в угол ди­ва­на. С тру­дом рас­крыл гла­за. Гу­бы же­ны ше­ве­ли­лись, как змеи. Опас­ные…
— Аня! А он уме­ет со­раз­ме­рять? Есть у не­го спо­соб­ность та­кая? Двойст­вен­ность собст­вен­ную при­нять мо­жет? И не разо­рвать­ся…

Фо­тий вско­чил на но­ги, бро­сил­ся к сто­лу. Раз­бро­сал ли­с­ты бу­ма­ги, смах­нул чер­ниль­ни­цу. За­лил­ся ти­хим сме­хом и, хлоп­нув дверью, жест­ко вре­зал­ся в ули­цу. А там — хо­лод в под­мыш­ки. Ру­кой про­вёл — зна­ко­мые пу­го­ви­цы виц­мун­ди­ра рас­пах­ну­то­го.

Бе­гом, бе­гом вдоль Фон­тан­ки, че­рез Анич­ков мост. До­ждь, грязь под но­га­ми: чавк, чавк, Не­вский, хлоп, а вот — по­во­рот на Ли­тей­ную, и ли­цом — в чью-то ши­нель.
— Прос­ти­те, Хрис­та ра­ди…

Бор­мо­тал и ещё что-то, по­том не вспом­нил, как ни на­пря­гал­ся: сквозь пе­ле­ну, за­ве­су хля­бис­тую ухо­дил не­зна­ко­мец не­спеш­ным ша­гом. У Яко­ва Пет­ро­ви­ча от­че­го-то в гор­ле пе­ре­сох­ло.

Кру­тит­ся, ска­чет ша­рик. По­тру­сил ско­ро Яков Пет­ро­вич, пол­ча­са при­мер­но. Вот и Из­май­лов­ский мост, двор зна­ко­мый и дом стат­ско­го со­вет­ни­ка Бе­рен­де­е­ва.

Кро­ме трёх за­ве­шан­ных крас­ны­ми гар­ди­на­ми окон, дру­гие — все тём­ные.

«На­до толь­ко не­мно­го по­до­ждать. Кла­ра Ол­суфь­ев­на обя­за­тель­но вый­дет. Ведь в пись­ме так и ска­за­но: жди­те, не­пре­мен­но, жди­те. А там, ве­зи­те, ку­да хо­ти­те. Г-спо­ди Б-же! На чём уво­зить-то бу­ду?!»

Яков Пет­ро­вич прыг­нул за во­ро­та, до­бе­жал до уг­ла, схва­тил из­воз­чи­ка с бо­ро­дой ры­жей и куд­ла­той, сго­во­рил­ся за шесть руб­лей се­реб­ром, чтоб был в рас­по­ря­же­нии, сколь ска­жет, и опять — во двор, ждать с вож­де­ле­ни­ем под мир­ной сенью ку­чи дров.

…Ти­хо-то как. Сколь­ко вре­ме­ни про­шло, не­ве­до­мо. Со­всем стем­не­ло. Вдруг где-то над го­ло­вой — куд­ла­тая ры­жая бо­ро­да.
— Ехать бу­дем, ба­рин?
— Да-да, ми­лый. Ещё не­мно­го тут… По­до­ждать на­до. Я од­но­го че­ло­ве­ка жду.

Ушёл.

«Че­го нуж­но бы­ло? Ведь до­го­во­ри­лись… Эк ведь на­род ка­кой».

Вдруг как пру­жи­ну кто-то спус­тил в Яко­ве Пет­ро­ви­че, сдёр­нул­ся с ме­с­та и пря­ми­ком в дом к Кла­ре Ол­суфь­ев­не. Не при­пом­нил по­том ни­ког­да, как в за­ле яр­ко осве­щён­ной очу­тил­ся.

«Г-спо­ди! Сколь­ко их всех… Впол­не та­кие со­лид­ные лю­ди, со звёз­да­ми и все, все на не­го вни­ма­ние об­ра­ти­ли, смот­рят, и не су­ро­во или, на­обо­рот, как бы не за­ме­чая, а вот, кхе-кхе, со зна­че­ни­ем, да. Вро­де ска­зать че­го хо­тят или, по­ми­луй Б-г, услы­шать».

А Кла­ра Ол­суфь­ев­на у крес­ла ба­тюш­ки сто­ит, бла­го­де­те­ля Яко­ва Пет­ро­ви­ча, Ол­су­фия Ива­но­ви­ча. Блед­ная, том­ная, груст­ная, впро­чем, пыш­но убран­ная. Осо­бен­но бро­си­лись гос­по­ди­ну Го­ляд­ки­ну ма­лень­кие бе­лень­кие цве­точ­ки в её чёр­ных во­ло­сах, что со­став­ля­ло пре­вос­ход­ный эф­фект.

Тут, не об­ра­щая вни­ма­ния на пру­жин­ку, что внут­ри не­го дёр­га­лась не­за­ви­си­мо, Яков Пет­ро­вич гла­за ре­ши­тель­но со­щу­рил и пря­мо к кра­са­ви­це и шаг­нул. На ша­жок, не боль­ше. И как буд­то до­рож­ка к ней свет­лая про­лег­ла, че­го быть не мо­жет в яр­ко осве­щён­ной за­ле. Но бы­ла, бы­ла, по­том за­вер­ну­ла и сквозь рас­кры­тую дверь — в бу­фет­ную, ми­мо зна­ко­мо­го шка­фа в при­хо­жей и — на ули­цу. По этой до­рож­ке бе­жал чуть по­го­дя гос­по­дин Го­ляд­кин в свою Шес­ти­ла­воч­ную ули­цу, в свой чет­вёр­тый этаж, к се­бе на квар­ти­ру.

Огля­дел­ся Яков Пет­ро­вич, за­хва­тил взгля­ды лю­бо­пыт­ные, и под­бо­ро­док свой по­вы­ше под­нял: знал, что его ждёт за­ра­нее, пред­чувст­во­вал, а всё рав­но под­нял. А по­том сде­лал ещё не­сколь­ко шаж­ков к Кла­ре Ол­суфь­ев­не и, гля­дя в обес­ку­ра­жен­ные гла­за её, про­го­во­рил спо­кой­но:
— Я — не кук­ла ка­кая-ни­будь с ни­точ­ка­ми.

Спи­ной по­вер­нул­ся и пус­тил­ся, пус­тил­ся, вот Се­мёнов­ский мост, в один пе­ре­улок по­во­ро­тил, оста­но­вил­ся у трак­ти­ра до­воль­но скром­ной на­руж­нос­ти, во­шёл в трак­тир, взял осо­бен­ный но­мер, при­ка­зал се­бе по­обе­дать, по­ел вкус­но, щед­ро рас­пла­тил­ся, про­шёл на Се­мёнов­ский мост и с се­ре­ди­ны прыг­нул в Фон­тан­ку.

В тот же миг страш­ный, ог­лу­ши­тель­ный, ра­дост­ный крик окру­жил его и са­мым зло­ве­щим от­кли­ком про­ка­тил­ся вдоль те­ла, уже кос­нув­ше­го­ся во­ды. Ум по­му­тил­ся, бес­по­щад­ные кап­ли брыз­ну­ли ему в ли­цо, дья­воль­ский хо­хот за­гре­мел со всех сто­рон, со­мкну­лись ту­гие во­ды, и в да­вя­щей ти­ши­не гос­по­дин Го­ляд­кин пе­ре­стал быть.

…Спас­ли его фин­ны с па­ро­хо­ди­ка с тём­но-си­ним кор­пу­сом. Лёжа в жёл­той кор­мо­вой ка­ю­те, го­лый, укры­тый тёп­лым оде­я­лом, сквозь не­зна­ко­мую речь он услы­шал го­лос са­мо­го Ол­су­фия Ива­но­ви­ча.
— Зна­ешь, Яков Пет­ро­вич, а ведь ты — че­ло­век не­обыч­ный.

Ве­ки с тру­дом раз­ле­пи­лись, и твёр­дым шё­по­том гос­по­дин Го­ляд­кин про­из­нёс:
— Не­пов­то­ри­мый.

* *
— Вы не­пов­то­ри­мы, су­дарь мой. Я ва­ми до чрез­вы­чай­нос­ти до­во­лен. Статья по­спе­ла к сро­ку. По­кой­ный Джон Филд иг­рал у вас энер­гич­но и утон­чён­но, сме­ло и раз­но­об­раз­но. «Паль­цы, па­да­ю­щие на кла­ви­ши, по­доб­но кап­лям дождя». Это креп­ко, это до­стой­но на­шей га­зе­ты. От­даю спра­вед­ли­вость ва­ше­му уме­нию. Но… впредь про­шу вас по­кор­ней­ше уво­лить ме­ня от сцен, вре­дя­щих на­ше­му об­ще­му де­лу.
— Я ни­че­го, Ам­плий Ни­ко­ла­е­вич. Толь­ко объ­яс­нить хо­чу, то есть об­сто­я­тельст­ва стран­ные…
— Ну, да. По мо­е­му ра­зу­ме­нию, ва­ша прош­лая дер­зость бы­ла до­сад­ным за­блуж­де­ни­ем.

Оч­кин, при­встав со сво­е­го ме­с­та, стал со­би­рать ка­кие-то бу­ма­ги на сто­ле, уже не гля­дя на Фо­тия, кив­нул ему, от­сы­лая из ка­би­не­та.

* *
Я знал че­ло­ве­ка, ко­то­ро­го зва­ли Фо­тий. Ког­да мы по­зна­ко­ми­лись, он жил на уг­лу Граф­ско­го пе­ре­ул­ка и Вла­ди­мир­ско­го про­спек­та. Квар­ти­рой был не­до­во­лен, сни­мал од­ну ком­на­ту из че­ты­рёх. Узень­кая, со ста­рин­ным пись­мен­ным сто­лом, об­вет­ша­лым ко­жа­ным крес­лом, та­ким же ди­ва­ном, слу­жив­шим по­стелью, и единст­вен­ным чип­пен­дей­лов­ским сту­лом. Вез­де ле­жа­ли кни­ги и ис­пи­сан­ные ли­с­ты бу­ма­ги. Так я за­пом­нил. И ещё — как на­пряг­лось ли­цо Фо­тия, ког­да я взял со сто­ла из бли­жай­шей стоп­ки верх­ний лист.
— Над чем ра­бо­та­ешь?
— Так, без­де­ли­ца.

И ос­то­рож­но по­тя­нул лист из мо­их рук, ак­ку­рат­но по­ло­жил его на преж­нее мес­то и пред­ло­жил вы­пить пи­ва в «Под­стре­лен­ной гу­сы­не».

Фо­тий за­ра­ба­ты­вал на жизнь сло­ва­ми и зна­ка­ми пре­пи­на­ния. Он рас­став­лял их уме­ло и при­вле­ка­тель­но для чи­та­те­лей. За это уме­ние и оба­я­тель­ную улыб­ку его це­ни­ли в от­де­ле куль­ту­ры га­зе­ты «Санкт-Пе­тер­бург­ские ве­до­мос­ти». Му­зы­каль­ный кри­тик Фо­тий пи­сал тон­кие и ду­шев­ные статьи о ком­по­зи­то­рах и ис­пол­ни­те­лях. Дра­ма­тур­гия его текс­тов о спек­так­лях, кон­цер­тах бы­ла изыс­кан­на, вир­ту­оз­на, страст­на, зри­мые об­ра­зы по­ра­жа­ли. «Род­ник, чи­с­тый и све­жий, — ска­за­ла ему Ан­же­ла или Ви­та, а мо­жет быть, да­же Ка­тиш, на пре­зен­та­ции кни­ги о Ба­хе в «Ста­рой Ве­не». Слас­то­лю­би­вая блон­ди­ноч­ка, ко­то­рой со­всем не под­хо­ди­ли сло­ва, за­учен­но про­из­но­си­мые ею, ис­кус­ст­вен­ные, как грудь и гу­бы, ис­поль­зу­е­мые Фо­ти­ем с остер­ве­не­ни­ем че­ло­ве­ка, не­на­ви­дев­ше­го вся­чес­кое враньё. Она отвра­ти­тель­но взвиз­ги­ва­ла и, лёжа го­лой на по­сте­ли, бес­пре­рыв­но пов­то­ря­ла:
— Ах, как я хо­чу не сты­дить­ся! Я ужас­но, ужас­но хо­чу об­на­жить­ся!

Фо­тий, лёжа го­лый ря­дом, ду­мал: «Хо­ро­шо ли, что на ди­ва­не у ме­ня не кош­ка, ко­то­рая всег­да мо­жет до­го­во­рить­ся с ду­ха­ми в но­вой квар­ти­ре, а вот это, уже со­вер­шен­но бес­по­лез­ное су­щест­во?» Вслух бес­цвет­но ска­зал:
— Ми­лая, я сю­да пе­ре­ехал вче­ра. За­бот — по са­мые «по­ми­до­ры». От них, за­ме­чу по­пут­но, те­бе — пер­со­наль­ное «спа­си­бо». Из­ви­ни, но мне не­об­хо­ди­мо по­ра­бо­тать.

Сел к ком­пу и на шлейф кри­ка, по­вис­ший за стре­ми­тель­но ис­че­за­ю­щей из все­лен­ной Фо­тия мер­за­воч­ки, по­ло­жил толь­ко од­но сло­во:
— Крик­са!

Но об этом поз­же, при­мер­но че­рез двад­цать семь лет…

А сей­час…

«Воз­мож­но, каж­дый че­ло­век об­ла­да­ет ка­кой-то не­объ­яс­ни­мой энер­ги­ей, рас­кре­по­ще­ние ко­то­рой при­во­дит к из­ме­не­нию окру­жа­ю­ще­го ми­ра? Это рас­кре­по­ще­ние про­ис­хо­дит бес­соз­на­тель­но и мо­жет ис­пу­гать».

Фо­тий пре­кра­тил пе­ча­тать. Его бил оз­ноб. Он до­стал из шка­фа ви­дав­ший ви­ды плед, за­вер­нул­ся в не­го и про­дол­жил.

«В на­хлы­нув­шей сво­бо­де че­ло­век ста­но­вит­ся влас­ти­те­лем об­сто­я­тельств и если даль­ше дейст­во­вал по во­ле ро­ка, кто-то им ру­ко­во­дил, то те­перь…

Все при­ни­ма­ют ме­ня за рав­но­го, и да­же с со­вет­ни­ком в па­ри­ке сей­час же и объ­яс­нюсь. И не на­до ме­ня за су­мас­шед­ше­го дер­жать… Я, еже­ли хо­ти­те, знаю, что ме­ня ждёт. А мо­жет, мир устро­ить, как су­мас­шед­ший дом? И та­ким, как я, жить лег­че ста­нет? А? Пусть я су­мас­шед­ший, зна­чит, и все долж­ны сой­ти с ума, так, бес­цен­ный, до­ро­гой, ми­лый брат мой?

Без ка­ре­ты как мож­но увез­ти Кла­ру Ол­суфь­ев­ну? Да­же если она вый­дет ко мне? Вот ведь в судь­бу су­ну­ли, как шап­ку в ру­кав…

Кос­ти, пуч­ки во­лос и за­пах. Ма­кар Алек­се­е­вич мо­лил­ся на всё это жуть сколь­ко вре­ме­ни, про­ле­тев­шее как один миг. Ког­да их увез­ли от не­го на­всег­да, че­рез не­де­лю стал го­во­рить сквозь мок­рые гу­бы, что ему не ми­ла жизнь, Еме­ле, пьян­чуж­ке, по­тас­ку­ну и ту­не­яд­цу. По­том, ког­да для спив­ше­го­ся на­прочь Ма­ка­ра Алек­се­е­ви­ча пе­ре­ста­ло су­щест­во­вать „по­том“, те­ло про­во­ди­ли сер­до­боль­ные со­се­ди: один чи­нов­ник и два офи­це­ра. Они про­чи­та­ли его за­пис­ку с прось­бой по­хо­ро­нить по­при­лич­ней и су­ме­ли ис­пол­нить по­след­нюю во­лю Ма­ка­ра Алек­се­е­ви­ча, по­то­му что ди­рек­тор клад­би­ща услы­шал шё­пот Не­бес в своё ра­бо­чее вре­мя, сму­тил­ся, со­шёл с ума и под­пи­сал раз­ре­ше­ние на за­хо­ро­не­ние воз­ле ча­сов­ни. Бес­ко­рыст­но. Аминь».

* *
Фо­тий по­зво­нил мне под ут­ро.
— Вы­слу­шай, будь дру­гом. Я на­пи­сал это толь­ко что.
— Слу­шаю.

Фо­тий чи­тал не­спеш­но, тща­тель­но вы­дер­жи­вая па­у­зы. За­во­ро­жил. Вдруг за­ды­шал час­то и то­роп­ли­во:
— Я мо­гу по­про­сить од­но сло­во? Все­го од­но сло­во. Я — су­мас­шед­ший? Да? Нет?
— По­зво­нить в пять ут­ра, со­гла­сись, не со­всем…
— Не о том речь.
— Лад­но. Жур­на­лист по­пы­тал­ся пе­ре­воп­ло­тить­ся, про­игры­вая ва­ри­ан­ты пе­ре­жи­ва­ний из­вест­ных ге­ро­ев. Ор­фей спус­тил­ся в ад. Я не ви­жу…
— Из­вест­ных?! Ты зна­ешь, кто та­кая Кла­ра Ол­суфь­ев­на и Ма­кар Алек­се­е­вич?
— Я не со­всем без­на­дёжен. И хоть не люб­лю, но кое-что До­сто­ев­ско­го чи­тал.
— Чи­тал?! До­сто­ев­ско­го?
— Пред­ставь се­бе.
— Ересь! Бред! Ты ведь… Как ты мо­жешь го­во­рить та­кое… И, глав­ное, за­чем?!
— Что не­воз­мож­но­го в том, что я чи­тал До­сто­ев­ско­го?
— Пи­са­те­ля До­сто­ев­ско­го не су­щест­ву­ет!

Это поч­ти уже крик.
— Есть вы­да­ю­щий­ся ком­по­зи­тор и пи­а­нист Фёдор Ми­хай­ло­вич До­сто­ев­ский. Ска­жи, в пять ут­ра ты спо­со­бен под­твер­дить мне, жур­на­лис­ту от­де­ла куль­ту­ры га­зе­ты «Санкт-Пе­тер­бург­ские ве­до­мос­ти», что я кое-что знаю о ми­ре му­зы­ки? Или ре­ше­ние со­зре­ет у те­бя пос­ле ча­шеч­ки ко­фе и си­га­ре­ты?

Это бы­ло тяж­кое об­ви­не­ние. Я не ку­рил боль­ше пят­над­ца­ти лет, и ко­фе не пил ни­ког­да, по­то­му что не лю­бил. Фо­тий от­лич­но знал об этом. Зна­чит, ре­шил ска­зать то, че­го не бы­ло и не мог­ло быть. Мог бы на­пря­мую: «Ты лжёшь», но «нет», не в его сти­ле. На­до го­во­рить за­гад­ка­ми. До­га­да­ешь­ся, мол, бу­ду про­дол­жать, а не тя­нешь — твои про­бле­мы.
— Зву­чит пу­га­ю­ще, — про­тя­нул я вслух. — С че­го бы это мне врать?
— Что­бы не раз­дра­жать боль­но­го. Как го­во­рит­ся, где у вас На­по­лео­ны раз­ме­ща­ют­ся? И за­од­но уж, к при­ме­ру, Го­ляд­ки­ны, оба два… А хо­ро­ша идея: сде­лать­ся су­мас­шед­шим. Пусть лю­ди бо­ят­ся, ле­чат, пусть де­ла­ют ум­ным.
— Те­бе не сем­над­цать лет. В го­ло­ве — не сквоз­няк. По­вез­ло…
— Пре­кра­ти! Ро­ман­ти­ка по­дох­ла… Пред­ставь толь­ко: я — без­умен. По­го­ди, по­го­ди… Без­умен и дру­гих де­лаю та­ки­ми же. Пом­нишь гоф­ма­нов­ско­го Аль­ба­на? Ужас­но ви­деть че­ло­ве­ка, у ко­то­ро­го во влас­ти не­по­сти­жи­мое. Че­ло­ве­ка, ко­то­рый не зна­ет, что де­лать ему, иг­ра­ет иг­руш­кой, ко­то­рая есть Б-г. Мне не сем­над­цать. Я по­нял вдруг, что мне уж… По­ра ис­кать зем­ное ре­мес­ло. Я сде­лаю всех су­мас­шед­ши­ми. Мо­жет быть, в этом моё выс­шее пред­на­зна­че­ние. Пом­нит­ся, сто­ял я…

* *
Сто­я­щий сре­ди де­ревь­ев услы­шал звук, что про­хо­дит в про­хла­де дня: «Бу­дут по­сла­ны те­бе бе­сы, чтоб ис­ку­шать те­бя. Ты на­учишь лю­дей в стра­да­ни­ях по­беж­дать их. По­ка­зы­вать мер­зость че­ло­ве­чес­кую в тру­дах сво­их бу­дешь. И про­ти­вен ты ста­нешь мно­гим. И ког­да прой­дут по стра­ни­цам лю­ди, очи­щен­ны­ми долж­ны вый­ти. А по­том, пос­ле крат­ко­го взрыв­но­го ве­ка сво­е­го, при­дёшь на Суд Мой».

* *
Все эти сло­ва и всё ви­де­ние пе­ре­ска­зал мне Фо­тий в «Под­стре­лен­ной гу­сы­не» за све­жим чеш­ским пи­вом. Пос­ле сви­ной руль­ки с ту­шё­ной ка­пуст­кой он вдруг за­го­во­рил об оди­но­чест­ве.
— Пой­ми, жизнь — это ха­о­ти­чес­кая гру­да разъ­еди­нён­ных, ни­чем не свя­зан­ных об­лом­ков. Ду­ша че­ло­ве­ка раз­би­та на кус­ки… Да…

Заль­чик, на­пол­нен­ный те­ла­ми, за­па­ха­ми, си­га­рет­ным ды­мом и пе­ре­со­лен­ная жа­ре­ная кол­бас­ка за­ста­ви­ли ме­ня жёлч­но про­лить­ся:
— О чём ты, ког­да ра­ди те­бя со­здан весь мир! А сви­тер зав­тра бу­дет всем этим во­нять.

Я от­пил гло­ток, что­бы за­га­сить лють:
— Ви­дишь ли, го­луб­чик, не­кие муд­ре­цы из­рек­ли ког­да-то, что мир был со­тво­рён ра­ди Авраѓама. Ра­ди од­но­го че­ло­ве­ка, ко­то­рый стал дру­гом Твор­ца. И вот что мне ви­дит­ся. Пос­ле смер­ти пред­стал Авраѓам пе­ред Г-спо­дом, и Г-сподь, бе­се­дуя с ним, ка­ет­ся дру­гу, по­ла­гая его за су­дью. Ка­кой за­ме­ча­тель­ный нравст­вен­но все­мо­гу­щий Г-сподь! Ко­то­рый за­по­ве­дал пло­дить­ся и раз­мно­жать­ся. А это зна­чит, что Он бес­ко­неч­но тво­рит се­бе воз­мож­но­го Су­дию! Вот к че­му стре­мить­ся дол­жен каж­дый жи­ву­щий: стать дру­гом Все­выш­не­го и, по при­шест­вии вре­ме­ни, пред­став пе­ред Г-спо­дом, быть го­то­вым не сго­реть со сты­да, ког­да Он опус­тит­ся пе­ред дру­гом на ко­ле­ни…

* *
Прак­ти­чес­кая пси­хо­ло­гия — это очень прос­то. Са­мое слож­ное — сде­лать её прос­той. Та­ким на­ча­ло ро­ма­на быть не мо­жет. Или мо­жет, но мне не нра­вит­ся. Стёр и под за­гла­ви­ем «Как стать дру­гом Г-спо­да» на­пе­ча­тал…

Каж­дый мо­мент жиз­ни мо­жет быть тем, ра­ди ко­то­ро­го ты по­слан на зем­лю. Ка­кой имен­но, зна­ет толь­ко По­слав­ший. Не­воз­мож­но по­чувст­во­вать или узнать ка­ким-ли­бо спо­со­бом, для че­го ты здесь. Это не свя­за­но с при­зва­ни­ем, вы­пол­ня­е­мой ра­бо­той, долж­ностью, на­гра­да­ми, пре­ступ­ле­ни­я­ми…

И толь­ко в кон­це это­го пе­ри­о­да жиз­ни ду­ши в собст­вен­ном те­ле пос­ле пе­ре­хо­да в иной мир те­бе объ­яс­нят, в чём был смысл тво­е­го крат­ко­го пу­те­шест­вия. Если спро­сишь.

* *
Воз­ле сте­ны ему за­вя­за­ли гла­за по его прось­бе: он хо­тел остать­ся на­еди­не с мыс­ля­ми. И оста­ви­ли там для рас­стре­ла. Он сто­ял, вды­хая осве­жа­ю­щий мо­роз­ный воз­дух. Ожи­дал зал­па, чувст­вуя, как раз­дви­га­ют­ся и жад­но ше­ве­лят­ся ноз­дри. У не­го был от­лич­ный слух, и он слы­шал, как по­скри­пы­ва­ют бо­тин­ки сол­дат рас­стрель­ной ко­ман­ды. И слы­шал их мыс­ли: ско­рее бы в тёп­лую ка­зар­му. И ещё там бы­ло по­каш­ли­ва­ние офи­це­ра, и где-то не­да­ле­ко кар­ка­ла во­ро­на.

Жизнь, ра­дост­ная и про­буж­да­ю­щая, на­пол­ня­ла всё его мо­ло­дое те­ло. Он чуть от­сту­пил, на пол­ша­га, не боль­ше, и до­тро­нул­ся паль­ца­ми до ше­ро­хо­ва­той сте­ны. Кир­пич с от­ко­ло­тым верх­ним угол­ком. При­ста­вил боль­шой па­лец и силь­но при­жал ос­но­ва­ние ног­тя к ост­ро­му кра­еш­ку. Ка­кое на­слаж­де­ние от бо­ли, что ка­тит­ся вверх по ру­ке! Пря­мо к серд­цу. А оно, здо­ро­вое, чувст­ви­тель­ное, ка­ча­ет кровь, и она те­чёт, те­чёт. И теп­ло в ко­ле­нях и в жи­во­те.

И за­хо­те­лось съесть бе­ляш, го­ря­чий и па­ху­чий. По­плы­ли ост­ро­ва с зе­ленью и жёл­ты­ми пят­на­ми. Пах­ну­щие тер­п­ко. Бе­лые па­ру­са. И злоб­ные щёл­канья кро­ко­ди­ло­вых пас­тей. За­тво­ры. Ко­рич­не­вый пе­сок, хо­ро­шо впи­ты­ва­ю­щий кровь. За­сы­ха­ю­щая ме­ду­за на бе­ре­гу. Низ­кие об­ла­ка над чер­не­ю­щим ле­сом. Тос­ка. Укра­ден­ные чувст­ва. Их на­до успеть пе­ре­чувст­во­вать…

Как мно­го вре­ме­ни оста­лось. Воз­мож­но, ми­ну­та, или пол­то­ры. А по­том под­сту­пит по­след­няя се­кун­да. Вот бы… От­ку­да-ни­будь — го­лос, бес­страст­но-чёт­кий: «На­сту­па­ет по­след­няя се­кун­да тво­ей жиз­ни. Она на­сту­пит по окон­ча­нии фра­зы: „Не удер­жи­вай“». Ко­рот­кий звук — «й». Не за­тя­нешь. А по­том — це­лая се­кун­да. Ещё це­лая се­кун­да.

* *
Мо­роз­ный воз­дух над ко­рич­не­вым пес­ком с ме­ду­зой и ди­ван в ка­би­не­те, где ви­сит ко­пия лю­би­мой кар­ти­ны. Ну, не со­всем ко­пия, ско­рее, об­раз мо­лит­вен­ный: по­яс­ная фи­гу­ра Ма­дон­ны. Без па­пы Сикс­та IV и Свя­той Вар­ва­ры.

Ра­фа­э­лю Сан­ти не бы­ло и трид­ца­ти. Столь­ко же тем, вос­со­з­дан­ным мною, нет, ис­торг­ну­тым для по­ги­бель­но­го стра­да­ния… Хлёст­ко, как по­щёчи­на. Сра­зу за­ныл страх, охва­ти­ла су­ма­тош­ная па­ни­ка, и тут же от­ча­ян­но за­ло­ми­ло в за­тыл­ке. Ра­ди од­но­го че­ло­ве­ка со­тво­рён мир. Да нет, на­вер­ное, мо­жет быть, зна­чит, и ра­ди ме­ня, Фо­тия. От­ку­да мысль, ко­то­рую точ­но за­пом­ню?

Чем боль­ше ис­то­рий слы­шу, чи­таю, ви­жу, тем ши­ре раз­дви­га­ет­ся со­зна­ние моё… Не я так ду­маю!.. Не я! Кто ты? Кто?!

Вздо­хи, те­ни, мас­ки, дрожь рас­тво­ря­ют­ся во мне, пре­вра­щая в Дру­го­го. Кто это го­во­рит?!. Дру­го­го, То­го, ко­то­ро­го ког­да-ни­будь бес­по­во­рот­но по­ма­нят не­бе­са, и у ко­то­ро­го по­явит­ся улыб­ка на хо­ло­де­ю­ще-не­по­слуш­ных гу­бах. И он мо­им чу­жим ртом про­шеп­чет: «При­со­еди­ня­юсь к боль­шинст­ву». Ка­кой счаст­ли­вый ко­нец!

Мне ни­ког­да не уда­ва­лись счаст­ли­вые кон­цы. Да что там! Счаст­ли­вых лю­дей не бы­ло. Кто это, кто?! Кто это го­во­рит?!

Ис­кор­ка ли от уда­ра то­го сол­неч­но­го лу­ча о ку­пол Се­мёнов­ской церк­ви, про­ник­нув в мозг, по­ро­ди­ла сло­ва эти, или мо­ро­чит бес?

* *
Это не моя мысль, где про­чи­тал, не пом­ню, ка­жет­ся, на лист­ках у Фо­тия. И за­пи­сал в днев­ник.

«…Че­ло­век был устро­ен бун­тов­щи­ком, раз­ве бун­тов­щи­ки мо­гут быть счаст­ли­вы­ми? Ты отверг единст­вен­ный путь, ко­то­рым мож­но бы­ло устро­ить лю­дей счаст­ли­вы­ми, но, к счастью, ухо­дя, ты пе­ре­дал де­ло нам. Ты обе­щал, ты утвер­дил сво­им сло­вом, ты дал нам пра­во свя­зы­вать и раз­вя­зы­вать и уж, ко­неч­но, не мо­жешь и ду­мать от­нять у нас это пра­во те­перь. За­чем же ты при­шёл нам ме­шать?..»

Я ма­ши­наль­но пе­ре­вер­нул лист и вмес­то чис­той стра­ни­цы уви­дел: «Дав­нень­ко я не бы­вал в Цар­ском се­ле…» И вне­зап­но по­нял: толь­ко что на­пи­сал пре­ди­сло­вие к той ис­то­рии. Ка­кой уж я со­чи­ни­тель, но лис­ток для пре­ди­сло­вия тог­да мис­ти­чес­ки под­го­то­вил.

…Дав­нень­ко я не бы­вал в Цар­ском Се­ле. По­это­му от­пра­вил­ся на Ви­теб­ский вок­зал, взял би­лет на элек­трич­ку и вы­шел про­гу­лять­ся: пят­над­цать ми­нут без­делья — по­да­рок. Если бы я знал ка­кой!

Со сто­ро­ны За­го­род­но­го про­спек­та на сто­ян­ке так­си у шес­той в оче­ре­ди ма­ши­ны сто­я­ли двое. Один с лёг­кой се­ди­ной, по­хож на Ли­но Вен­ту­ро. Но при­влёк ме­ня вто­рой, вы­со­кий, с каш­та­но­вы­ми во­ло­са­ми, ни­спа­да­ю­щи­ми пря­дя­ми на пле­чи, с гус­той ры­жей ак­ку­рат­ной бо­ро­дой и с не­обык­но­вен­но блес­тя­щи­ми го­лу­бы­ми гла­за­ми. Ка­но­ни­чес­кий об­лик. Вмес­то ним­ба — оран­же­вая муж­ская бейс­бол­ка, раз­вёр­ну­тая ко­зырь­ком на­зад.

Они бе­се­до­ва­ли раз­ме­рен­но и сдер­жан­но. Я по­до­шёл по­бли­же и не про­пус­тил ни сло­ва.

Длин­но­во­ло­сый про­дол­жал:
— Ме­ня всё до­ста­ло. Мне со­всем хре­но­во. Хо­чет­ся вый­ти из ма­ши­ны и сде­лать что-то та­кое… По­ни­ма­ешь?
— На­до­е­ло так­си?
— Да… Хо­тя… Нет… Я сам тол­ком не знаю. Хо­чет­ся вый­ти и… В об­щем, я сам се­бя не пой­му. Мо­жет, по­мо­жешь?
— Я?.. Те­бе?!.
— А что? Мыс­ли шаль­ные ле­зут. Не разо­брать­ся…
— Да ведь я, собст­вен­но, не фи­ло­соф. Я — так­сист. Прос­то, если ра­бо­та­ешь так­сис­том, зна­чит, ра­бо­та те­бя окон­ча­тель­но в не­го пре­вра­ща­ет. И ты всё де­ла­ешь как так­сист: ду­ма­ешь, ешь, пьёшь, тра­ха­ешь­ся. Так и жи­вёшь от све­то­фора до све­то­фора, или как на трас­се. Се­чёшь? Иног­да, ко­неч­но, хо­чет­ся быть тем, кем хо­чет­ся в глу­би­не ду­ши. Или хо­тел в дет­ст­ве. Ну, там, по­жар­ным или бан­ди­том, с пис­то­ле­том, чтоб бо­я­лись, или вот, спас­ти че­ло­ве­чест­во. Но го­ды про­хо­дят и по­ни­ма­ешь, что ты так­сист. Те­бе хо­ро­шо кру­тить эту шту­ку, ко­то­рая у те­бя в ру­ках и до­ве­ря­ет­ся тво­им паль­цам. Те­бе сколь­ко лет?
— Трид­цать три.
— Я за­ви­дую те­бе: у те­бя всё впе­ре­ди. Спа­си­тель­ная судь­ба. А сей­час те­бе нуж­но от­дох­нуть, сме­нить об­ста­нов­ку. На­пей­ся, трах­ни ко­го-ни­будь, на­бей мор­ду. В об­щем, при­ди в се­бя. По­верь мо­е­му опы­ту, я знаю, что го­во­рю. Че­ло­век рож­да­ет­ся, что­бы жить, а не ду­мать.
— Без ва­ри­ан­тов?
— Без. Мы все жи­вём в дерь­ме. Так о чём же ду­мать? Кай­фуй от за­па­ха, от цве­та, от зву­ка всплес­ка жи­жи. Мо­жет, по­поз­же за­бал­де­ешь от вку­са. И не взду­май из­бав­лять лю­дей от при­выч­но­го. За­пом­ни, ты — так­сист. Я — так­сист. И оба в зад­ни­це, как все. Прос­то мы каж­дый день и каж­дую ночь, в за­ви­си­мос­ти от сме­ны, ви­дим ку­чу раз­ных лю­дей. У них свои за­мо­роч­ки, своё дерь­мо. И они по­че­му-то не по­ни­ма­ют: не на­до вы­плёс­ки­вать его ко­му-то. Да­же пар­ню, ко­то­ро­го, воз­мож­но, ни­ког­да боль­ше не уви­дят. Я — так­сист, и мне пле­вать на ис­то­рии мо­их кли­ен­тов. А ты мне сим­па­ти­чен, по­это­му я пов­то­рю, что уже ска­зал: сни­ми тёл­ку, на­пей­ся, дай по мор­де пер­во­му под­вер­нув­ше­му­ся. Рас­слабь­ся, и всё бу­дет как на­до.
— Спа­си­бо. Но, мо­жет, на­прячь­ся? Сколь­ко во­круг го­лов, на­би­тых гря­зью и по­мо­я­ми… По­дон­ки, по­дон­ки, ли­це­ме­ры и по­дон­ки. Добро­по­ря­доч­ные с ви­ду. А по­скре­бёшь ног­тем, и — вонь, вонь. Го­ло­ва ло­па­ет­ся от во­ни. Ты прав. Все в дерь­ме. Но я — не ты и не мо­гу тер­петь. Я ус­тал вы­ти­рать спер­му и сле­ды от сла­дост­раст­ных слю­ней с по­ду­шек зад­них си­де­ний, ког­да воз­вра­ща­юсь в парк. И я не во­жу с со­бой кам­ни, что­бы раз­да­вать тем, кто го­тов ки­дать их в шлюх, чувст­вуя се­бя аб­со­лют­но без­греш­ным. Из­ви­ни, моя оче­редь.

Он по­хло­пал по пле­чу со­бе­сед­ни­ка, обо­шёл ма­ши­ну, сел на мес­то во­ди­те­ля и раз­вер­нул бейс­бол­ку ко­зырь­ком впе­рёд.

Хо­ро­шо, что элек­трич­ки в это вре­мя хо­дят каж­дые пят­над­цать ми­нут.

* *
Встре­чать­ся с ним Фо­тий не хо­тел. Слиш­ком тяж­ки бы­ли мыс­ли, ко­то­рые про­бу­дил раз­го­вор за пи­вом. «Ох, как сквер­но, ког­да по­эт пе­ре­тя­ги­ва­ет во мне ху­дож­ни­ка. Те­мы всплы­ва­ют не по си­лам се­бе», — ка­сал­ся раз­дум­чи­во кла­ви­а­ту­ры ком­па, унич­то­жал не­опре­де­лён­ность, на­пол­нял текст ис­по­ве­даль­ной ин­то­на­ци­ей, рас­став­лял сло­ва и зна­ки, как но­ты в со­на­те.

«Окру­жа­ю­щие лю­ди, без­ус­лов­но, мо­гут ока­зы­вать вли­я­ние, и, в за­ви­си­мос­ти от их ха­риз­мы, оно раз­лич­но. Но я не о том. Как час­то чи­та­ем: кто-то ока­зал ог­ром­ное вли­я­ние на ко­го-то, явил­ся пря­мым по­том­ком и по­сле­до­ва­те­лем. Я опять не о том. А о том я, на­сколь­ко они, эти лю­ди, важ­ны для раз­ви­тия сю­же­та ро­ма­на мо­ей жиз­ни. Хо­тя опять не о том. „Не то, не то“, — го­ва­ри­вал в ти­хом бес­но­ва­нии бе­ло­ку­рый го­лу­бо­гла­зый князь.

Мо­жет, я о том, что, если ко­го не бы­ло в мо­ей жиз­ни, ро­ман во­все не со­сто­ял­ся бы. Не стал дру­гим, а не со­сто­ял­ся. Вот та­кая тра­ги­чес­кая ис­то­рия: не со­сто­ял­ся ро­ман… Да, жил, че­го-то до­сти­гал, со­бы­тия сле­до­ва­ли… Всё бы­ло, че­му по­ло­же­но быть для и при жиз­ни. Толь­ко она не со­сто­я­лась так, как Г-спо­дом пред­на­зна­ча­лось. Не по­ни­мал я смысл сво­е­го бы­тия здесь».
— А сей­час по­нял?

За ок­ном гу­дел, всх­ли­пы­вал ли­вень.
— Что?! Кто?! Чей это го­лос?!

В гу­ле от­чёт­ли­во и ти­хо ше­лест­ну­ло:
— Ссс­мыссл в по­ис­с­ске тех­хх, кто дол­ж­жен быть ря­дом.

Сквозь по­ко­сив­ше­е­ся со­зна­ние вдруг нег­ром­ко ме­ло­дич­но за­зву­ча­ло: са­мое важ­ное — мо­ло­ко из гру­ди ма­мы, чис­тая по­па и счастье по­лёта над го­ло­вой па­пы. Сме­юсь, хо­хо­чу. Ме­ня пой­ма­ют обя­за­тель­но. Пол твёр­дый. Я это уже знаю. Но сей­час я в воз­ду­хе, я — в раю.

Тог­да, дав­но, мысль о па­де­нии не при­хо­ди­ла мне в го­ло­ву. Там во­об­ще не бы­ло ме­с­та мыс­лям…

У пти­цы нет чувст­ва опас­нос­ти па­де­ния. Как у че­ло­ве­ка нет чувст­ва опас­нос­ти ходь­бы, по­ка здо­ро­вы но­ги и по­ка нет угро­зы окру­жа­ю­ще­го прост­ранст­ва. Под­бра­сы­ва­е­мый я сво­бо­ден… Я и есть по­лёт. Я — дру­гой, я — пти­ца. Вер­нее, ещё и пти­ца.

Но по­ка взле­тал над па­пой, я не ду­мал об этом. На­вер­но, прос­то пе­ре­те­кал: из — в, и об­рат­но, и опять.

Про­шло со­всем не­мно­го вре­ме­ни… И уже не да­ют мо­ло­ко из гру­ди, не вы­ти­ра­ют по­пу и не под­бра­сы­ва­ют в воз­дух, что­бы по­да­рить ра­дость по­лёта. По­че­му?! «Ты вы­рос, — объ­яс­ни­ли мне, ког­да я ре­шил­ся за­дать эти во­про­сы. — Мо­ло­ко у кор­мя­щей ма­мы за­кон­чи­лось, у па­пы уже не хва­та­ет сил, а вы­ти­рать по­пу нуж­но са­мо­му».

Так взрос­ле­ет че­ло­век и от­да­ля­ет­ся от Цар­ст­вия Не­бес­но­го… Воз­вра­ще­ние воз­мож­но, если на­пол­нить­ся не­пре­лож­ной муд­ростью: жизнь — ис­тин­на, ког­да па­па под­бра­сы­ва­ет ме­ня в воз­дух над со­бой, и я хо­хо­чу. Осталь­ное — ил­лю­зии.

* *
По­че­му Фо­тий взбрык­нул, ког­да я ска­зал, что чи­тал До­сто­ев­ско­го? А бред о вы­да­ю­щем­ся ком­по­зи­то­ре и пи­а­нис­те?! Мо­жет быть, при­шло вре­мя за­нять­ся са­мой лич­ностью Фёдо­ра Ми­хай­ло­ви­ча? Ду­маю, он ин­те­рес­ней, чем его ге­рои…

Вне­зап­на мысль, впол­не до­стой­ная под­чёр­ки­ва­нию в днев­ни­ке: до сих пор жизнь ав­то­ров не при­вле­ка­ла со­вре­мен­ни­ков, в от­ли­чие от ге­ро­ев их про­из­ве­де­ний. Одис­сей, Дон Ки­хот и Вер­тер вы­зы­ва­ли боль­ше лю­бо­пыт­ст­ва, чем Го­мер, Сер­ван­тес и Гёте.

А мне хо­чет­ся знать, мог бы До­сто­ев­ский са­мо­убить­ся, как мно­гие его ге­рои, и не во­об­ра­жу ни­как: же­ла­ние сде­лать это, по­хо­же, все­ля­лось им в ге­ро­ев, и они рас­счи­ты­ва­лись с жизнью. Так убий­ца спа­сал свою, ко­то­рую лю­бил по-жи­вот­но­му, и серь­ёз­но со­би­рал­ся на­чать её, ког­да пе­ре­ва­лил за пол­сот­ни лет.

* *
Фо­тий вы­шел от Ам­плия Ни­ко­ла­е­ви­ча в бла­гост­ном на­стро­е­нии, хо­тя и не объ­яс­нил­ся с ним до кон­ца, что ме­ша­ло пол­ной при­ят­нос­ти. За­то, как усла­ди­тель­но зна­ние то­го, с ка­кой си­лой нуж­но от­ш­выр­нуть дверь ре­дак­ции, что­бы она за­кры­лась за спи­ной, не сло­мав зам­ка и не слиш­ком грох­нув. Вы­шло от­мен­но. Но тут Фо­тий вдруг вски­нул­ся: те­ат­раль­ная тум­ба по­па­лась в гла­за. С афи­шей ком­по­зи­то­ра и пи­а­нис­та. Ёк­ну­ло серд­це: «Вот! Мне его нуж­но, это­го че­ло­ве­ка! Его на­до раз­га­дать, а по­том уж и ре­шать».

…За­ла Дво­рян­ско­го со­бра­ния бы­ла пе­ре­пол­не­на. В се­ре­ди­не — не­боль­шая пря­мо­уголь­ная пло­щад­ка с дву­мя ро­я­ля­ми, по­став­лен­ны­ми хвос­та­ми друг к дру­гу. Фо­тий с об­лег­че­ни­ем пе­ре­вёл дух: если ис­пол­ни­тель бу­дет пе­ре­хо­дить от од­но­го ин­ст­ру­мен­та к дру­го­му, мож­но бу­дет под­роб­но рас­смот­реть его ли­цо.

Вне­зап­но за­ла про­тяж­но и при­глу­шён­но ох­ну­ла, ка­кой-то не­вы­со­кий че­ло­век в изящ­ном пре­крас­но сши­том из пре­вос­ход­но­го сук­на чёр­ном сюр­ту­ке, чёр­ном ка­зи­ми­ро­вом жи­ле­те, без­уко­риз­нен­ной бе­лиз­ны гол­ланд­ской ма­ниш­ке с бе­лым бан­том со­шёл с га­ле­реи. Он лег­ко взбе­жал по сту­пень­кам, быст­ро и не­ук­лю­же рас­кла­нял­ся под гром ру­коп­лес­ка­ний и, к не­счастью Фо­тия, сел к не­му спи­ной. Мгно­вен­но хлы­ну­ла без­ды­хан­ная ти­ши­на. Те­ло пи­а­нис­та за­мер­ло, за­сты­ло, ожи­ло, за­сто­на­ло, гне­ту­щее чувст­во охва­ти­ло Фо­тия, и ца­рап­ну­ла мысль: «Г-спо­ди, как страш­но! Ве­ли­кий тан­цов­щик, за­во­ра­жи­ва­ю­щий об­ман­чи­вой сдер­жан­ностью. Но страст­нее, я ни­ког­да…» А?.. А?!

Не вздох­нуть… Зву­ки тер­за­ли воз­дух, ис­ступ­лён­ное бе­шенст­во струн, го­ло­са, го­ло­са из­му­чен­ных душ, плачь, как буд­то чья-то моль­ба вот­ще раз­да­лась во всей этой тол­пе и за­ны­ла, за­молк­ла в от­ча­я­нии… воп­ли и сто­ны ли­лись всё тос­кли­вее, жа­лоб­нее… Вдруг раз­дал­ся по­след­ний страш­ный дол­гий крик, и всё в Фо­тии по­тряс­лось.

Сквозь слёзы мельк­ну­ли бе­ло­ва­тые во­ло­сы, раз­ви­той лоб, не­боль­шие гла­за и тон­кие гу­бы. Под бур­ные про­яв­ле­ния слу­ша­те­лей уди­ви­тель­ный ис­кус­ник жи­во пе­ре­шёл к дру­го­му ро­я­лю.

Фо­тий впил­ся взгля­дом в слег­ка скло­нён­ное ли­цо. Гла­за бы­ли за­кры­ты, гу­бы ше­ве­ли­лись, гри­мас­ни­чая, обе пя­тер­ни взле­та­ли и опус­ка­лись, уда­ряя по кла­ви­шам в пас­са­жах tutti. Мно­го­з­вуч­ность го­ло­сов вте­ка­ла в за­лу, и каж­дый до­бав­лял свою крас­ку в об­щую то­наль­ность, пол­ную та­инст­вен­нос­ти, тос­ки и пред­чувст­вия нес­бы­точ­но­го бла­женст­ва. Меч­та­тель за ро­я­лем воз­буж­дал вос­тор­ги за­дро­жав­ших сер­дец, так зна­ко­мых с этим тре­пе­том в час ра­дос­ти и счастья.

Го­ло­са то воз­вы­ша­лись, то опа­да­ли, су­до­рож­но за­ми­рая, слов­но тая про се­бя и неж­но ле­лея свою же мя­теж­ную му­ку… и дро­жа, пла­ме­нея уже не­сдер­жи­мою страс­тию, раз­ли­лись в це­лое мо­ре… зву­ков.

Фо­тий со­млел. Пол­ное из­не­мо­же­ние овла­де­ло им. Не­во­об­ра­зи­мые, не­ви­дан­ные до­се­ле чувст­ва вы­нес­ли из его ду­ши всё низ­мен­ное, по­до­зри­тель­ное к этой ге­ни­аль­ной на­ту­ре. Де­мо­ни­чес­кая, она по­да­ри­ла Фо­тию счастье по­пасть в бу­рю вы­стра­дан­ных страс­тей, в чуд­ный сон, ко­то­рый на­пол­нил его пред­вос­хи­ще­ни­ем ве­ли­кой ин­ту­и­тив­ной за­гад­ки о том, что ра­зум ещё не успел осо­знать.

Фо­тий не пом­нил, как за­кон­чил­ся фор­те­пи­ан­ный ве­чер. Во­ро­тясь до­мой, он упал на ди­ван в ка­би­не­те и на­дол­го за­лил­ся сла­дост­ны­ми му­чи­тель­ны­ми сле­за­ми, пос­ле осу­шён­ны­ми в бес­по­кой­ном сне.

* *
Из ок­на тя­гу­че ду­ло. Фо­тий, не от­кры­вая глаз, по­тёр ухо и тут же по­чувст­во­вал ще­кой влаж­ную по­душ­ку. Как не­щад­но раз­но­темб­ро­во: гре­мя­ще, зве­ня­ще, шур­ша­ще зву­чит ве­тер. Су­хие свис­тя­щие хри­пы. Ко­рот­кий вздох и су­до­рож­ный вы­дох. Это му­зы­ка тём­ных гряз­ных улиц, трак­ти­ров, ко­мо­рок, зат­хлых кле­ту­шек, се­рых до­мов, не­ду­гов, из­мож­дён­ной хво­ри и тус­кло­го не­ба.

Вдруг — вспыш­ка в ок­не. Мол­ния? Ли­тав­ры? Гром. И вне­зап­но вспом­нил­ся вче­раш­ний фор­те­пи­ан­ный ве­чер. Фи­нал. Как со­шёл До­сто­ев­ский со сце­ны, как с не­по­бе­ди­мой си­лой бро­си­лись к не­му слу­ша­те­ли, окру­жи­ли, на­рас­та­ли кру­гом не­го, про­тя­ги­вая ру­ки, лишь бы кос­нуть­ся. Тихую улыб­ку бес­ко­неч­но­го со­стра­да­ния на гу­бах его скры­ла спи­на­ми пуб­ли­ка.

Фо­тий на­пра­вил­ся к вы­хо­ду из за­лы сквозь рой лю­дей. По­спеш­но, что­бы не рас­плес­кать сре­ди бла­го­дар­ст­вен­но­го смя­те­ния то, что на­де­лал с ним этот че­ло­век.

И тут воз­ле од­ной из ко­ринф­ских ко­лонн бе­ло­го мра­мо­ра ти­хо воз­ник пе­ред Фо­ти­ем не­зна­ко­мый оса­ни­с­тый гос­по­дин и вне­зап­но пре­гра­дил ему путь.
— По­стой­те. По­вре­ме­ни­те. Вы ведь не­пре­мен­но на­пи­ши­те о впе­чат­ле­нии от то­го, что до­ве­лось нам услы­шать, вер­но?

Фо­тий мол­чал, пы­та­ясь вер­нуть­ся в мир во­про­сов и от­ве­тов.
— Не отве­чай­те. Слу­шай­те. Мне очень хо­чет­ся по­мочь ему, ред­ко­му му­зы­кан­ту. Но всё су­щест­во моё — в фан­тас­ти­чес­ком на­пря­же­нии… я пред­став­ляю, ка­кие со­блаз­ны тер­за­ют его ду­шу. Со­блаз­ны, ко­то­рые всег­да под­сте­ре­га­ют во­пло­щён­но­го ху­дож­ни­ка. Го­тов ли он, по­лу­чив­ший столь цен­ный дар от Г-спо­да, при­умно­жить его и вер­нуть то­му, кто ода­рил? Толь­ко что мы услы­ша­ли не­что див­ное, по­рож­дён­ное не­слы­хан­ным та­лан­том. Солн­це, гро­за, свет, тьма, жизнь, смерть… Вся ду­ша тут! Му­зы­ка к ли­тур­гии и ост­ро­ум­ная пье­са сде­ла­ны в со­вер­шенст­ве. Но… ведь они вы­дер­жа­ны в од­ном ду­хе. Вы слы­ши­те ме­ня? Ли­тур­гия и пьес­ка! Так не долж­но быть! Свет­ские иде­а­лы не мо­гут зву­чать как хрис­ти­ан­ские. Это без­умие! И… не­счастье. Сие про­ис­хо­дит от то­го, что в та­лант­ли­вом ис­пол­ни­те­ле нет ис­тин­но­го хрис­ти­ан­ско­го сми­ре­ния. Вы со­глас­ны со мной? По­раз­мыш­ляй­те, ми­лос­ти­вый го­су­дарь.

Не­зна­ко­мец во вре­мя все­го мо­но­ло­га про­ник­но­вен­но смот­рел в гла­за Фо­тию, а на­пос­ле­док взгля­нул ин­кви­зи­тор­ски и, не по­кло­нив­шись, скрыл­ся за ко­лон­ной.

«Сей­час вста­ну и за­пи­шу. Нет, вна­ча­ле при­му душ, что­бы сбро­сить оце­пе­не­ние от смут­ных грёз и ча­ру­ю­щих вос­тор­гов. Кра­си­во… А вот ещё: пе­ре­ска­ки­ва­ешь эдак че­рез прост­ранст­во-вре­мя и сос­ре­до­то­чи­ва­ешь­ся на точ­ках, о ко­то­рых гре­зит серд­це. Там и тог­да… Явь уже или сон ещё?»

Тре­вож­но-без­от­вяз­но… И из тём­ной пус­то­ты — лю­би­мая со­на­та, пов­то­ре­ние той, сыг­ран­ной в за­ле Дво­рян­ско­го со­бра­ния вол­шеб­ным ис­пол­ни­те­лем. La Sonata Pathetiqie.

Мед­лен­но, мед­лен­но, тра­гич­но кра­дёт­ся по нот­но­му ста­ну не­умо­ли­мый глас судь­бы. Воз­мож­но, пред­сто­ит борь­ба. Ско­рее все­го…

А вот, ка­жет­ся, это я… Под­ни­ма­юсь по лест­ни­це в оте­ле к ге­не­ра­лу. Блед­ный и слег­ка на­пря­жён­ный. Ге­не­рал по­ин­те­ре­со­вал­ся, ку­да я по­ве­ду гу­лять де­тей. Этот че­ло­век ре­ши­тель­но не мо­жет смот­реть мне пря­мо в гла­за и, на­са­жи­вая од­ну фра­зу на дру­гую, на­ко­нец, дал мне по­нять, что­бы я гу­лял с деть­ми где-ни­будь по­даль­ше от вок­са­ла, в пар­ке. И кру­то при­ба­вил:
— А то вы, по­жа­луй, их на вок­сал, на ру­лет­ку, по­ве­дёте. Вы ещё до­воль­но лег­ко­мыс­лен­ны и спо­соб­ны, по­жа­луй, иг­рать… Во вся­ком слу­чае, хоть я и не мен­тор ваш, да и ро­ли та­кой на се­бя брать не же­лаю, но, по край­ней ме­ре, имею пра­во по­же­лать, что­бы вы, так ска­зать, ме­ня-то не оком­про­ме­ти­ро­ва­ли…
— Да ведь у ме­ня и де­нег нет, — отве­чал я спо­кой­но, — что­бы про­играть­ся, нуж­но их иметь.
— Вы их не­мед­лен­но по­лу­чи­те, — от­ве­тил ге­не­рал, по­крас­нев не­мно­го, по­рыл­ся у се­бя в бю­ро, спра­вил­ся по книж­ке, и ока­за­лось, что за ним мо­их де­нег око­ло ста двад­ца­ти руб­лей.
— Как же мы со­счи­та­ем­ся, — за­го­во­рил он, — на­до пе­ре­во­дить на та­ле­ры. Да вот возь­ми­те сто та­ле­ров, круг­лым счётом, — осталь­ное, ко­неч­но, не про­па­дёт.

Я мол­ча взял день­ги.

Ка­кие вы­ра­зи­тель­ные ин­то­на­ции! Ка­жет­ся, мо­ну­мен­таль­ные зву­ки вступ­ле­ния вы­пук­лы и скры­ва­ют в се­бе сло­ва, ко­то­рые пря­чут мощ­ные и глу­бо­кие ду­шев­ные дви­же­ния. Сле­док но­ги, узень­кий и длин­ный — му­чи­тель­ный. Имен­но му­чи­тель­ный. Во­ло­сы с ры­жим от­тен­ком. Гла­за — на­сто­я­щие ко­шачьи. И го­лос, раз­дра­жён­ный и злой:
— Слу­шай­те и за­пом­ни­те: возь­ми­те эти семь­сот фло­ри­нов и сту­пай­те иг­рать, вы­иг­рай­те мне на ру­лет­ке сколь­ко мо­же­те боль­ше; мне день­ги во что бы то ни ста­ло те­перь нуж­ны.

Люб­лю ли я её? Я опять, в со­тый раз, от­ве­тил се­бе, что я её не­на­ви­жу. Бы­ва­ли ми­ну­ты, что я от­дал бы по­лжиз­ни, что­бы за­ду­шить её! Кля­нусь, если б воз­мож­но бы­ло мед­лен­но по­гру­зить в её грудь ост­рый нож, то я, мне ка­жет­ся, схва­тил­ся бы за не­го с на­слаж­де­ни­ем. А меж­ду тем, кля­нусь всем, что есть свя­то­го, если бы на Шлан­ген­бер­ге, на люд­ном пу­ан­те, она дейст­ви­тель­но ска­за­ла мне: «Брось­тесь вниз», то я бы тот­час бы бро­сил­ся, и да­же с на­слаж­де­ни­ем… Я впол­не ве­рю и от­чёт­ли­во со­знаю всю её не­до­ступ­ность для ме­ня… Мне ка­жет­ся, она до сих пор смот­рит на ме­ня как та древ­няя им­пе­рат­ри­ца, ко­то­рая ста­ла раз­де­вать­ся при сво­ём не­воль­ни­ке, счи­тая его не за че­ло­ве­ка… Да, она мно­го раз счи­та­ла ме­ня не за че­ло­ве­ка… Од­на­ко не­че­го раз­гла­гольст­во­вать… По­ка­мест те­перь бы­ло не­ког­да: на­до бы­ло от­прав­лять­ся на ру­лет­ку.

Кон­тра­с­ты, столк­но­ве­ния, власт­ное при­нуж­де­ние, су­ма­сброд­ный при­каз, страст­ная тос­ка — вот вну­ши­тель­ная, мно­гог­ран­ная, экс­прес­сив­ная, соч­ная, яр­кая фор­те­пи­ан­ная фак­ту­ра де­ся­ти так­тов.

Все лав­ры за Grave-мыш­ле­нию на­чи­на­ю­ще­му те­рять слух Люд­ви­гу. Те­ря­ю­щий слух дерз­но­вен­но рва­нул к гро­мог­лас­но­му пи­а­низ­му сле­ду­ю­ще­го за вре­ме­нем рож­де­ния ше­дев­ра ве­ка.

Вдруг за­дви­га­лось, взды­би­лось, опа­ло, где-то тя­жёлое, мрач­ное и… груст­ное сда­ви­ло мозг. При­зна­юсь, мне это бы­ло не­при­ят­но, я хоть и ре­шил, что бу­ду иг­рать, но во­все не рас­по­ла­гал на­чи­нать для дру­гих. И в игор­ные за­лы я во­шёл с предо­сад­ным чувст­вом. У ме­ня сту­ка­ло серд­це, и я был хлад­нок­ро­вен, я на­вер­ное знал и дав­но уже ре­шил: что-ни­будь не­пре­мен­но про­изой­дёт в мо­ей судь­бе ра­ди­каль­ное и окон­ча­тель­ное. Так на­до и так бу­дет.

…Вось­мые про­бе­жа­ли, и вмес­те с ни­ми за­хлест­ну­ла вол­на тре­во­ги, тре­во­ги, тре­во­ги… Пик. За­тишье. И сле­дом — ах! — ро­ман­ти­чес­кий ми­нор. Мрач­но­ва­тый ми-бе­моль ми­нор. Успо­ко­е­ние? Нет… Ко­рот­кий от­дых, что­бы услы­шать уда­ры серд­ца и их гул­кие фан­фар­ные от­зву­ки в ушах. По­боч­ная те­ма.

…Бро­сок мыс­ли: в ка­кую ми­ну­ту, ког­да и как До­сто­ев­ский ре­шил­ся иг­рать? По­ни­мал ли он, чувст­во­вал ли, что пре­да­ёт свою ду­шу? И поз­же, по­том, что ви­дел, ког­да про­фер­ш­пи­ли­вал­ся? Чей взгляд с уко­ром или грустью не­от­ступ­но сле­до­вал за ним? Мо­жет быть, это гла­за той де­вя­ти­лет­ней де­воч­ки, в ко­то­рую был влюб­лён в дет­ст­ве и ко­то­рой в ма­лень­кой гос­ти­ной Ан­ны Пав­лов­ны при­ду­мал мерз­кое, гнус­ное про­дол­же­ние био­гра­фии.

…И вновь бег, стре­ми­тель­ный, сби­ва­ю­щий ды­ха­ние. Я вы­та­щил все мои двад­цать фрид­рих­с­до­ров и бро­сил на быв­ший пе­ре­до мной passe.
— Vingt deux! — за­кри­чал кру­пер.

Я вы­иг­рал и опять по­ста­вил всё: и преж­нее, и вы­иг­рыш.
— Trente et un, — про­кри­чал кру­пер.

Опять вы­иг­рыш! Все­го уж, ста­ло быть, у ме­ня во­семь­де­сят фрид­рих­с­до­ров! Я дви­нул все во­семь­де­сят на две­над­цать сред­них цифр (трой­ной вы­иг­рыш, по два шан­са про­тив се­бя) — ко­ле­со за­вер­те­лось, и вы­шло двад­цать че­ты­ре. Мне вы­ло­жи­ли три свёрт­ка по пя­ти­де­ся­ти фрид­рих­с­до­ров и де­сять зо­ло­тых мо­нет; все­го, с преж­ним, очу­ти­лось у ме­ня двес­ти фрид­рих­с­до­ров.

Я был как в го­ряч­ке и дви­нул всю эту ку­чу де­нег на крас­ную — и вдруг опом­нил­ся! И толь­ко раз за весь этот ве­чер, во всю иг­ру, страх про­шёл по мне хо­ло­дом и ото­звал­ся дрожью в ру­ках и но­гах. Я с ужа­сом ощу­тил и мгно­вен­но осо­знал: что для ме­ня те­перь зна­чит про­играть! Сто­я­ла на став­ке вся моя жизнь! Но что мне?! Ак­кор­ды, раз­ма­лы­ва­ю­щие азарт. Вновь взды­ма­ет­ся и опа­да­ет ро­ко­вой зов…
— Rouge! — крик­нул кру­пер — и я пе­ре­вёл дух, ог­нен­ные му­раш­ки по­сы­па­лись по мо­е­му те­лу.

Со мной рас­пла­ти­лись…

За­тем, пом­нит­ся, я по­ста­вил две ты­ся­чи фло­ри­нов опять на две­над­цать сред­них и про­играл; по­ста­вил моё зо­ло­то и во­семь­де­сят фрид­рих­с­до­ров и про­играл. Бе­шенст­во овла­де­ло мною: я схва­тил по­след­ние остав­ши­е­ся мне две ты­ся­чи фло­ри­нов и по­ста­вил на две­над­цать пер­вых — так, на авось, зря, без рас­чёта!
— Quatre! — крик­нул кру­пер.

Я уже смот­рел как по­бе­ди­тель, я уже ни­че­го, ни­че­го те­перь не бо­ял­ся и бро­сил че­ты­ре ты­ся­чи фло­ри­нов на чёр­ную. Вы­шла чёр­ная. Не пом­ню уж тут ни рас­чёта, ни по­ряд­ка мо­их ста­вок. Пом­ню толь­ко как во сне, что я уже вы­иг­рал, ка­жет­ся, ты­сяч шест­над­цать фло­ри­нов; вдруг, тре­мя не­счаст­ны­ми уда­ра­ми, спус­тил из них две­над­цать; по­том дви­нул по­след­ние че­ты­ре ты­ся­чи на passe и опять вы­иг­рал; за­тем вы­иг­рал ещё че­ты­ре ра­за сря­ду. Пом­ню толь­ко, что я за­би­рал день­ги ты­ся­ча­ми…

Зву­ки пре­вра­ща­ют­ся в глу­хой шум, из ко­то­ро­го сно­ва воз­ни­ка­ет ритм бе­га вось­мых… Ка­жет­ся, ни­что не мо­жет оста­но­вить это­го стре­ми­тель­но­го дви­же­ния.

Я схва­тил всё моё зо­ло­то, ссы­пал его в кар­ма­ны, схва­тил все би­ле­ты и тот­час пе­ре­шёл на дру­гой стол, в дру­гую за­лу, где бы­ла дру­гая ру­лет­ка; за мною хлы­ну­ла вся тол­па…

И я пус­тил­ся ста­вить опять, зря и не счи­тая. Я со­рвал и тут трид­цать ты­сяч фло­ри­нов, и банк опять за­кры­ли до зав­тра!

Со­брав всё, я быст­ро пе­ре­шёл на trente et guarante… По ка­ко­му-то стран­но­му своен­ра­вию, за­ме­тив, что крас­ная вы­шла семь раз сря­ду, я на­роч­но к ней при­вя­зал­ся. Мне хо­те­лось уди­вить зри­те­лей без­ум­ным рис­ком, и — о стран­ное ощу­ще­ние — я пом­ню от­чёт­ли­во, что мною вдруг дейст­ви­тель­но без вся­ко­го вы­зо­ва са­мо­лю­бия овла­де­ла ужас­ная жаж­да рис­ку. Мо­жет быть, пе­рей­дя че­рез столь­ко ощу­ще­ний, ду­ша не на­сы­ща­ет­ся, а толь­ко раз­дра­жа­ет­ся ими и тре­бу­ет ощу­ще­ний ещё, и всё силь­ней и силь­ней, до окон­ча­тель­но­го утом­ле­ния.
— Monsieur a gagne deja cent mille florins. Гос­по­дин вы­иг­рал уже сто ты­сяч фло­ри­нов, — раз­дал­ся под­ле ме­ня чей-то го­лос.

Я вдруг оч­нул­ся. Как? Да к че­му мне боль­ше? Я ощу­щал ка­кое-то ужас­ное на­слаж­де­ние уда­чи, по­бе­ды, мо­гу­щест­ва. И все те не­дав­ние ощу­ще­ния, быв­шие все­го пол­то­ра ча­са на­зад, ка­за­лись мне уж те­перь чем-то дав­но про­шед­шим.

…В ко­ду пер­вой час­ти воз­вра­ща­ет­ся вос­по­ми­на­ни­ем го­лос вступ­ле­ния. Не­тер­пе­ли­вый, тре­бу­ю­щий от­ве­та. И от­вет при­хо­дит ак­кор­да­ми по­бе­ды, мо­гу­щест­ва и на­слаж­де­ния уда­чей. Где-то из глу­би­ны бы­тия за­рож­да­ют­ся пас­то­раль­ные ин­то­на­ции. Уго­мо­нись ис­тер­зан­ный дух! Шур­шанье, ше­лест, ко­рот­кие по­ры­вы фан­фар, за­тишье, влаж­ный по­кой, омы­тая ду­ша, оти­шие бур­ных страс­тей… Не­умо­ли­мый до­ждь.

…Ка­кой длин­ный сон… Нуж­но со­вер­шить дейст­вие… Лю­бое… Что­бы узнать, как зо­вут ме­ня са­мо­го, где на­хо­жусь… Хо­тя… За­чем за­кан­чи­вать сон, если не­пло­хо про­во­дишь вре­мя? Ведь не зна­ешь, где ока­жешь­ся, ког­да про­снёшь­ся… Б-же, как зяб­ко! Ап­рель… Вис­ба­ден… Вис­ба­ден?!

О, это был за­ме­ча­тель­ный слу­чай ре­ши­мос­ти: я про­играл тог­да всё, всё… В от­ча­я­нии но­сил­ся по ноч­но­му го­ро­ду, взы­вая к Г-спо­ду. Ис­кал свя­щен­ни­ка для ис­по­ве­ди. Кру­жил… и, на­ко­нец, ока­зал­ся в тем­но­те у хра­ма. Пе­ре­крес­тил­ся: «Всё упо­ва­ние моё на Тя воз­ла­гаю, Ма­ти Б-жия, со­хра­ни мя под по­кро­вом Тво­им!» И во­шёл.

Где ал­тарь?! Б-же мой, где я?! Би­ма, арон ако­деш… Си­на­го­га! Бро­сил­ся вон. На ули­це, при­сло­нив­шись к ство­лу ка­ко­го-то де­ре­ва, оро­ша­е­мый столь ред­ким в ап­ре­ле до­ждём, ка­ял­ся. За­ма­ли­вал страш­ный грех де­ся­ти­лет­не­го раз­вра­та иг­ры в ска­чу­щий ша­рик. О со­блаз­нах шеп­тал Не­бе­сам за­пёк­ши­ми­ся мок­ры­ми гу­ба­ми быст­ро-быст­ро на еди­ном вы­до­хе: про страсть к мо­ло­до­му жен­ско­му те­лу, про при­сту­пы, про гор­ды­ню не­по­мер­ную свою…

Вздох­нул, за­хлеб­нул­ся до­ждём, и воз­ник­ла мысль уме­реть. По­ка­ять­ся и уме­реть. Тог­да не нуж­но бо­роть­ся с со­бой, с бе­са­ми, что жи­вут во мне. Но Г-сподь дал си­лу и дру­гую мысль: по­кай­ся и жи­ви. По за­ко­нам Б-жь­им. Это по­нял я там, под до­ждём, у стен си­на­го­ги.

И по­клял­ся ни­ког­да не иг­рать бо­лее. И бы­ла ис­пол­не­на клят­ва. Но, ди­тя со­мне­ний, я так и не осо­знал, что Тот, в Ко­го ве­рил всег­да, Ко­го ис­кал, по­хо­же­го пе­ре­жи­ва­ния не дал.

Ноч­ной ви­зит от­крыл дру­го­го Б-га, ко­то­рый спас и раз­ру­шил со­мне­ния… И страш­но мне ста­ло. Луч­ше уж с бе­са­ми…

Ме­ня как хо­лод­ной во­дой об­ли­ло… В отель… До­мой… Те­перь… За­пи­сать… На­пи­сать пись­мо Ане. Бес­цен­но­му и бес­ко­неч­но­му дру­гу.

Бе­гом…

«На­до мной ве­ли­кое де­ло свер­ши­лось. Ис­чез­ла гнус­ная фан­та­зия, му­чив­шая ме­ня поч­ти де­сять лет… те­перь всё кон­че­но! Это был впол­не по­след­ний раз! Я был свя­зан иг­рой, а те­перь о де­ле бу­ду ду­мать и не меч­тать по це­лым но­чам об иг­ре. Ста­ло быть, де­ло луч­ше и ско­рее пой­дёт, и Б-г бла­го­сло­вит!

Ах! Ря­дом с мо­им но­ме­ром дверь в дверь… Мать и сын… раз­го­ва­ри­ва­ют стра­ни­ца­ми, бес­пре­рыв­но, без ма­лей­ше­го про­ме­жут­ка, а глав­ное — не то, что кри­чат, а виз­жат, как в ка­га­ле, как в мо­лель­ной, не об­ра­щая ни ма­лей­ше­го вни­ма­ния, что они не од­ни в до­ме. От­рав­ля­ют мне жизнь… Не­срав­нен­ная моя же­ноч­ка, Аня… По­ра… спать, и я крик­нул, ло­жась в по­стель:
— Эти про­кля­тые жи­ды, ког­да же да­дут спать!»

…Или это бы­ло в Эм­се? Не всё ли рав­но?!

И сде­ла­ет те­бя Б-г го­ло­вой, а не хвос­том, и бу­дешь толь­ко ввер­ху, и не бу­дешь вни­зу, если слу­шать­ся бу­дешь за­по­ве­дей Б-га, Все­силь­но­го тво­е­го…

Сбор­щик край­ней пло­ти! Смя­те­ние… Здесь… А по­ле бит­вы — серд­ца лю­дей.

Знаю, в Пи­са­нии за­ве­ща­но лю­бить сво­их ближ­них, но не ска­за­но, что все эти жи­диш­ки, да и фран­цу­зиш­ки за­од­но с по­ля­чиш­ка­ми и нем­чиш­ка­ми, — мои… или, бе­ру ши­ре, на­ши, ближ­ние.

* *
…Фо­тий опус­тил паль­цы на кла­ви­а­ту­ру ком­па и за­иг­рал, яв­ляя на эк­ра­не мо­ни­то­ра текст: «Мо­жет, это моя фан­та­зия, а мо­жет, где-то про­чи­тал про ис­ти­ну и Хрис­та. Мол, если бы кто до­ка­зал мне, что Хрис­тос вне ис­ти­ны, и дейст­ви­тель­но бы­ло бы, что ис­ти­на вне Хрис­та, то мне луч­ше хо­те­лось бы оста­вать­ся с Хрис­том, не­же­ли с ис­ти­ной».

«Мо­жет, это слиш­ком… — Фо­тий при­слу­шал­ся к за­окон­но­му хли­пу. — Моя кни­га на­пич­ки­ва­ет­ся муд­ры­ми фра­за­ми. А они утом­ля­ют… Кто там, у што­ры?!»
— На­стя?
— Я не На­стя, не на­зы­вай ме­ня так.
— Ты осле­пи­тель­на.
— Успо­кой­ся… Я бы хо­те­ла услы­шать… про­чи­тать… ис­то­рию тво­ей жиз­ни.
— Под­дел­ка…
— В лю­бой под­дел­ке всег­да, слы­шишь, всег­да, скры­то что-то под­лин­ное. Ты очень убе­ди­те­лен, очень. Ис­тин­ный, при­рож­дён­ный обо­льсти­тель. Труд­но усто­ять.

Это што­ра… Прос­то ко­лы­шет­ся што­ра… И без­дар­но мо­ро­сит до­ждь. А тог­да он вол­ну­ю­ще-неж­ны­ми зву­ка­ми ис­ти­рал ме­ня, рас­тво­рял в сон­ном воз­ду­хе её ком­на­ты. Я про­вёл ночь, гля­дя на неё. Сле­ва от ме­ня — ок­но, за­ве­шен­ное тя­жёлы­ми, воз­мож­но, бар­хат­ны­ми што­ра­ми, не­плот­но за­дёр­ну­ты­ми. Пред­рас­свет­ный луч солн­ца, упав­ший на её жи­вот. Луч­ший рас­свет в мо­ей жиз­ни.

Ве­че­ром сле­ду­ю­ще­го дня я уехал от неё, как ока­за­лось на­всег­да. Мы не ви­де­лись, бы­ли толь­ко ред­кие те­ле­фон­ные раз­го­во­ры. По­том за­кон­чи­лись и они… Че­рез мно­го лет мне от­да­ли пись­мо, ко­то­рое она на­пи­са­ла пе­ред смертью и по­про­си­ла не­при­мет­но вру­чить ад­ре­са­ту при слу­чае…

«Ми­лый, мне не в чем се­бя упрек­нуть. Я бы­ла счаст­ли­ва, что мог­ла зво­нить те­бе. Ты не­из­мен­но был ве­ли­ко­ду­шен. Не­из­мен­но… Ве­ли­ко­ду­шен… Да.

Каж­дый раз, ког­да я зво­ни­ла те­бе, отве­чал жен­ский го­лос. И каж­дый раз по­че­му-то дру­гой. И ни в од­ном из них я не слы­ша­ла люб­ви к те­бе. Мне ка­за­лось, что и ты… Впро­чем, ско­рее все­го, мне ка­за­лось…

Ког­да-то ты ска­зал мне, что луч­ший рас­свет в тво­ей жиз­ни ты ви­дел на мо­ём неж­но-зо­ло­тис­том жи­во­те, лу­ча­щем­ся сол­неч­ны­ми бли­ка­ми. Пят­на све­та иг­ра­ли на нём ме­ло­дии, и ког­да за­зву­чал по­след­ний осле­пи­тель­ный ак­корд, ты снял его гу­ба­ми. Так ты ска­зал.

Я за­пом­ни­ла толь­ко сло­ва, по­то­му что, ис­том­лён­ная, спа­ла тог­да и не чувст­во­ва­ла ни­че­го.

Ни­кто ни­ког­да не го­во­рил мне по­доб­ных слов. Я ска­за­ла те­бе об этом. Ты про­мол­чал. А ночью я по­ня­ла по дви­же­ни­ям тво­е­го те­ла, что лю­бовь — это не то, что мы де­ла­ем, а то, что мы не де­ла­ем. Что скры­то за на­ши­ми дейст­ви­я­ми и по­ступ­ка­ми. Я по­ня­ла твоё мол­ча­ние.

Бла­го­сло­вен­ные ча­сы мо­ей жиз­ни я про­ве­ла в мол­ча­нии с то­бой. Те­перь на­ста­ло вре­мя вый­ти за круг это­го мол­ча­ния. Най­ти уз­кую щёлоч­ку, че­рез ко­то­рую мож­но про­со­чить­ся, и стать пол­ностью счаст­ли­вой. И оди­но­кой. На­всег­да…

И вот тут, в этом мес­те, мне за­хо­те­лось спро­сить се­бя, за­чем пи­шу те­бе это пись­мо. Я по­ста­ви­ла жир­ную точ­ку. И тот­час услы­ша­ла: „те­бе“ — и вспух­ли гу­бы, ожи­дая тво­е­го по­це­луя; „это“ — и за­дро­жа­ло, за­тре­пе­та­ло, по­кры­лось те­ло моё му­раш­ка­ми; „пись­мо“ — и за­бы­лись, ис­чез­ли сло­ва, их смысл и зна­че­ние. Оста­лись знач­ки на бу­ма­ге, ко­то­рые скры­ва­ют под­лин­ные чувст­ва.

Ки­ми хи та­ке».

Фо­тий знал сло­ва пись­ма наиз­усть, а сей­час ста­ло сквер­но. Не встать, что­бы вы­пить гло­ток во­ды…

Ре­аль­но жив­шие лю­ди и пер­со­на­жи, об­рыв­ки мыс­лей и эмо­ций, иг­ра ис­крен­няя и при­твор­ст­во… Эмо­ции не­труд­но под­де­лать, обыч­но они толь­ко ка­жут­ся под­лин­ны­ми. При близ­ком рас­смот­ре­нии они — фаль­шив­ка. Лю­бовь, не­на­висть, боль, ра­дость… При под­ме­не — ка­жет­ся. Кто вы­ду­мы­ва­ет дру­го­го, на де­ле спо­рит с са­мим со­бой… Мо­жет, всё-та­ки по­про­бо­вать встать из-за ком­па?

«Дрян­но… Пом­ню, смот­рел в её гла­за, ког­да про­ща­лись… И ви­дел в них от­ра­же­ние собст­вен­но­го стра­ха. Лю­бой че­ло­век на зем­ле меч­тал бы ис­пы­тать та­кой же страх… Страх, тре­во­га, раз­дра­жи­тель­ное и на­пря­жён­ное со­сто­я­ние, по­хо­жее на ипо­хон­дрию. Да, но­вая жизнь не да­ром да­ёт­ся, мо­жет быть, нуж­но за­пла­тить за неё ве­ли­ким бу­ду­щим по­дви­гом».

Ка­жет­ся, те­перь Фо­тий по­чувст­во­вал, как за­кон­чит свою кни­гу. Че­рез всё су­мас­шест­вие на по­след­них се­кун­дах пе­ред смертью об­ре­тёт­ся бла­женст­во. А по­том нач­нёт­ся всё сна­ча­ла. Опять бу­дет про­жит длин­ный путь ту­да, от­ку­да нет воз­вра­та. Сна­ча­ла нуж­но толь­ко по­про­сить у Не­бес пов­то­ре­ния, что­бы ис­пы­тать всё про­шед­шее. Но глуб­же, пол­нее и, глав­ное, без стра­ха смер­ти. Про­жить, не бо­ясь смер­ти, це­ня жизнь за то, что она да­рит ве­ру в бес­смер­тие ду­ши. По­нять, что ис­чез­нут те, кто не бо­лее, чем плоть, об­ла­чён­ная в кос­тюм и свою фи­ло­со­фию. Умрут те, ко­го нет.

По­том опять на­сту­пят по­след­ние се­кун­ды, к ко­то­рым нуж­но прий­ти не в бла­женст­ве, как в прош­лый раз, а с ощу­ще­ни­ем то­таль­но­го ни­что.

И по­чувст­во­вать: всё-та­ки что-то ос­та­ёт­ся. Не вы­со­кие иде­а­лы, не ми­ло­серд­ный Г-сподь, нет. Это ка­кая-то ост­рая боль. Боль­ше ни­че­го нет, кро­ме неё. Утра­чи­ва­ет­ся те­ло, ис­че­за­ют мыс­ли, есть толь­ко боль и за­ми­ра­ю­щее ды­ха­ние. Вот и всё. За­тем на­чи­на­ешь быть… Со­всем в дру­гом ка­чест­ве. Так ры­ба пре­вра­ща­ет­ся в ам­фи­бию.

И вновь всё сна­ча­ла, и кни­га жиз­ни за­пол­ня­ет­ся лис­та­ми и жиз­нен­ны­ми со­ка­ми. И дру­гой Фо­тий чи­та­ет эту кни­гу до по­след­них се­кунд, ко­то­рые по­рож­да­ют в нём уже не боль, а мо­жет быть, неж­ность…

* *
Я ду­маю: До­сто­ев­ский не со­пе­ре­жи­ва­ет ни­ко­му из сво­их ге­ро­ев. Он их не лю­бит.

Со­зда­тель, явив До­сто­ев­ско­го, хо­тел по­го­во­рить с че­ло­ве­чест­вом о лож­ных цен­нос­тях, обёр­ну­тых в фан­тик ге­ния. А че­ло­ве­чест­во не ста­ло раз­би­рать­ся и ку­пи­лось на фан­тик. И воз­нес­ло его.

А если вчувст­во­вать­ся, по­гру­зить­ся в его об­раз… И нет ни слов, ни пред­став­ле­ний, ни мыс­лей. Ис­че­за­ет мысль, ис­че­заю я. И воз­ни­ка­ет пе­ре­жи­ва­ние, внут­ри ко­то­ро­го раз­ви­ва­ет­ся но­вое осо­зна­ва­ние. Зна­чит…

Вся жизнь его — иг­ра, в ко­то­рую во­влёк Г-сподь. Все­выш­ний пред­ла­гал по­сто­ян­ный вы­бор, и каж­дый раз он иг­рал не как пред­на­чер­та­но. В кон­це кон­цов, он за­слу­жил страш­ное на­ка­за­ние: ли­шён лич­нос­ти, ко­то­рая за­ло­же­на из­на­чаль­но.

По­слан­ные бе­сы по­гру­жа­ли его в гре­хов­ные страс­ти, под­чи­нив­шись ко­то­рым, он про­жил чуж­дую ему жизнь, во­пре­ки пред­уго­тов­ле­нию Г-дне­му. А ведь Все­выш­ний пре­дуп­реж­дал об этом до рож­де­ния. По­лу­ча­ет­ся, бо­роть­ся дол­жен был.

А на де­ле… Де­лал вид, го­во­рил, пи­сал, что ищет Б-га, вмес­то то­го что­бы чест­но при­знать­ся: глав­ное, не под­да­вать­ся на улов­ки бе­сов­ские. Ему бы по­ве­ри­ли… Не ис­пол­нил… За­мкнул­ся в се­бе. Ощу­щал гре­хов­ность свою. И сдер­жать­ся не мог ни­как, лез­ли из не­го рас­ска­зы не­при­стой­ные, то ли при­ду­ман­ные, то ли в по­ступ­ках яв­лен­ные… Ка­кая раз­ни­ца?!
— Вот, гос­по­да, я очень со­жа­лею, но мне очень бы же­ла­лось, очень, что­бы вы по­ду­ма­ли… — До­сто­ев­ский го­во­рил быст­ро, за­хлёбы­ва­ясь и сби­ва­ясь. — Са­мый чу­до­вищ­ный грех на зем­ле — ли­шить ре­бён­ка кра­со­ты люб­ви, ве­ры в со­кро­вен­ную чис­то­ту… Гра­ци­оз­ную неж­ную де­воч­ку, под­ру­гу дет­ст­ва мо­е­го, из­на­си­ло­вал пья­ный мер­за­вец. Вос­по­ми­на­ние это пре­сле­ду­ет ме­ня с то­го да­лёко­го дня, ког­да я по­звал сво­е­го от­ца, как при­бе­жал он, как умер­ла де­воч­ка, по­то­му что бы­ло уже позд­но.

Так лгал До­сто­ев­ский, бес овла­дел им… Не уми­ра­ют де­вя­ти­лет­ние де­воч­ки от из­на­си­ло­ва­ния… раз­ве что ис­те­ка­ют кровью… а для это­го нуж­но вре­мя, и, тем бо­лее, «при­бе­жал» отец-врач…

Этим зло­де­я­ни­ем До­сто­ев­ский каз­нил Ни­ко­лая Все­во­ло­до­ви­ча. Пи­са­тель при­ду­мал спо­соб из­ба­вить­ся от вла­дев­ше­го им бо­ле­ния: я — пре­ступ­ник. В ро­ма­ны, по­вес­ти… в по­рож­дён­ные во­пло­ще­ния. Так из­го­ню бе­сов в со­зда­ния свои!

И всё ста­до сви­ней бро­си­лось с кру­тиз­ны в мо­ре и по­гиб­ло в во­де. Их бы­ло две ты­ся­чи сви­ней. И все виз­жа­ли! Кар­ти­на! Виз­жат, ба­рах­та­ют­ся, ре­вут, сто­нут, тря­сут­ся… и то­нут!..

И не­ко­то­рые пер­со­на­жи то­же по­ги­ба­ли. Ра­зу­ме­ет­ся, не так впе­чат­ля­ю­ще. Но ведь и ав­тор — не ис­тин­ный апос­тол и, хоть мно­го пи­сал о сми­ре­нии, не мы­тарь.

Про­дол­же­ние сле­ду­ет